Сверчок. На царских харчах. Гл. 112. Я видел море

                Сверчок
                Часть 1
                На царских харчах 
                112               
                Я видел море зла

    Но события втянули любимца Харит в свой круговорот. Весь 1813 и 1814 год он провел в походах по Европе, состоял при генерале Н. Н. Раевском, не раз участвовал в битвах, включая битву под Лейпцигом, вступил вместе с русскими войсками в Париж, побывал в Англии, в Швейцарии. Все это совершенно изменило его, придало его мыслям новую серьезность и глубину. Хотя еще из Парижа он писал Н. В. Дашкову о парижских женщинах.

Пред ними истощает
Любовь златой колчан.
Всё в них обворожает:
Походка, легкий стан,
Полунагие руки
И полный неги взор,
И уст волшебны звуки,
И страстный разговор, –
Всё в них очарованье!
А ножка… милый друг,
Она – харит созданье,
Кипридиных подруг.
Для ножки сей, о вечны боги,
Усейте розами дороги
Иль пухом лебедей!
Сам Фидий перед ней
В восторге утопает,
Поэт – на небесах,
И труженик в слезах
Молитву забывает!

                Да! Ножки – это серьезно!
                Это забирает!
                Это в душе и по телу разливает истому!

    Но в этом восторге перед женскими ножками допевались последние отголоски прежней его языческой радости. Другие образы вошли в душу поэта, овладели и омрачили ее. Батюшков вырвался из заколдованного круга любовных забав. В ответ на просьбу своего друга Д. В. Дашкова «петь любовь и радость, беспечность, счастье и покой», Батюшков пишет с новой для него, суровой, торжественностью:

Мой друг! Я видел море зла
И неба мстительного кары:
Врагов неистовых дела,
Войну и гибельны пожары.
Я видел сонмы богачей,
Бегущих в рубищах издранных,
Я видел бледных матерей,
Из милой родины изгнанных!..
Лишь груды тел кругом реки,
Лишь нищих бледные полки
Везде мои встречали взоры!..
А ты, мой друг, товарищ мой,
Велишь мне петь любовь и радость…


         За эти годы смерть стала для него близкой, ощутимой, овладела его воображением.

          И дрогнула хрупкая, впечатлительная душа Батюшкова.
          Ушла разгульная беспечность.

         То новое, что светилось в его глазах, звучало в его словах, было чуждо, непонятно мне. Батюшков начал отрывать меня от беспечного эпикурейства, хотел, если не заразить своими трагическими ощущениями, то хотя бы распахнуть двери в более широкий мир, еще гудевший раскатами недавних войн.

        Но я отвечал:

Ты хочешь, чтобы славы
Стезею полетев,
Простясь с Анакреоном,
Спешил я за Мароном
И пел при звуках лир
Войны кровавый пир.

               Мне эти советы были до свечи.
               Светит, пока не сгорит!
               Я не видал войну!.
               Море зла, груды тел, пожары и стоны матерей – для меня риторика.
               Война – это стройные ряды солдат.
               Это идущие с развернутыми знаменами!
               Это триумфальные арки, звучные оды, Царь Царей!
               Это молодецкие рассказы о победах.

               Вот мой ответ Батюшкову!


В пещерах Геликона
Я некогда рожден;
Во имя Аполлона
Тибуллом окрещен,
И светлой Иппокреной 
С издетства напоенный
Под кровом вешних роз,
Поэтом я возрос.

Веселый сын Эрмия
 Ребенка полюбил,
В дни резвости златые
Мне дудку подарил.
Знакомясь с нею рано,
Дудил я непрестанно;
Нескладно хоть играл,
Но Музам не скучал.

А ты, певец забавы
И друг Пермесских дев,
Ты хочешь, чтобы, славы
 Стезею полетев,
Простясь с Анакреоном,
Спешил я за Мароном
И пел при звуках лир
Войны кровавый пир.

Дано мне мало Фебом:
Охота, скудный дар.
Пою под чуждым небом,
Вдали домашних Лар,
И, с дерзостным Икаром
Страшась летать не даром,
Бреду своим путем:
Будь всякой при своем.

Так и не вышло ничего из наших личных встреч. Они скорее нас отдалили, чем сблизили. Поэтам легче говорить, понимать друг друга на языке богов, чем при житейском прозаическом общении. Точно заглянули мы друг другу в глаза и не нашли там того, что ждали.

         Не резвостью, а печалью светились   глаза Батюшкова...