Акын

Благочестивый эмир Хабиб ибн Хафиз ас-Салех узнал, что в его владениях объявился акын, весьма почитаемый и уважаемый многими высокородными людьми восточных стран. Будто бы песни его – не чета унылым завываниям степных старцев, а несут в себе свежий дух, новое слово, передовые мысли, воплощенные в музыке и стихах. Эмир загорелся желанием непременно услышать чудесного певца, которого принимали в своих дворцах ордынский хан, багдадский халиф, персидский шах, султан Йемена, шейхи многочисленных арабских и иных племен, а также правители тех земель, что и поныне пребывают во мраке язычества. И, по слухам, все они были высокого мнения о музыкальном и поэтическом даровании песнотворца.

Послал эмир гонцов в степи, чтобы доставили ему во дворец усладителя слуха. Прошло не так много времени – и акын предстал перед взором властителя. Да не один: с ним прибыли живописец и повествователь – друзья певца, без которых он наотрез отказывался ехать к эмиру, несмотря на щедрые посулы и обещания гонцов.

И вот, наконец, прославленный певец и его друзья прибыли ко двору эмира.

- Спой мне, о, сладкозвучный! – правитель раскинулся на подушках, напротив него, на диване, расположился певец. Поклонившись, тронул струны домбры…

Как отвратен был его визгливый голос, как неуклюже жирные пальцы его перебирали струны, выдавая вместо музыки жуткий хаос звуков. В такт этой какофонии были и слова песни – бессмысленный набор кое-как рифмованных слов: что-то невразумительное про степь, небесных птах, солнце, табуны коней.

- Довольно! – багровый, как очищенная свекла, вскочил с дивана эмир. – Ты проходимец, плут, мошенник. Я пригласил тебя, накормил, дал отдохнуть с дороги, а ты, негодный… ты заслужил хорошей порки! Как смел ты, бездарнейший из бездарных, терзать мой слух своими жалкими завываниями!

- Не гневайся, властитель! – произнес акын, терпеливо выслушав до конца многословную тираду. – Я пою так, как с недавних пор принято в нашей кочующей орде. Не обязательно иметь слух, голос, не нужно уметь играть, обладать даром стихосложения. Достаточно исполнить любой речитатив, сопровождая его незатейливым бренчанием – и ты прослывешь передовым певцом и поэтом!

«А ведь и верно… - медленно остывая от гнева, думал повелитель. – Жаль, что я, человек старого воспитания, не умею оценить подлинно передовое искусство.

Если бы я прогнал, повелел выпороть, заковать в кандалы этого акына, что подумали бы обо мне правители соседних стран. Они сочли бы меня отсталым, убогим, неспособным понять современное творчество!»

- Я щедро награжу тебя, акын! – внезапно возгласил он. – Ибо твое пение подобно трелям птиц в райских садах, твои мелодии божественны, а стихотворчество заслуживает самых высоких похвал. Отныне ты станешь моим придворным музыкантом.

- Позволь, мудрейший, высказать тебе мою просьбу? – сияя лучистой улыбкой, спросил акын.

- Я весь внимание!

- Со мной прибыли художник и сочинитель повестей. Дозволено ли мне будет представить тебе этих признанных мастеров кисти и слова.

- Приведи их ко мне! – радостно вскричал эмир.

И вот перед ним предстал живописец. Эмир тотчас же обратился к нему:

- Напиши мой портрет!

Правитель, будучи правоверным мусульманином, знал о запрете на изображения живых существ. Но он был передовым государственным деятелем и обожал портреты, украсив свою опочивальню множеством изображений.

- Я готов запечатлеть тебя прямо сейчас, владыка, - отвечал художник. – Только сначала я должен сходить за красками и холстом.

Эмир отпустил его, а сам продолжил расточать похвалы акыну. Вскоре появился и художник. Он предстал нагим и перепачканным с ног до головы краской. Только адамов листок, тоже раскрашенный, едва прикрывал его сокровенные места. В руке он держал полотно.

Мудрый властитель не знал, что сказать. Раскрыв рот, он изумленно взирал на художника. А тот, бросив на пол полотно, упал вслед за ним и принялся кататься по нему. Скоро холст стал таким же пестрым, каким было тело живописца. Он торжественно поднял измазанную ткань над головой и сказал:

- Любуйся на свой портрет! – гордо произнес «живописец».

Едва только эмир оправился от потрясения, вызванного дерзостью бездаря, как вскипел, словно баранья похлебка в котле, а щеки его стали краснее рубинов:

- И эту мерзкую мазню смеешь ты называть моим портретом?! Ты будешь немедленно наказан! Я велю покарать тебя, побить палками… посадить на кол… скормить барсам в своем зверинце! Как ты только мог…

От угрозы расправы смертельная бледность проступила на разукрашенном лице незадачливого «художника». Он обернулся к акыну, ища у него поддержки перед лицом рассвирепевшего владыки. Они обменялись многозначительными взглядами и вымазанный краской голый «живописец», наконец, собравшись с духом, выпалил:

- О мудрейший среди мудрых и светлейший среди светлых властелин! Картины, подобные той, что дерзнул изобразить я, давно украшают чертоги правителя Марокко, их покупают за золотые монеты знатные люди Египта и сопредельных стран. Рисовать так, как делаю это я, давно уже принято при дворах…

- Я понял тебя… - перебил эмир. «Снова я рискую предстать гонителем свободного искусства, - пронеслось в его голове. - Но так нельзя. Все просвещенные правители станут потешаться надо мной». – Будь же моим личным живописцем и малюй свои картины так, как велит дух нашего времени!

«Живописец», сияя размалеванным лицом, низко поклонился эмиру. И тут опять подал голос акын:

- О, справедливейший властитель, позволь представить тебе моего друга – повествователя. Он усладит твой слух своими новыми творениями.

- Приведи его сюда! – дозволил эмир.

И вот пред очами правителя предстал автор множества рассказов – беспокойный, суетливый человечек с бегающими глазками.

- Читай! – повелел владыка. – Я хочу слышать произведения из уст их автора.

Повествователь собрался с духом и принялся нараспев декламировать:

- «Юный Рустам предстал пред красавицей Зубейдой. Без всяких прелюдий он спустил шаровары и извлек победоносный таран, сокрушающий врата невинности. Прекрасная роза Самарканда зарделась от смущения, но, преодолев робость, принялась сбрасывать лепестки одежд…»

Чем дольше читал сочинитель, тем вдохновенней, громче и уверенней становился его голос, и тем бесстыдней описываемые им сцены. Он смачно живописал самый разнузданный разврат. И если поначалу эмир просто оторопел от такой беззастенчивости, то по мере чтения повести лицо его обрело алый цвет, будто солнце, клонящееся к горизонту – явный признак властительного гнева, готового обрушиться на голову дерзкого.

- Прекрати! – возопил он. – Довольно!

- Дозволь мне, повелитель, прочесть тебе еще одну главу, описывающую оргию в гареме падишаха? – ничуть не смутившись, ответил тот.

- Молчи! – заревел эмир. – Как посмел ты, презренный, оскорбить слух благочестивого мусульманина своей грязной писаниной? Да я велю тебе сожрать эту мерзкую книгу, а потом тебя, нечестивец, побьют каменьями на базарно площади!

- Не гневайся, владыка! – спокойно ответствовал «писатель». – Если бы ты знал, что с недавних пор в Персии сочинения, подобные только что представленному здесь мной, очень высоко ценятся. Многие вельможи считают за честь держать такие книги у себя и благодетельствовать их сочинителям.

«Если я казню его, то прослыву гонителем свободного слова. Так поступать в высшей степени неблагоразумно. Как же я буду выглядеть в сравнении с персидским шахом и другими властителями?» – задумался эмир, почесал лысеющую главу и, наконец, изрек:

- Твои творения необычны, сочинитель! Однако новое время властно требует и новых книг. Отныне ты станешь придворным писателем!

- Это великая честь для меня, – низко склонился сочинитель срамных книжек.

Так в один день безголосый акын, бездарный художник и выдумщик бесстыдных историй стали приближенными эмира. Ибо он ценил передовое искусство и даже в мыслях не мог позволить непочтительного отзыва о представленных творениях.

Когда об этом узнал визирь, тревога омрачила его чело. С печалью во взоре наблюдал он, как правитель воздает почести столь ничтожным и бездарным людишкам, возносит им неподобающую этим проходимцам хвалу и пирует с ними за одним столом. Прошла неделя – и визирь предстал перед эмиром.

- О, мудрейший! – смиренно обратился он, оказав эмиру должные знаки почтения. – Ты говорил мне, что твой лучший полководец заболел и ему более не по силам воинское искусство. Позволь же мне представить пред твои очи человека, который заменит старого военачальника. Он молод, храбр, отважен, дерзостен в бою, способен вести сражения по всем правилам стратегии и тактики и выигрывать их с наименьшими потерями. Поверь, что ему нет равных в науке управления войсками. И будь я не правоверным мусульманином, а индусом или монголом, то решил бы, что в его тело вселилась душа Искандера, Чингисхана или другого блистательного полководца прежних времен…

- Хватит уже говорить сладостные речи! – вскричал эмир. – Приведи же ко мне скорей своего великого воина, чтобы я смог убедиться в его полководческих талантах, которые ты столь красочно расписал тут.

Скоро эмиру был представлен молодой, но, по словам визиря, «подающий большие надежды» воитель. Явившись в зал приемов, он тотчас же начал хвалиться своими военными способностями.

- О, повелитель, если ты поставишь меня во главе войска, то я смогу сокрушить всех твоих врагов – на севере и на юге, на западе и на востоке, и внутри государства также. Поверь, мне нет равных на военном поприще.

Тогда эмир решил проверить его стратегически таланты. Слуги развернули на ковре карту боевых действий, на которой черные и белые фишки обозначали полки, карликовые деревца – лес, кучки песка – горы и холмы, чашки с водой – озера, детские кубики – грады и селения.

- Вот это – конница, коей тебе предстоит командовать, – эмир указал на белые костяшки. – А вот тут – позиции неприятеля. Каким путем поведешь ты войско?

Претендент на звание первого военачальника решительно подвинул костяшки вперед, самым коротким путем – между песчаных «гор».

- Но это безумие! – вскричал эмир. – Ты завел конницу в западню, ибо на склонах горы прячутся лучники (он указал на черные фишки), которые расстреляют большую часть твоих всадников. А у выхода из ущелья оставшихся будет ждать подошедшие свежие силы неприятеля. Ты совершил ошибку, непростительную даже самому юному и необстрелянному командиру. Ты не знаешь азов военной науки?

Эмир еще два раза экзаменовал кандидата по карте. Тот лихо повел войско через болото (пиалу, в которой плавали пучки укропа), а затем завел его в «лес».

Лицо эмира стало пунцовым, как кизиловые ягоды:

- Как посмел ты, невежда, заявить себя кандидатом в полководцы, если тебе неведомы самые основы стратегии?

- О многомудрый, - отвечал вояка-дилетант. – С недавних пор в Китае не обязательно владеть искусством войны, чтобы командовать войском. Для этого достаточно уметь говорить красивые речи и изящно кланяться первому мандарину царства.

- Негодяй, ты заслуживаешь сурового наказания! – вскричал эмир и позвал стражников. – Отведите его в тюрьму, и пусть ждет решения своей участи.

На следующее утро визирь вновь явился к эмиру и, оказав все должные знаки почтения, обратился к нему.

- Достойнейший владыка, помнится, ты говорил, что твой казначей хочет уйти в отставку, дабы в тиши и покое написать труд об управлении финансами. Так вот, у меня есть на примете человек, который с успехом сменит его на казначейском поприще. О, это настоящий знаток денежных дел!

- Приведи его ко мне! – восклицал эмир.

Когда кандидат в главные казначеи предстал перед эмиром, тот, убедившийся на примере горе-вояки, что бездельники, неучи и прохвосты так и липнут к власти, как мухи к чашке с рахат-лукумом, прервал его витиеватую речь в самом начале, и обратился к соискателю высокой должности с вопросом:

- Налог, коим облагаются в моем владении содержатели арыков, приносит казне каждый год до трехсот полновесных золотых монет. Я подумал и решил повысить его на пятнадцать процентов. Скажи мне, сколько золотых монет в этом случае пополнит казну?

Эмир, прекрасно умевший считать, конечно же, знал ответ. Но он хотел услышать его из уст кандидата.

Тот долго морщил лоб, бормотал что-то себе под нос, но, в конце концов, лишь развел руками:

- Не гневайся, повелитель правоверных, но я не обучен вычислять доли.

К лицу эмира прилила кровь, сделав его похожим на распустившуюся в райском саду розу, и он закричал:

- Как же ты, жалкий лгун, посмел проситься ко мне в казначеи?

- О, эмир, знаешь ли ты, что в наши дни в Дамаске, чтобы стать казначеем, вовсе не обязательно даже уметь считать? Достаточно лишь угождать правителю, угадать его желания, рассыпаться в похвалах…

- В темницу его! – в гневе возопил эмир и, обратившись к визирю, выдохнул: - Кого ты опять ко мне привел? Ты разучился понимать людей, старый интриган?

На это визирь лишь печально развел руками.

Однако же на третий день он вновь явился к своему властителю:

- О, благороднейший! Ты как-то обмолвился, что твой придворный толмач стал стар, у него ослабла память и посему он стал забывать те двадцать два языка, коими владеет, путает турецкие слова с персидскими, а те, в свою очередь, с арабскими. Дозволь мне привести к тебе молодого знатока языков, который с успехом заменит…

- Надеюсь, он не подобен тем двум проходимцам, которых я велел заключить в узилище до вынесения приговора?

- Повелитель правоверных, поверь мне, ты не ошибешься в выборе.

Перед эмиром предстал хитро улыбающийся молодой человек. Эмир, который сам неплохо владел несколькими наречиями, решил экзаменовать юношу. Он обратился к нему сначала на фарси, но молодой человек лишь моргал глазами, не в силах понять сказанное и дать ответ. Удивившись этому незнанию, он пробовал заговорить с ним на греческом, но кандидат в толмачи вновь разочаровал властителя. Тогда он произнес несколько фраз на языке франков, но и этот язык был незнаком юноше. Когда же он выказал полное незнание турецкого, эмир заорал:

- Как же ты мог предстать предо мной и выдать себя за знатока великого множества языков, если не можешь мне ответить на самые простые вопросы, заданные на самых распространенных языках Запада и Востока!

- О, властелин, подобный льву! – низко поклонился тот. – Я владею лишь тремя языками. Первый – это мой родной арабский язык, на котором я разговариваю с тобой, эмир. Второй – тайный язык багдадских воров: на нем они базарят на своих сходках. Третьему языку я научился от купца из Русской земли: на нем он костерил своих нерасторопных приказчиков. Но я не могу произнести слова этого языка, ибо они осквернят уста правоверного и оскорбят слух правителя.

- Да ты просто мошенник! – вскричал эмир. – Тебя мало казнить… - он захлебывался словами от возмущения.

- О, страж справедливости! – проговорил «толмач», – выслушай меня прежде, чем вынести приговор. Во владениях германского императора с недавних пор толмачу отнюдь не обязательно…

- Я знаю, что ты скажешь дальше, плут! – вскипел эмир, чье лицо стало багряным, как тюльпаны в ордынской степи. Он вызвал стражников и велел арестовать дерзкого обманщика.

Едва переведя дыхание, эмир проговорил:

- Завтра я велю выпороть этих мерзавцев на базарной площади, а потом пинками гнать до границ моих владений!

О, великий, не поступай так, - обратился визирь. – Эти трое вовсе не самозванцы, а трое бродячих актеров, которых нанял я, дабы ты осознал: не знающий воинской науки «полководец», не умеющий считать «казначей» и не владеющий языками толмач – то же самое, что «акын» без голоса и слуха, неумелый «художник» и сочинитель-блудослов.