А. Глава одиннадцатая. Главка 7

7
 

     Когда двери зеркальной залы закрылись за мной, я почувствовал облегчение, а вместе с ним – и страшную усталость от сегодняшнего дня. Хватит уже с меня приключений. Часы над входом показывали половину двенадцатого. Пора отправляться восвояси. 
     Я едва не поморщился, когда бритоголовая фигура Игоря снова, как из-под земли, выросла передо мной. Не довольно ли разговоров для одного вечера? Но Коршунов был сама любезность. 
     – Вы уходите, Александр Вадимович? Хотите, я вас подвезу?
     – Нет, нет, зачем вам беспокоиться, я сам доберусь.
     Игорь помотал головой. 
     – Как же, позвольте спросить? Никакой транспорт уже не ходит. Не пешком же вы пойдёте.
     Он, конечно, был прав. Я досадливо нахмурился. Голова гудела и пульсировала, как двигатель огромного самолёта.
     – У меня тут на руках ещё Даня с Иваном, – продолжал меж тем мой новый знакомый, – и бросить я их не могу, уж слишком сильно они набрались. Но об этом вы не беспокойтесь: вас мы посадим вперёд, а всю их компанию – на заднее сидение. Не короли, обойдутся.
     В этот самый момент честная компания торжественно появилась в дверях бара. Впереди шествовал Ваня, державшийся очень прямо, что свидетельствовало о сильном опьянении. Ступал он осторожно, почти не сгибая колен, и отчётливо шаркал. На плечах его буквально повис Даня, который передвигаться самостоятельно уже не мог. Правая рука его обхватывала Ваню, левой он широко размахивал, словно шагал по канату и старался сохранить равновесие. Замыкал шествие Владимир Венедиктович, по-прежнему совершенно трезвый; походка у него была сухая и легковесная, как и он сам. В таком порядке приятели проследовали через весь зал, Игорь, уже поджидавший их, распахнул перед ними дверь, и троица вывалилась в фойе. Делать было нечего, и я последовал за ними.
     Когда тяжёлая створка закрылась за мной, наступило некоторое облегчение. Николай остался там, в зеркальной комнате, и меньше всего на свете мне хотелось сейчас думать обо всём том, что он мне рассказал. Может быть, потом, позже, но не сейчас. Сейчас мною владело лишь одно желание – поскорее очутиться в постели и заснуть глубоко и надолго.
     Сырая ночная прохлада ударила в лицо. Куртка, ещё влажная, плохо согревала, к тому же дождь не прекратился окончательно, перейдя в мелкую назойливую морось. Три приятеля стояли в нескольких шагах от меня. Я расслышал, как Даня громко икнул и грозным, никак не вязавшимся со всем его видом тоном заявил:
     – Шшшто ты сказал, изувер? Йййааа не смогу сесть за руль? Да ййаатррррезв, как стёклышко. Мне хоть ссссейчассс баррранку давай.
     – Разве что от экскаватора, – всё так же зло ответил ему массовик-затейник. 
     В этот самый момент из-за угла, со стоянки, показался длинный, похожий на леденец чёрный “астон мартин”, за рулём которого сидел Игорь. Он притормозил перед нами и распахнул переднюю дверцу.
     – Садитесь, Александр Вадимович, – деловито пригласил он. – А на них старайтесь поменьше обращать внимания. 
     Я залез на переднее сидение, которое тут же словно обхватило и окружило меня мягким, удобным покоем. Владимир Венедиктович и Ваня меж тем с немалым трудом затащили в салон Даню, который уже больше напоминал куль с мукой, нежели молодцеватого торговца сантехникой. Разило от него страшно, и вся машина за пару минут пропиталась этим запахом. Игорь чуть заметно нахмурился и опустил оба передних стекла.
     – Придётся немного помёрзнуть, – заметил он. – Даня, учти, что больше я тебя в свою машину в таком виде не допущу.
     – И правильно сделаешь! – подтвердил массовик-затейник. 
     – В каком таком сосссстоянии? – пробурчал толстяк.  – Я в превоссссходнейшемсоссссстоянии!   
     Игорь повернулся ко мне.
     – Едем на восток, не так ли? – спросил он. 
     – Да, на восток, – я назвал адрес, “астон мартин” рванул с места и чёрной молнией полетел по пустынным улицам. Ветер растрепал мне волосы, морось облепила лицо прохладной маской, но это было куда лучше, нежели вдыхать алкогольные пары, шедшие сзади. Через некоторое время, впрочем, Игорь поднял водительское окно. 
     А Даня никак не мог успокоиться. Он был разговорчив и в трезвом состоянии, а в пьяном виде буквально не мог остановиться. Бормотание его, хотя и довольно громкое, зачастую становилось нечётким, и тем не менее, по некоторым долетавшим фразам я понял, что он никак не может отвлечься от темы предстоящих выборов.
     – Плееешин, – протянул он с каким-то почти сладострастием и в то же время с презрением. – Верррно сказано: имя само говорррит за себя. Стал бы ччччеловек – нормальный человек – голосовать за кандидата с такой… фффамилией? Нет, не стал бы! Да на него только посмотришь, всё йааасно. Да, посмотришь… Ссслушай, Игорёк, – обратился он тут к водителю. – А поедем-ка через Крюк. 
     Крюком у нас называют центральную площадь: проезжая часть проложена там лишь с одной стороны, так что дорога и правда изгибается в форме крюка.
     Игорь нахмурился.
     – Мы едем на восток, – негромко промолвил он. – Крюк нам совсем не по пути.
     – Ну, Игоррррёёёккк, – протянул Даня жалобно и в то же время очень настойчиво. – Я же прррошу тебя. Умоляю, если хочччешь.
     – Думаю, лучше ему не перечить, – подал голос Владимир Венедиктович. – Ты же знаешь, Игорь, каким он становится буйным, когда переберёт. Давай заедем на Крюк, так и так ночь, десять минут погоды не сделают.
     Коршунов ничего не ответил, но на следующем перекрёстке свернул в сторону центра.
     Откинувшись на спинку сиденья, я вяло смотрел на ночные улицы, проносившиеся мимо. Задержка нисколько меня не беспокоила. Завтра город останется позади, а вместе с ним и всё то тяжёлое и необдуманное, что случилось за последнее время. Да, завтра – или уже сегодня? – будет совсем другой день. Увертюра сыграна, и теперь настало время кульминации.
     “Астон мартин” затормозил – мы добрались до Крюка. Огромный предвыборный плакат Плешина по-прежнему красовался в центре площади. 
     – Аллилуйя! – возопил Даня, пытаясь выбраться с заднего сидения, отчего машина заходила ходуном. – Вот оно, то самое место!
     Массовик-затейник, несмотря на пару сильных толчков, которыми его наградил Даня, упорно не двигался с места, так что толстяку пришлось вылезать с другой стороны, где Владимир Венедиктович предупредительно уступил ему дорогу. Вышел из машины и Игорь – он, как я понял, опасался, что пьяный сотворит что-нибудь непотребное или незаконное. Сидеть в машине не имело смысла, и я последовал их примеру. 
     Даня, сильно пошатываясь, но отмахнувшись от протянутой руки Владимира Венедиктовича, направился через газон к рекламному щиту. Голос его, внезапно обретший силу и ясность, загремел над площадью:
     – Он висит тут, конечно висит! Даже не потрудились снять. И не снимут, даже перед последним днём, вот посмотрите. К чему заморачиваться? Плешин – король этого города. Ему позволено всё. Всё, чего он только не пожелает. И вот этому всесильному господину я смеюсь – слышите? – смеюсь в лицо. Он думает, его все обожают? Преклоняются перед ним? Пойдут голосовать за него с закрытыми глазами? А вот посмотрите, посмотрите, что я сейчас сделаю, – и с этими словами он подобрал с земли камень и, хорошенько размахнувшись, отчего едва не потерял равновесие, швырнул его в предвыборного Плешина. 
     Камень глухо стукнулся о щит и отскочил в сторону. Даня нагнулся, выискивая ещё какое-нибудь метательное орудие.
     – Пора это прекращать, – неприязненно произнёс Игорь. – Он что-то слишком разошёлся.   
     Владимир Венедиктович подошёл к ощупывавшему траву дебоширу и попытался урезонить его.
     – Даниил, право, это заходит слишком далеко. Тебе надо отдохнуть, выспаться…
     – Вы видели? – вопил Даня, не обращая никакого внимания на увещевания. – Прямо в самую его наглую рожу. Он думает, что если он владеет всем, то у других и права голоса нет? А на каком это таком основании ему достаётся всё лучшее, позвольте-ка узнать? Лучшие заказы, лучшие поставки, лучшие удовольствия! Вы видели его дом? На честные деньги такие не строятся. А машина? Ты, Игорь, о такой можешь только мечтать. Всё самое дорогое, самое элитное. И бабы, о, разумеется, куда же без них! Плешин любит женщин изысканных, женщин, радующих глаз. Но вот что я вам скажу: ни одна честная женщина и близко к нему не подойдёт. Не всех в этом мире можно купить. Многих можно, не спорю. Достаточно взглянуть на эту его нынешнюю… 
     Вслед за этим последовало ужасное, непотребное, площадное слово, которое Даня даже не выкрикнул – он словно выплюнул его, вложив в эти три слога всю ненависть воспалённого алкоголем сознания, всю злость, которая бушевала в нём. В первое мгновение я даже не понял, что он сказал. То было лишь сочетание звуков, нечто настолько невероятное и немыслимое, что мой слух отказался это воспринимать. Но затем смысл сказанного дошёл до моего мозга, и я почувствовал, как где-то глубоко внутри меня словно защёлкнулся капкан. В следующий момент глаза мои застила красная пелена. Даня продолжал ещё что-то кричать, но слов я уже не разбирал. В несколько прыжков, показавшихся мне самому огромными, я преодолел разделявшее нас расстояние и с размаху кинулся на толстяка. Он повалился легко, как подрубленное деревце, а я уселся на него верхом и начал бить. То были тяжёлые, полные слепой ярости удары, и, наверное, немногие из них пришлись в цель, бил я беспорядочно, попадая кулаками то во что-то мягкое, то в кость, то просто мимо. Даня закричал – скорее от неожиданности, чем от боли, но меня уже ничто не могло остановить. За спиной моей послышались удивлённые голоса, две пары рук схватили меня и попытались оттащить, но всё моё тело будто налилось сверхчеловеческой силой. Я продолжал наносить удары, чувствуя, как лицо поверженного врага становится мокрым и липким, и от этого красная пелена перед глазами лишь сгущалась. Не знаю, как долго это продолжалось. Скорее всего, не больше пары минут, хотя они показались мне бесконечными. А затем рука Дани, бессильно шарившая по траве вокруг, наткнулась на камень, брошенный им перед тем в предвыборный плакат, схватила его и через мгновение сильный удар обрушился на мою голову. Раздался противный сухой треск, мир вдруг словно распался на части, свет превратился в тонкие колючие полоски, острая боль пронзила всё моё существо, – и я потерял сознание.