Би-жутерия свободы 25

      
  Нью-Йорк сентябрь 2006 – апрель 2014
  (Марко-бесие плутовского абсурда 1900 стр.)

Глава#1 Часть 25
 
После публичного зачтения брутальных стихов, по городу, рокоча в безудержном экстазе, прокатилось цунами непрозрачного юмора на гребне антисемитизма под лозунгами «Ушкин наше арабское всё!» и «Не обязательно быть предателями, чтобы предавать анафеме сакральное – сначала, олухи, отыщите его». Прознав про Это, примкнувшие к когорте Сомневающихся городские жители, травматично переносящие расставания с улицы, непременно встанут, не найдя иной позы, в тупик у голубоглазой балаболки реки с нависшими отёчными берегами. Более того, Снимающие сливки и увязшие на дне необходимы обществу как при определении направления ветра палец слюнтяя, осуждающего духовное оголение созидателя низложенного материала и перегоняющего с места на место перегруженные сюрпризами вагонетки глав. И, как красочно высказался об Этом, не снимая иллюзорной надежды, французский психотерапевт Жан-Замри Наместе: «Почтенный мсье Оноре де Бальзак со своими подробными описаниями просто бледнеет перед вашими кощунственными длиннотами, неизменно опаздывающими на Собрания Сочленений». Ну что сказать о Жане – человеке с полицейскими наклонностями – он разгонял революционную тоску не на Майдане зимой Незабываемого 2014. Исходя из Этого, последовательные приверженцы теории «Измена – рог изобилия» немедленно присовокупят от себя то, что покладистый чудак умышленно затянул понравившуюся песню, дабы изнасиловать её. А сторонние наблюдатели, освоив терминологию термитов, обвинят вдобавок, что наглец своими не окученными высказываниями замахнулся на их исконный кусок хлеба, игнорируя добродетельные ростки в общественном питании. Как оптометрист-глазомер и закройщик, видящий своё будущее в джинсах с залысинами, автор, снедаемый тоской по апельсиновым деревьям Испании с её разбухшими мечтами вынужденной сиесты, склонен к заводской философии сборщика наложниц. Он не станет вести себя как труп, охладевший к занимательным напрокат начинающим весёлым проституткам из Школы вечерней молодёжи, так как предпочитает готовые изделия.
Из всех стен философствующий автор выбирает шведскую стенку, потому что от неё ничего не отскакивает, но зато застревает. В смягчающем обстоятельства детстве он, просившийся на горшок с цветами, но отправленный в ледяную эвакуацию, готов смягчить жестокую действительность показной доброты эксгибиционистки, отдающейся в миссионерской позиции с разворотом в 120 градусов, когда ночь подкапывается под утро. Тогда он, поглядывая на русалку,  думает о сплетающихся ластах удовольствий, приходя к заключению, что самая эффективная любовь спросонья, когда не осознаёшь кто ты, где ты, с кем ты.
Не стоит отрицать горького опыта его дяди-скульптора Менахима Алексеевича Эмбриона – мерзавца мулата – законченного негродяя, трижды неудачно женатого на временных попутчицах, а не на женщинах на уровне мировых стандартов 90-60-90, с которыми он пытался на распродаже знаний совершенствовать высокие чувства, практикуя синхронный секс, в котором был резервистом, придерживающимся ревизионистской политики.
Эмбрион отрицал пояс целомудрия и полупрозрачные свинцовые трусы, признавая, что многое в нём самом грязно. Но если, говорил он, я в себе уберусь, то от меня не убудет. Он, как жаберный Ихтиандр, не знал своих настоящих родителей, а взглянув на его неподьёмную жопу, можно было подумать, что человек всю свою жизнь ухаживает за плакучими ивами воспоминаний и занимается поднятием непомерных тяжестей. Покручивая жиденькие усики над верхней губернией, Ихтик относил себя к продуктам моря, говоря: «Не каждой из них в этом мире животных посчастливилось стать человеком», но мало кто знал о его переживаниях.
   
– У тебя на глазах семейка-повязка,
как у фокусника, – соседи мне говорят, –
перед нами проходит грустная встряска,
вот уж многе годы наблюдаем подряд.

Возвращаясь домой с работы-шабашки,
суетишь у дверей, как встревоженый гном,
ты порхаешь типичной еврейскою пташкой
и печёшься о бабе своей пирогом.

Уповаешь наверное на случая милость,
по-еврейски пытаешься семью сохранить.
Понимаем, исторически так уж сложилось,
ты рассчётлив не в меру, что там говорить.

Мне от правды соседской и горько и тошно,
но на сердце изнывшемся не видно рубца,
существованию моему суматошному
я в ближайшем столетии не предвижу конца.

Неохотно дел переделаю груду,
не входящих в обязанности твои,
перемою кости, и с ними посуду,
пока ты из газет вырываешь статьи.

Мы который год уже тянем резину
нежных чувств, готовых перебродить.
Беспрерывные скачки по магазинам
и знакомств случайных не предотвратить.

Недовольство слышно в рассерженном тоне
о подрыве незыблемых семейных основ,
в поразительно нудной игре – бадминтоне
обменяемся нервно воланами слов.

Наставления слушая, носик кукожишь,
несомненно с дивана удобней, видней,
и выкручиваешься как только можешь
не шурупом в отдельно взятой семье.

С поведением смирившись твоим не спортивным,
не устану ежедневно про себя повторять,
что со мною – неисправимым кретином
ты ведёшь себя словно последняя ...

Эмбрион, который был с пианино на ты и на смычковое вы со скрипкой, обладал сноровкой старого лиса, снашивавшего поколенную гетеросексуальность вместе с непобитыми жёлтыми ботинками в стране, где прадедушка Фаренгейт победил дедушку Цельсия и где недоеденный фунт изюма (два евро за килограмм) радушно приняли за единицу измерения в неотесанном обществе, жующим по напольным часам. Оно то отставало от текущего времени, то убегало вперёд, а почасовой врач прописывал упущенные капсулы времени только тем, у кого истекал срок их употребления (на диване Дуня Развалившись, на кушетке Марек Долежал).
Пунктуальный Менахим безошибочно определил, что деструктивному сборищу, подбадривающему себя песенными призывами на манер: «Взвейтесь кастратами синие ночи» требуется подзаводящий ведущий, – акция полезная, особенно в ситуации, когда ты перестаёшь интересовать врагов и список друзей пополняется.
По мнению б’Армена Сухожилия, известного посетителям обидой настоявшегося в углу вина и рецептами любви к ближнему, Менахим, как выпускник колледжа Остапа Бендера и эмигрант, употреблявший пили-гримные напитки в нагрузку к элю, из-за  вздорного мировоззрения и отсутствия рабочих навыков противопоставлял себя истеблишменту, хотя в школе будущему лизоблюду на уроках физкультуры больше всего удавался прыжок с прогибом а ля Гиббон. О нём, с его глазированными сырками заспанных глаз, можно было с уверенностью признать «У кого-то талант от Бога, а у этого от Сатаны, к тому же как мочегонное он незаменим». Теперь же Менахим лишался  стабильных заказов, предложив властям установить памятник баскетбольному мячу в Гарлеме, где подмоченная репутация лиловой морали заметно падала в расставленное кольцо на щите с надписью: «Не все послушные мужья мальчики для бытия или мягкие игрушки».
Никто из отсутствующих не осмеливался подать руки виновнице торжества буквы закона над справедливостью Раечки Половогрейки – эксцентричной дамы с комедиями за покатыми плечами, прятавшей в кружевном бюстгальтере черновики писателя-белоручки негра, отказывавшегося мастурбировать при ней бесплатно, потому что одно время он работал спасателем в бассейне... реки Амазонки. Дилетант международного конкурса идиотов Менахим, которому нянечка в госпитале не вовремя подсунула судно, снятое с якоря, хило переписывался с одним из ведущих на радио, пытаясь спасти свою любимую передачу с высокой покупательной способностью слушающего его населения.

Как хорошо на поводке,
не надо думать ни о чём.
Судьба моя в твоей руке,
жизнь бьется золотым ключом.

Ошейник шею редко трёт,
как лампу скромный Аладдин.
Смеясь, веди меня вперёд –
к деревьям я не подходим.

Кустарник не мечу давно.
Проблемы за меня решишь –
как лучше обойти дерьмо,
а темы в миску накрошишь.

С кем снюхаться подскажешь мне
и разделить любви урок,
когда я весь горю в огне...
Нет сук – натянем поводок.

Я русский, армянин, еврей
(породы – высшей педегри),
на коврик лягу у дверей,
по мне, что хочешь говори.

Конфликт с повестки стоит снять,
что можно – разберём потом,
не зря ж братался у плетня
с настырным Ваською-котом.

Внимаю преданно с утра
полемикам, часов с шести,
мне по душе твоя игра
с придурками против шерсти.

Уверен, за подхалимаж
и за виляние хвостом
костюшку сахарную дашь,
а я подумаю о том –

не прекратить ли нам отлов
глупистики, введя запрет
безкальциевых позвонков,
когда толковых вовсе нет.

У сентиментального Менахима, подстрекаемого стрекозами зависти, подперченные слёзы винтиками навёртывались на морщинистые щёки, когда он слышал обожательскую песню пожизненно заключённых в собственную скорлупу «Я тебя ублю... доказательств мне не надо».
К чьему-то счастью нашлись трезвые сорвиголовы в горсовете, культивировавшие всепозволяющую мораль и не допустившие проявления разгула демократии, считая, что  продолжительное молчание почти всегда неловко, оно как аплодисменты – время отнимает. Так что непонятно почему его считают золотым, тем более, что женщин он относил врождённым лгуньям, это давало ему возможность разоблачать их до гола. Заметьте,  в молодости в постели всё встаёт на свои места.
По истечении бремени тихони оказались грешниками, сыгравшими в ящик Пандоры, когда призвали на помощь казаков-эксгибицианистов по калию с шашками наголо.
Исключение составлял государственный коллектор Чутьчутьев – вазелиновый король, собиравший чемоданные настроения, не гнушаясь сведениями о них и на своём примере доказавший, если человек остался с носом, значит сифилис его обошёл стороной.
Чтобы смыть с себя задолженности и детородные грехи, страстный поклонник микрофауны, Эмбрион – исполнитель песни под душем Шарко, изобретённым французским врачом несомненно украинского происхождения, заходился в словесной чересполосице, увязая в претенциозных посланиях, засылаемых из недвижимого болота остроумия, намеренно путая поросёнка со свинчаткой. Затем он, как желтопузый печёночный больной, любивший попариться в дороге (здесь ему хронически не хватало немецких автобань), отправлялся под всесторонне укольчатый душ Шарко. Завербованный ситуацией, опираясь свободной от мочалки рукой о кафельную стену, пропесоченную пескоструйщиками, он с ужасом подумал, скольких неразличимых невооружённым глазом представителей животного мира он лишает местожительства?!
Лично меня, как начинающего капиталиста, вызубрившего сопроводиловку к таблице преумножения, ничего уже в этой гнусной жизни, кроме поверхностного дыхания океана, не удивляло.
В частности, у нонконформиста дяди (когда в стране не хватало шприцов, он процветал на поставках сосновых иголок, прочитав все свои подленькие произведения в подлиннике), считавшего, что не за падло спать с малолеткой на подложных документах и трудиться на благо человечества, которое его знать не хочет. Даже в гостиной его дома преобладала взрывчатая обстановка из карельской берёзы, и это притом, что, когда он шагал по пешеходной дорожке из пешехонского сыра, торговля чулками для капиталовложений шла успешно, но лучше всего продавались запонки на рты при условии, что анфас не мог разглядеть свой профиль.
Такое приключается с тем, кто достиг желанного полуфинала – отметки в пятьдесят лет и попадает на пылающий экватор, где белозубые мальчишки непроходимым Шварцвальдом обступают его со всех сторон. Тогда он начинает пренебрегать утверждёнными канонами разнообразных калибров. Но мало кому удаётся избавиться от отголосков пошлого с бытующими у аборигенов понятиями, что в жгучей Сахаре, равной по площади США, «зебру» не используют на проезжей части улиц, где становится скользко. Это на тратуарах никуда не денешься от банановых шкурок. Там ноги прохожих растягиваются в улыбках. Правда, существуют места, где злобную зебру используют по прямому назначению вместо шлагбаума. Однажды я около такой зебры час поминутно провёл, а он шестидесятник и не обиделся (мы «альфонсы» часто обрекаем себя на женщину после капитального ремонта, которую в койке ни в коей степени не заслуживаем).

Рад будоражить серость и рутину,
чей-то взрывая пластиковый мозг.
Рисует необычные картины
не Пикассо, не Ренуар, не Босх.

На мне костюмчик новый, галстук, шкары,
улыбочка альфонсовая вкось
и неизменные аксессуары:
цилиндр чёрный, белый шарф и трость.

Мной камильфо назойливые грани
выставлены прилюдно напоказ,
завладеваю целиком вниманьем
встречающихся восхищённых глаз.

Я возраждаю дух годов двадцатых,
Приспешник я его – апологет.
Продефилировав, пижон плакатный
возобновляет уличный балет.

Я, окружённый дымной атмосферой,
раскрою свой чечёточный секрет –
схлеснусь с толпы кумиром Фред Астером,
без Джинджи Роджерс выдам пируэт.

В искусстве танца выбрал путь окольный...
Да, чтобы не забыть, я упустил
факт достоверный – Фред Астер прикольный
мне незаконным дедушкою был.

(см. продолжение "Би-жутерия свободы" #26)