Юрка Хаяр

                С первых дней, наблюдая за беспределом в камере, во мне копилось раздражение по поводу несправедливости, которая здесь царила. Но я молчал,   делая вид, что не замечаю всего происходящего. С одной стороны это и в самом деле напрямую меня не касалось, а с другой, нет-нет да мелькала мыслишка: «А может, ты просто трусишь, вот и молчишь?».  Мыслишка совершенно поганенькая и случай с Юркой возможно никак к ней не относился. Может просто совпадение, что в камере на тот момент не было Паленого, возможно сыграло что-то еще. Но результат оказался, что надо и я совершенно забыл про эту мыслишку, словно ее никогда и не было.

…Я спокойно сидел напротив своих противников, не переходя на эмоции и, четко контролировал ситуацию. Аргументов, чтобы объяснить свое отношение к происходящему в камере к тому, что меня раздражало и привело к конфликту, у меня не было. Да и вообще я понимал, что никакие слова не могут быть аргументами для Паленого и его банды, которые ограничивают их власть. Грабить и  унижать других, это принцип их существования и даже возможность выживания. Изменить эту ситуацию я не собирался, просто сейчас это коснулось меня, и я отстаивал свое место в этом мире.
В проходе между койками сейчас решался вопрос, чем закончится для меня это противостояние. Поддержки я ни откуда не ждал, и напряженно продумывая следующий шаг, молча разглядывал свои руки со свежими ссадинами. Они самопроизвольно сжимались в кулаки, а затем разжимались. Сейчас мое положение было намного серьезнее, чем могло показаться со стороны. Во-первых, их трое, но дело не только в этом. Не смотря на исход возможной драки,  Паленый имел то самое преимущество которое ему давало участие в общеворовской тусовке. У него была возможность дать свою оценку происходящего в камере по тюремному телеграфу, а это грозило неприятностями в будущем. И я сейчас играл роль человека, который не видит перспективу дальше собственного носа, а решает вопросы на расстоянии удара кулака.
Разговор не получался и наши отношения накалялись, как вдруг из-за стола встал Юрка Хаяров и зашел в проход: «Паленый, они первые стали его оскорблять, я отвечаю».
- Ты куда впрягаешься бычара, кто тебя сюда звал, пошел вон, - взревел Паленый.
Юрка даже вздрогнул, он замолк, но оставался стоять у шконки, рядом со мной. В этот момент все мои вопросы и переживания по поводу возможных последствий наших разборок испарились. Я поднялся и теперь стоял рядом с Юркой.
- Ты словами то не борщи, Паленый! За них ведь и ответить можно, - в проходе повисла тишина, я подтолкнул Юрку на выход, оставляя за собой последнее слово.
После этой стычки обстановка в камере совершенно изменилась. Мы с Юркой все так же с подъема до отбоя проводили за шахматами или разговорами, остальные за столом играли в домино на вылет. Паленый все также забрасывал коня и встречал «пропиской» новичков, но тех, кто находился в камере до конфликта и был свидетелем нашей стычки, он старался не замечать. Разговоры ребят уже не велись шепотом с оглядкой в угол, и даже раздавался смех. Это,  наверное,  раздражало «попкарш», когда они крадучись обходили камеры, чтобы подслушивать и подсматривать за нами через глазки. 
Юрка был младше меня на полгода, а выглядел еще моложе, но в отношениях с девчонками был настоящим профи и все наши разговоры теперь заканчивались этой темой. Конечно, мне хотелось выглядеть в его глазах не менее опытным, и более взрослым, поэтому о случае с Манькой в трудовом лагере я рассказывал  часто и каждый раз по-новому. 
 Поселок завода «Катек», где в частном секторе жил Юрка, славился как один из самых криминальных районов города. И когда молодежные группировки выясняли там между собой отношения, в ход шли палки, а то арматура и ножи. Вот в одной из таких разборок Юрка применил отцовский охотничий нож, после чего на одного жителя в поселке стало меньше, а он оказался рядом со мной в камере. 
- Если бы они меня тогда избили, я бы их ночью зарезал, – говорил позже Юрка, показывая мне алюминиевую ложку с заточенной ручкой. Такая же ложка, с заточкой под нож, была у Паленого. Он доставал ее из тайника, когда делил продукты. А я всегда боялся ножей и никогда бы не смог применить его в драке, только здесь лучше, чтобы об этом никто не знал и я часто рассказывал о своей любви к оружию, что было правдой. Наверное, мои успехи в боксе тоже были связаны с этим страхом и желанием его побороть. Думаю, мне это удавалось исходя из того, что я постоянно ввязывался в рискованные авантюры.
Сразу после десяти вечера тюрьма затихала, гул в камерах умолкал и его заменял стук ключей по металлическим дверям и рыкание надзирателей: «Отбой, всем по местам, прекратить разговоры!». На этом долгий день для заключенных срывался в короткую и тревожную ночь.
Малолетки наконец-то забирались в свои постели под белыми простынями и затихали. Для меня наступало время грез и воспоминаний. Я думал о Рите, вспоминал пляж и мои первые слова, обращенные к ней в воде. Вновь переживал драку с городскими и последнюю встречу с Ритой первого мая. Тогда впервые от близости девичьего тела перехватывало дыхание, а окружающий мир терял свою реальность, унося меня к неведомым блаженствам. И каждый раз я вспоминал стук выпавшего рубля из ее туфли, который вначале привел меня в замешательство, а затем опустил следом за собой и покатил по деревянному полу от фантазий к реальности. И так по кругу, я уносился за воспоминаниями, пока сон полностью не забирал в свои объятия.
В шесть часов утра раздавался ужасный грохот ключей по железу. Он начинался с дальнего конца коридора,  несколько минут катился до нашей двери, а затем срывался ударом открывающейся кормушки. Эти несколько минут были самыми сладкими, и вставать почти не было сил. Я вскакивал в тот момент, когда кормушка уже освободилась от щеколды, но еще не ударилась по подставке,  а заправлять постель начинал, еще полностью не открыв глаз. Начинался новый день в тюрьме уже без тех переживаний, которые мучили в КПЗ и самые первые дни заключения. Эмоции трансформировались в разговоры о прошлой жизни, которое находилось совсем рядом, всего в нескольких неделях или месяцев от настоящего и получасе езды на трамвае. Юрка рассказывал о бревенчатом родительском доме и участке, где росла картошка и бегали куры. Я смотрел ему в глаза, кивал головой и улавливал не более трех из десяти сказанных слов. А у самого перед глазами проплывали видения собственной жизни. То вдруг вспоминал разговор с Гришкой о расправе, которую я затевал над Костей Раевским, сильнейшим в Куйбышеве и России боксере тяжеловесе. Гришка восхищался моей смелостью, но долго объяснял, что встреча с грузовиком на шоссе гораздо безопаснее. Или как однажды я нарвался на кулак Лешкиного брата Миньки, с которым начал «военные» действия. Тогда мне казалось, что я уже боксер, и смело позвонил в  квартиру Семыкиных, чтобы вызвать Миньку на улицу для разговора, где его ждала моя новая Машстройская компания. Минька вышел из квартиры в кожаных перчатках на руках - это все что я вспомнил, когда очнулся на полу в подъезде, но стало для меня хорошим уроком. Позже я никогда не делал ставку на «кодлу», а серьезно работал  над собой и отрабатывал профессиональные навыки в боксе. Юрке я рассказывал о своей собаке боксере, которую щенком подобрал на улице и которую родители разрешили мне держать в квартире. И как однажды мы шли с ней через двор, а Минька боялся пройти рядом, и даже громко говорить при ней. А собака была очень добрая и не опасная, но вскоре пропала, сорвавшись в погоню за другими собаками.
Мои разговоры о боксе так захватили Юрку, что он начал приставать ко мне, с просьбой тренировать его прямо в камере. Мне самому уже давно не хватало физической нагрузки, резких движений и драйва, но тренироваться в камере я не решался. Теперь появился повод, и я быстро сдался. Вначале я объяснял ему теорию, показывал, как держаться в стойке и правильную траекторию ударов. Вскоре это занятие наскучило, и нужно было переходить к практике. Чтобы обезопаситься от дежурных ментов по коридору, «на стрем» ставили кого-нибудь из новичков. В его задачу входило не прозевать, когда дежурный подкрадется к нашей камере и заглянет в глазок. А главное успеть нас предупредить, чтобы подушка, которую мы использовали вместо лапы, вовремя легла на свое место. Он стоял у двери и прислушивался к происходящему за ней.
В камере на время тренировки наступала тишина, игроки оставляли домино и затаив дыхание наблюдали за новым развлечением. Только из воровского угла порой раздавались реплики или смешки. Через несколько дней напряженных тренировок, Юрка дубасил по подушке кулаками обмотанными в полотенце с такой силой, что мне приходилось не сладко. Зато когда я показывал технику ударов, ему часто приходилось вставать с пола или койки. Юркин прогресс был настолько очевиден и быстр, что реплики вскоре прекратились, и угол тоже с интересом наблюдал за происходящим.
Вскоре Паленый получил обвинительное заключение. Обычно в течение семи - десяти дней спустя вызывали на суд. В камере чувствовалось ожидание перемен, никто об этом не говорил, только заметно активизировались Мамай и Сивый. Теперь постоянно слышались их указания новичкам, громкие переговоры через окно и другие знаки, по которым можно было понять об их исключительном положении в камере. Нас с Юркой это совершенно не задевало, а «старожилы» только делали вид, что признают их превосходство и переглядывались, скрывая ухмылку.
Настал день суда, блатная троица встала еще до подъема, упаковывали вещи и продукты Паленому в дорогу. В мешок укладывались стопки новенького белья, носки, полотенца и носовые платочки на все случаи жизни. Верхняя одежда и обувь в камеры малолеток не поступала, но еще в превратке у вещевого склада, новичков блатные успевали обобрать до нитки. Мамай переложил свой матрац на блатное место. Паленый давал указания как им в дальнейшем себя вести, с кем в тюрьме поддерживать связь, обсуждались и другие вопросы. Объявили подъем, коридорный предупредил, что после завтрака Паленого заберут на этап и все пошло своим чередом. Когда громыхнула открывающаяся дверь, и закончились прощальные рукопожатия трех друзей, Паленый подошел ко мне. Он протянул руку, на его лице светилась фальшивая улыбка: «Ну, давай Боксер, до встречи на зоне. Мамай остается за старшего, в камере все должно быть по понятиям». Мамай держал в руке вещевой мешок, Сивый матрац, они провожали патрона до выхода и лица их были сосредоточены и важны. В дверях Паленый забрал свои вещи и послал рукой прощальный привет всей камере, дверь с грохотом захлопнулась и воздух в камере, стал легче.
Время крестиками отсчитывало дни в календаре на стене, оставляя за собой месяцы и вскоре сокамерники с интересом изучали уже мое обвинительное заключение, комментируя показания Молодого и других участников дела. Из обвинения выходило, что все мои подельники строили свои показания после Молодого и только у меня были серьезные сомнения по этому поводу. Во всем чувствовалась, какая-то неувязка. Семыка и Ломака со слов Лехи сидели в КПЗ уже пятого мая, Молодой свои первые показания давал шестого, а меня забрали седьмого... 
Попал в свидетели и Гришка, догадавшийся сказать, что ничего не знал о криминальном происхождении вещей. В любом случае на суде мы должны были встретиться, и я сел писать ему письмо, в котором просил разыскать Риту. Послание к Рите оказалось делом намного сложнее, и я долго не мог его начать.
Суд был назначен на первое сентября и Юрка объявил в камере ритуальный сбор необходимых для такого случая вещей.  Мамай с Сивым на его призыв конечно никак не отреагировали. В последний день августа, за ужином на столе появились дефицитные продукты из мешков, припрятанные до особого случая. Мои проводы на суд и были этим поводом.
Почти всю ночь мы с Юркой не спали и только под утро за час до грохота кормушек провалились в тревожный сон. Провожали меня более шумно, чем Паленого, а Юрка на «счастье» влепил прощальный пендаль и мы расстались.
Из корпуса малолеток на суд ехало трое, нас провели на склад, переодели и затолкали в общую камеру. Здесь уже ждали отправки в разные суды города несколько десятков человек взросляков, но сквозь завесу дыма никого разглядеть было невозможно. Через минуту дверь открылась, и нас по фамилиям начали выкрикивать на выход, распределяя по районам и рассаживая по воронкам.
Сквозь решетчатую дверь общей камеры, в которую набили человек десять, мне было видно, как по карманам заталкивали двух женщин и в последнем пассажире я узнал длинную фигуру Молодого. Серегу привели после всех, и отдельно посадили в свободный карман.
- Молодой, это ты? – я несколько раз попытался его окликнуть и даже стукнул в металлическую стенку, которая разделяла наши камеры, но сосед не отвечал.
- Да так обычно обиженных возят, пидор видать, - пояснил бывалый пассажир и я сделал вид, что обознался.
Через час – полтора нас привезли в суд Советского района, половину арестантов высадили, остальных покатили дальше. В суде нас всех некоторое время держали вместе и лишь, потом подельников рассадили по камерам.  Молодой при встрече со мной расплакался: «Я не сдавал, в милиции уже все знали, вот я и признался во всем». Он был одет в какие-то обноски и совершенно не по размеру. Штанины брюк болтались чуть ниже колен, рваные плетенки болтались на босых ногах. Поверх непонятно какой рубашки натянут совершенно поношенный пиджачок стягивающий плечи с короткими рукавами. Мне было жалко на него смотреть, и я неловко чувствовал себя с ним рядом.
В зал суда нас провели по одному и посадили за перегородку. Напротив нас в первом ряду зала, сидели Семыка и Конюх, сзади друзья Семыки и его брат. Мать Сергея через конвоиров все пыталась что-то передать, но они, молча, преграждали ей дорогу. Мои родители сидели на последнем ряду у стены. Вошли судьи, и началось слушание дела. Мама тихо плакала и врядли слышала, о чем говорили. У папы ходили желваки, а взгляд постоянно метался от судьи, на меня и к тем кто выступал, а смотрел он окружающим не в глаза, а ниже.
Первым допросили Серегу Молодого. Свидетели Гришка и Карханин ждали вызова в коридоре. Ничего необычного для меня не произошло, все повторили свои показания, которые я ранее прочитал в обвинительном заключении.
Судья задал мне вопросы: кто организатор, кто ударил хозяина квартиры… и все пошло как по маслу. Из коридора вызвали свидетелей, Карханин сказал, что забрел в квартиру с нами случайно за компанию, а Гриша по моей просьбе реализовал несколько вещей, но то, что они краденые не знал. Суд удалился на вынесение приговора, и после перерыва вынес приговор всем четверым. Лешке и Толику дали условный срок, Молодому определили четыре года, а мне шесть лет в колонии для несовершеннолетних усиленного режима.
Семыку с Конюхом осужденных на условный срок и их приятелей как ветром сдуло, Гришка в коридоре остался ждать, когда нас поведут в отстойник.
Мать Молодого все прорывалась через заслон из двух милиционеров к ограждению, за которым мы находились и вопила о неправильном решении суда и обвиняла меня во всем меня. А я прятался от стыда за тощей спиной Молодого и молчал.
Мои родители стояли чуть в стороне, не решаясь ко мне подойти, и ждали когда успокоиться мама Сереги. Зал уже опустел, и когда женщина успокоилась, конвой разрешил передать нам продукты и кое-какие вещи. Я незаметно сунул отцу письмо и просил через Гришу узнать адрес Риты. Отец, заикаясь, говорил, чтобы я держался, что адвокат обещает помочь мне выйти по УДО (условно досрочное освобождение) через 1\3 срока и что-то еще. Мама держала меня за руку и ничего не могла сказать, только слезы ручьем катились у нее из глаз. Я обещал исправиться и выйти гораздо раньше, просил писать мне письма в колонию и приезжать на свидания. На душе было тоскливо от того, что вот сейчас мы расстанемся и неизвестно когда еще увидимся. А еще я думал о зоне, в которую скоро попаду, где можно будет переписываться с Ритой и ходить на свидания с родителями. От этих мыслей тоска исчезала, и не терпелось скорее попрощаться и двигаться к новым жизненным вехам и встречам, словно это их приблизит.
На обратном пути из суда в тюрьму Серега рассказал, как Семыка передал через блатных, что тот сдал подельников и у него начались неприятности, в результате которых он оказался в камере обиженных. Мне не нужно было объяснять, как живется в тюрьме опущенным и больше мы ни о чем не разговаривали.
Осужденных распределяли уже по другим камерам, затем отправляли в Сызрань ожидать этапа на зону. Осужденка это не кровати под белыми простынями, дисциплина и чистота – это осужденка, но Сызранская пересылка отличается от нее как небо и земля. Уже в превратке «жулики» объясняли, что вещи нам не понадобятся и обменивали хорошие вещи на свое тряпье. Кого-то уговаривали, кого-то просто грабили, но со мной и еще одним дерзким пацаном связываться не стали. Удачно проскочив союзную пересылку, через пару дней я попал в группу несовершеннолетних отправляемых в Жигулевскую колонию. На воронке тряслись несколько часов, переехали по платине Волгу, через Жигулевск и по горам до поселка Маркваши, который обслуживал колонию. Воронок остановился у ворот с надписью «Жигулевская Трудовая Колония Несовершеннолетних» (ЖТКН) где нас выгрузили и позволили размяться до прихода начальника спецчасти, под охраной нескольких прапорщиков и солдат. Начальник спецчасти принял у конвоя наши дела и опрашивал каждого, сверяясь по фотографии. Пока один называл свою фамилию имя и отчество, докладывал дату рождения, статью и срок, остальные крутили по сторонам головами и хватали ртом горный воздух. После тюрьмы мы чувствовали себя счастливыми.
Опрос закончился, нас построили и повели через ворота к штабу для распределения по отрядам. Мимо строем в две шеренги и с песней промаршировала группа колонистов, все как один в черных костюмах, пилотках с белыми бирками на груди. Сопровождал строй такой же колонист, только костюм на нем был совершенно новый и выглажен как с иголочки, а сапоги блестели так, что в них можно было смотреться как в зеркало. Наша, только что прибывшая команда, была разодета в пестрые не по размеру обноски, этакий балаган цыганят после перехода через Альпийские горы, и выглядела очень забавно.
После распределения началась обычная процедура: склад, стрижка, баня и примерка новенькой робы. Из бани встречали «старшины» и разбирали своих по отрядам.  Я получил в отряде матрац подушку и белье, определился со спальным местом и тумбочкой. На обед мы опоздали и пока все еще находились в промзоне я сел писать домой письмо.
«Дорогие мама и папа! У меня все хорошо. Меня определили в 3 отряд. Я теперь учусь в школе в десятом классе и в ПТУ на профессию слесаря. Вы знаете, что мне положено УДО по 1\3, осталось уже не так много и я скоро выйду на свободу. Кормят нас хорошо, мне хватает, природа отличная, занимаюсь спортом. В конце сентября  родительский день, всех родителей будут свободно пропускать на свидание на целый день. Передачу можно привести в неограниченном количестве. Что нового дома, как сестренка,  папа обещал найти адрес Риты через Гришу, я очень жду ее адрес. До свидания.  Ваш сын и брат Лева».
                Дни до свидания были загружены настолько плотно по сравнению с тюремным распорядком, что я не заметил, как они промелькнули. Как и в тюрьме все начиналось с подъема, затем зарядка и работа в ПТУ на промзоне, затем школа и выполнение домашнего задания. А главное трехразовый прием пищи в столовой, ну и маршировка по плацу за нарушения или просто так.

Мама готовилась к свиданию основательно, доставала продукты для передачки, упросила отца занять до получки денег на поездку и решала массу других дел. Отец деньги принес, но долго объяснял, почему не может поехать на свидание. Мама до последнего надеялась, что он поедет, но в последний вечер перед поездкой не сдержалась и обрушилась на отца с упреками.
- Кто виноват в этом? Все же говорили, что сын наш одаренный ребенок, а мы не смогли привить ему элементарных понятий, что такое хорошо, а что такое плохо. Я также как и ты работала на заводе, а затем обслуживала семью как служанка, сначала тащила на себе Льва, затем дочь. Что я могла дать сыну? Ни времени, ни образования – школа семилетка да курсы бухгалтеров. А он мальчишка активный любопытный лезет во все, хочет быть впереди. Почему другие отцы занимаются своими детьми, направляют их в правильную сторону. Вот Микельбандты – родители зубники, их сын Виктор живет в нормальных условиях, своя комната, пианино, отлично учится, участвует в кружках. А кто тебе мешал заниматься с сыном? Ну да, отведешь его в кружок, а дальше хоть трава не расти. Ты даже не интересовался, почему он их бросает через несколько дней, что его по-настоящему интересует. И вот мы доигрались, все, сын уже в тюрьме. Ну и что дальше, бросим его среди бандитов и убийц, пусть станет таким как они? Кем он придет через шесть лет? – она не искала оправданий и обвиняла не только отца, но и себя. Тот как всегда в острых ситуациях щурился так, что глаз невозможно было разглядеть сквозь узкие щелки, а желваки как кулаки бегали по щекам.
- Я работал с утра до ночи, на вас зарабатывал, служил партии и народу. Ты же знаешь, мой портрет на доске почета уже много лет висит. А теперь меня могут из партии выгнать, а затем и с работы?!  Что я в прткоме скажу, мои занятия в институте отменяются в связи с поездкой в тюрьму! Ты же знаешь, какой ответ будет на режимном заводе, - но мама его не слышала.
- Променял семью на завод и партию, да еще не известно с партией ли ты до ночи время проводишь, - отец всегда нравился женщинам, но не всегда это нравилось маме. – И денег твоих не видно и партии твоей ни семья, ни дети твои  не нужны.
За долгие годы их жизни, впервые отец не настаивал на своей абсолютной правоте и выглядел жалким. Он обещал маме, что будет помогать сыну и сделает все, чтобы вытащить на свободу через два года.