А. Глава двенадцатая. Главка 3

3


     Я остался в очаровательном обществе медсестёр, которые постарались исполнить указания врача как можно быстрее. Тем не менее, то ли голова у меня была какой-то неправильной формы, то ли их изящные ручки ещё не слишком поднаторели в такого рода операциях, но наложение новой повязки несколько растянулось. При этом Лиза и Катя (кажется, так) сопровождали сей процесс нимало не относящимися к делу комментариями, болтая с той удивительной непосредственностью, которая наблюдается лишь у людей, близко сталкивающихся с болезнью, смертью и иными столь же малоприятными вещами. Казалось, я для них вовсе не существовал и представлял лишь досадную помеху, от которой нужно было побыстрее избавиться.
     – Подтяни тут потуже, – сказала Лиза, тоненькая блондиночка от силы лет двадцати двух. – Что-то никак не хочет держаться.
     – Да уж, что-то странное, – отвечала ей Катя, голову которой украшала густая копна тщательно завитых тёмно-русых волос. – Вроде я делаю всё правильно. Подожди-ка, а если вот так… – вслед за этим я ощутил, что голову мою словно стянули стальным обручем. – Ну вот, теперь, кажется, всё в порядке.
     – Чудненько, – и Лиза одарила меня ободряющей улыбкой, какую бросают невзначай приблудившемуся котёнку. – Надеюсь, вам ничего не жмёт?
     – Нет… совсем… ничего, – не без труда ответил я, усиленно вращая шеей туда-сюда. 
     – Ну вот и прелестно. Выглядите чудо как хорошо.
     Это было весьма сомнительным заявлением. Но выбирать мне не приходилось.
     – Когда я смогу выписаться?
     – Симеон Витальевич сначала должен окончить обход, затем у него будет ещё несколько дел, – деловито перечислила Катя, – потом уже он подпишет ваши бумаги, и тогда уж вы будете свободны. А сейчас простите, нам нужно идти. 
     – Да-да, – подтвердила Лиза, – к очень тяжёлому пациенту. В восьмую палату. Ужасное дело, если честно, я едва в обморок вчера не упала, когда мы его после операции принимали. Он весь был так перевязан, так замотан. В жизни этого не забуду.
     – Бедняжка, – вздохнула Катя. – Мне его так жаль. Получить пулю – и за что? Просто так, можно сказать.
     – Пулю? – удивлённо спросил я.
     – Даже две! – в возбуждении ответила за подругу Лиза. – Представляете, две пули, их доставали четыре часа! Говорят, стрелял киллер, - она с удовольствием произнесла иностранное слово.
     – Уму непостижимо, – добавила Катя. – Я бы никогда не подумала, что в нашем тихом городке…
     – Теперь и на улицу страшно выйти…
     – Это точно.
     – Постойте, постойте, – прервал я их, – в кого стреляли? Когда? 
     – Да в кандидата этого, – бодрым голосом ответила Лиза, – чьи плакаты на каждом углу висят.    
     Я почувствовал, как внутри меня как будто что-то лопнуло и оборвалось.
     – Ка… кандидата? 
     – Ну да, как же его фамилия, всё время забываю, такая неприятная…
     – Пле… Плешин?
     – В точку! 
     – Вот уж действительно противная фамилия! – воскликнула Катя.
     У меня всё поплыло перед глазами.
     – Так он ранен… тяжело? А что с ней? Она пострадала? Она в порядке? – я вращал туго перебинтованной головой и, кажется, сильно напугал обеих медсестёр.
     – Она? Кто она? – недоумевающе переспросила Лиза и впервые, кажется, посмотрела мне прямо в лицо.
     – Де… девушка, которая… которая была с ним? То есть… она была с ним?
     – Девушка? – удивились медсёстры в один голос. – Нет, никакой девушки к нам не привозили. 
     – А откуда вы знаете, что он был с девушкой? – полюбопытствовала Катя. 
     – Но разве… Я… я хочу сказать, как всё это случилось?
     – Ой, если бы нам что сказали! – разочарованно произнесла Лиза. – Но главный милиционер был такой толстый и такой неразговорчивый! Он всё допрашивал этого Плешина, не знает ли он, есть ли у него враги – ну то есть он его допрашивал в кабинете Симеона Витальевича, но я случайно шла мимо и…
     – То есть как это допрашивал Плешина в кабинете? – в изумлении воззрился я на девушку. – После операции?
     – Нет, ну что вы, – удивилась она в свою очередь. – Плешин был совершенно здоров, насколько я могу судить. 
     – Но вы же только что сказали…
     – Ах нет, – замахала руками Лиза, – мы говорили вовсе не о кандидате. Это его телохранитель.   
     – Телохранитель? – тупо повторил я.
     – Ну да, знаете, огромный такой человек, он бросился под выстрелы.
     – Это ужасно, – затрясла головой Катя. – Я как представлю…
     – То есть… то есть это телохранителя оперировали? А Плешин не пострадал?
     – Нисколечки, – весело заявила Лиза.– А почему вы так за этого Плешина беспокоитесь? Будете голосовать за него?
     – Да… то есть нет, нет, я вообще не буду голосовать. Но она, она была там? О Господи, скажите, она здесь, девушка, что была с Плешиным?
     – Ах, вы про неё… – сдержанно ответила Лиза. – Да, она приехала вместе с ними. Она и сейчас здесь, кажется.
     Я вскочил с кровати. 
     – Мне нужно срочно с ней увидеться! 
     – Но послушайте! – воскликнула Катя. – Симеон Витальевич сказал…
     – Мне нет дела до того, что сказал Симеон Витальевич! – закричал я вдруг каким-то незнакомым (но несколько тонким для героичности) голосом. – Мне нужно срочно увидеться с ней! – добавил я уже мягче. – Понимаете, очень…
     – Да, но…
     – Послушайте, это моя сестра, моя родная сестра. Если я её не увижу…
     – Сестра? – хором воскликнули девушки. – Боже мой, что ж вы раньше не сказали?   
     – Да когда же раньше? – в раздражении отвечал я. – Умоляю, принесите мне мою одежду, ну или какую-нибудь другую, всё равно.
     Упоминание о сестре возымело прямо-таки магическое действие. Не прошло и двух минут, как вся моя вчерашняя одежда была уже здесь, кроме куртки, которая, как заметила Катя, приобрела “совсем нетоварный вид” из-за запачкавшей её крови. Медсёстры вышли, предоставив мне возможность одеться, и вскоре мы уже шагали по длинному, пустому и очень чистому коридору, залитому лишь светом люминесцентных ламп. Мне некогда было осматриваться, и тем не менее я с некоторым недоумением отметил, что в коридоре этом не было ни единого окна. Создавалось впечатление, что идёшь переходом какого-то подземного бункера, так здесь было тихо и безлюдно. Впрочем, продолжалось это недолго. Метров через двести коридор сделал резкий поворот, и мы очутились перед широкими дверьми матового стекла, на которых толстыми красными буквами было написано «Послеоперационное отделение». Перед входом возвышалась просторная стойка, за которой сидела грозного вида старшая сестра, замечательная особа лет пятидесяти с тронутыми сединой волосами, забранными в устрашающий узел на голове. “Нам сюда”, – шепнула мне на ухо Лиза, чего могла бы и не делать, так как никаких других проходов поблизости не было видно.
     – Здравствуйте, Любовь Соломоновна, – обратилась меж тем Катя к величественному церберу, охранявшему двери. – Мы в восьмую к Симеону Витальевичу.
     Старшая сестра окинула нас холодным цепким взглядом, который, как нетрудно было предположить, задержался на моём лице. 
     – Извините, но пациентам других отделений вход сюда запрещён, – произнесла Любовь Соломоновна глухим низким голосом, лучше бы подошедшим какому-нибудь театральному баритону. 
     – Понимаете… – начал было я, но Катя прервала меня.
     – Любовь Соломоновна, миленькая, – сказала она, одарив старшую сестру очаровательнейшей улыбкой. – Для этого пациента можно сделать исключение.
     Вряд ли бы стороннему наблюдатели могло прийти в голову определение более несоответствующее внешности Любови Соломоновны, нежели “миленькая”. Будь я в другом расположении духа, непременно бы улыбнулся этому оксюморону. Но сейчас все мысли мои были сосредоточены на совсем ином предмете.
     – Там… там есть человек, с которым мне непременно нужно поговорить! – выступил я вперёд.
     – Вы родственник пациента? Посещение родственников у нас с пяти до семи вечера. В иные часы войти вы туда не можете.
     – Да нет же, Любовь Соломоновна, – продолжала увещевать её Катя, – он вовсе не родственник пациенту. Ему нужно поговорить с сестрой, она там, в отделении, около восьмёрки. Пожалуйста, Любовь Соломоновна, он обещает вести себя очень тихо.    
     По лицу старшей сестры было видно, что все эти доводы оказывают на неё чрезвычайно малое воздействие. Она ощущала себя во власти – а нет ничего более труднопреодолимого, чем человек, уверенный, что он имеет право. Я уже было отчаялся попасть за эти треклятые матовые двери, как вдруг случилось нечто до того естественное (и в то же время донельзя удивительное), что разом решило вопрос в мою пользу. Створки медленно, как в надоедливом сне, начали отворяться. Все разом замолчали – как будто это движение дверей было знаком свыше, призывающим к вниманию и тишине. Даже Любовь Соломоновна, боковым зрением уловив его, остановилась, так и не произнеся обличающей фразы, которую, по всем признакам, подготовила. 
     Двери послеоперационного отделения открылись на всю ширину, и перед нами предстала Юля – бледная, серьёзная и вся в чёрном. Большие зелёные глаза её, особенно большие сейчас, были строги; уголки губ опущены. Она сделала пару шагов вперёд, оглядела собравшихся каким-то бесконечно усталым взглядом, а потом тихо, почти шёпотом сказала:
     – Это мой брат, Любовь Соломоновна. Пустите его, пожалуйста.
     Удивительное дело: цербер не ощерился, не зарычал, а смирился сразу, как будто то был обыкновенный барбос, которого почесали за ушком. Старшая сестра не промолвила ни слова, а лишь ещё глубже утонула за своей стойкой, отвернулась, и сделала вид, что ей совершенно всё равно, кто намерен или может попасть в отделение. Путь был свободен.
     Катя и Лиза стояли, зачарованные этим видением. Никогда ещё, наверное, не видели они, чтобы кто-нибудь настолько легко усмирял грозного стража послеоперационного. Но Юля не дала им долго раздумывать: взяв меня за руку, она прошла внутрь, а вслед за ней, будто опасаясь быть прищемлёнными створками, проскользнули и медсёстры. Матовые двери закрылись за нами,  отрезав всё прежнее, как острый хлебный нож.