Голубая роза. Часть 1. Главы 4, 5, 6

                Голубая роза.
                Роман-фантазия.

                Часть первая. ПЛЕННИКИ КРОВИ.

Содержание:
Глава 4. Любовный напиток.
Глава 5. Свидетельские показания дочери алхимика.               
Глава 6. Морской катрен.               
***   ***   ***   ***   ***   ***   ***   ***   ***   ***   ***   ***   ***   ***   ***   ***   ***   ***

                Глава 4.
                Любовный напиток.

«Перед свадьбой, не мудрствуя лукаво, Екатерина решила сделать из жениха мужчину и возложила эту почетную обязанность на жену одного из воспитателей Александра».
        И.Громова. «В тени царственных мужей».



        В то время, как княжна Софья, в ожидании осуществления своей судьбы, и принц Кристиан, в ожидании осуществления своей, старались почерпнуть душевное равновесие - одна в творческом порыве создавая собственные истории, другой пользуясь плодами творчества великих мастеров слова, молодая красивая дама, состоявшая фрейлиной при ее высочестве Вдовствующей принцессе Морской, в составе штата придворных, который был положен Ее высочеству по статусу, могла бы в свою очередь также искать вдохновения в подходящем случаю сочинении… Пожалуй, в старинном романе «Тристан и Изольда», в той главе, где говорится о любовном напитке… но не делала этого, так как была занята более насущными заботами: составлением этого самого любовного зелья в действительности.

        Принцесса Элеонора совершенно ясно и без особых обиняков дала понять своей фрейлине, красавице Амалии, чего она от нее хочет в отношении принца, еще несколько месяцев назад, вскоре после его семнадцатилетия (молодые люди, бывало, начинали, что называется, взрослую жизнь на год, а то и на два раньше, но принцесса беспокоилась о здоровье сына, не желая подвергать его риску, и следила за тем, чтобы как раз раньше ничего не произошло).

Амалия, замужняя этим самым освященным традицией браком по расчету, была выдана пятнадцати лет от роду, сразу после нахождения в закрытом пансионе, где ее воспитывали и берегли ее невинность, за своего  родственника, но вот уже несколько лет считала свой долг перед своей семьей выполненным, родив мужу троих детей, чего было вполне довольно для обеспечения правильного наследования семейного имени и достояния, и теперь жила свободно, редко встречаясь с мужем, также проводившим время на стороне как ему самому заблагорассудится.

Амалия была (и это уже упоминалось) красива, а также достаточно опытна, в меру ветрена, в целом же добра, приятна и любезна. Однажды она, то ли по особому умыслу, то ли простосердечно, наблюдая за принцем Кристианом во время дворцового приема, имела случай восторженно сказать своей госпоже буквально следующее: «Только глядя на этого красивого юношу, я уже схожу с ума».

Принцесса Элеонора соизволила отвечать, что не возражает. На тот момент принцу уже следовало обзавестись любовницей, чтобы соответствовать предъявляемым к нему требованиям относительно своего скоро ожидаемого брака (еще со своей первой, немецкой невестой).

Принцесса Элеонора и прежде этой краткой, но содержательной беседы, за которой последовали такие немаловажные события, имела случай заметить, как однажды, на представлении «живых картин» из греческой мифологии ее сын до того загляделся на Амалию, представлявшую богиню Флору, в полупрозрачных одеяниях, украшенную цветами, что случайно выронил из руки шляпу. Таким образом, Амалия вполне подходила к отведенной ей принцессой-матерью деликатной роли первой наставницы. 

        Уже подготовленный на дипломатическом уровне брак принца с первой претенденткой, выбранной Первым министром, не состоялся, между тем время шло, и связь принца с Амалией продолжалась без помех. Шустрые придворные, матера интриг, случалось, из собственных интересов пытались подсунуть ему других красавиц, также годившихся на роль фавориток высокопоставленного лица, но принц, похоже, слишком привязался к этой.

Наконец новые переговоры относительно его женитьбы, в новых условиях, на новом уровне и при других европейских дворах, дали свой положительный результат. В Маленьком королевстве принялись всерьез готовиться к свадьбе. Поскольку от принца не ждали, что он влюбится в жену (собственно, ту или другую, безразлично)  и не собирались ему мешать получать удовольствие с другой женщиной, при условии, что он опять-таки успешно «выполнит свой долг» (чувства будущей принцессы, той или иной, безразлично, при этом в расчет не принимались, в том числе игнорировалось заранее и чувство ревности и оскорбленного достоинства, могущее вспыхнуть в  сердце супруги при явном предпочтении супругом любовницы), - одним словом, в связи с данным обстоятельством Амалии едва ли грозили опала и отлучение от двора в ожидании близящегося высочайшего бракосочетания. По крайней мере, она не испытывала особенного волнения (может быть, и напрасно).

Накануне свадьбы она встречалась с принцем, как и прежде, с той лишь разницей, что снова имела беседу с вдовствующей принцессой, которая беспокоилась относительно деталей брачной ночи своего сына. Амалия утешила госпожу, рассказав, что принц ею вполне подготовлен… конечно, девственница не то что опытная женщина, но ничего, справится, бог даст… мальчик за год так возмужал…

- День будет такой утомительный, - продолжала сетовать принцесса. - Встреча с невестой, венчание, прием, бал… он устанет…

Амалия продолжала успокаивать ее и наконец в этом преуспела. И еще бы ей было не преуспеть, ведь она говорила так уверенно. И еще бы ей не говорить так уверенно, ведь втайне она решила помочь своему обожаемому принцу показать себя блестяще…

Она искренне хотела ему добра, она от всей души жаждала видеть его во всем без исключения впереди его родственника-короля, этого презренного Иоганна Малахольного. Она даже чуть было не проболталась своей госпоже о своих намерениях, но вовремя прикусила язычок.

Ей было известно, что ее высочество имеет представление о некоторых особых препаратах, обладающих свойством подстегивать природные силы, помогая преодолеть усталость и увеличивая влечение. На свадьбах даже в простых семьях, не говоря уж о королевских, новобрачному порой подносили особое питье, а новобрачную потчевали «угощением невесты», каковые снадобья помогали молодым людям справиться со смущением и выполнить то, чего от них ждали и чего они сами тоже должны были желать, хотя иной раз и потихоньку от окружающих, друг от друга и от самих себя.
Деревенское «угощение невесты» представляло собою совершенно безобидное кушанье из молока, створоженного вином. В иные составы добавляли некоторые травы, цветы и плоды, в более или менее внушительной пропорции…

Однако Амалия знала и то, как щепетильна и мнительна бывала принцесса во всем, что имеет отношение к ее сыну. Сейчас начнет думать да гадать, насколько это вредно или не вредно, затем побежит за советом к штатному лекарю… А там и запретит приводить отличный и несложный план в действие. 

К тому же Амалия хотела преподнести свой дар принцу сама, связав себя и его этой общей тайной. Ей казалось, что это будет так пикантно, она прямо вся трепетала от своих мыслей.

Рецепт был ей известен - одна из воспитательниц пансиона, где она провела несколько лет, обладала некоторыми знаниями в фармакологии, вот она и научила свою подопечную, проявившую живой интерес к ее мастерству, составлять различные снадобья, обладавшие способностью оказывать то или иное влияние на человеческий организм.

Короче говоря, за несколько дней до встречи с невестой и свадебной церемонии, которая должна была последовать сразу же после этого, она выбрала момент, подошла к принцу и вручила ему маленький флакон на цепочке, попросив его одеть ее подношение на шею и не снимать до момента его использования. Она объяснила ему, что это такое и для чего это нужно.

- Когда ты выпьешь глоток этого настоя, - сказала она ему между прочим, - ты словно выпьешь глоток меня. Я буду с тобой даже в ночь твоего соединения с принцессой. Я всегда буду с тобой, в тебе, в твоей крови, в твоем дыхании, мой прекрасный мальчик, потому что люблю тебя как жизнь и больше жизни.

Принц сам не знал, как относится к Амалии. Ему хотелось стать наконец мужчиной, вот он и стал им с этой женщиной. Она была красива, такая белокожая, белокурая, голубоглазая… ласковая, влюбленная… во всяком случае не уставала повторять, что любит… Вот только ее очарование все чаще и чаще казалось ему порою каким-то душным, обволакивающим, словно слишком сильный цветочный аромат. Этот аромат лишал воли, заставлял мысли путаться, а язык запинаться в произношении самых простых и обыденных фраз.

К тому же, как он догадался со временем, она не просто занималась с ним любовью, она старалась влиять на него, и он чувствовал это все отчетливее и отчетливее. Она верховодила им в постели, она явно хотела бы делать это и в жизни. Она ведь была старше его, и это сильно сказывалось. Только определить гибкую грань между удовлетворением желаний и ее вмешательством в его сознание и душу было не так просто.

Однако он определенно ловил себя порой на том, что слишком хорошо запоминает ее слова, произнесенные во время свидания, что начинает думать ее мыслями, руководствоваться ее советами… Она подспудно влияла на него самим фактом своей близости, он весь пропитался ею.

Между тем ему не слишком нравились ее взгляды на окружающее, он имел свое собственное, уже вполне отчетливое представление о вещах, которые ему случалось с нею не то что обсуждать, но затрагивать в беспечной, скачущей с предмета на предмет беседе между поцелуями и в процессе ласк, и успел заметить, что на самом деле их мнения вовсе и не совпадали между собою. Ему казалось, что Амалия даже и не умна-то на поверку…

Все это привело к тому, что принц сначала смутно, а затем все более определенно начал понимать, что они совсем разные люди, но не мог преуспеть в том, чтобы, входя в близкий контакт с человеком, тем более принадлежащим к другому полу, держать его, то есть ее, тем не менее на расстоянии. Оставшись один, юноша тянулся к своей подруге снова, находясь с нею вместе, злился на себя за то, что полностью подчинялся ей. Это было слишком похоже на плен… А ему не нравилось находиться в плену.

        Одним словом, похоже было на то, что их связь изживала сама себя, безо всякого нажима извне. Юноша начинал потихоньку тяготиться ею. Пора эйфории от ощущения первой опьяняющей влюбленности и первого счастья обладания миновала. Все чаще, вспоминая о красавице-фрейлине после свидания, он испытывал вместо радости какую-то пустоту…

На самом деле подобное чувство, вызывающее следующее за ним чувство недовольства, возникает часто при известной тонкости натуры, когда речь идет о подмене понятий, когда человек, имеющий близкие отношения с другим человеком, ищет в них не только физического, но и духовного наслаждения, однако не находит его и вместе с сытым удовлетворением желаний тела ощущает все более острый голод души, не насыщающейся ни в малой степени подобной связью.
   
Однако покуда чего-то все еще не хватало для того, чтобы разрыв на самом деле произошел.

        Получив странный и неожиданный дар Амалии, имевший вид красивого продолговатого флакончика, выточенного из розоватого кварца, в котором плескалась загадочная жидкость, принц снова испытал неудовольствие. И почему он молча взял у нее флакон и ни слова не сказал ей о том, насколько ее затея кажется ему неуместной и глупой?

Ему вспомнилась кукла-марионетка, из тех, с помощью которых артисты-кукольники показывают зачарованной их мастерством зрительской аудитории свои представления, - забавная, в пестром синем колпаке, в шелковом наряде, усыпанном блестками... Марионетка выполняет те движения, которые ее заставляет делать с помощью тонких и почти невидимых, но крепких помочей рука хозяина… Неужели же он и есть  эта марионетка, эта кукла, она же тогда – тот умелый, но мало заметный рядом с подвластной искусному руководству куклой мастер-кукольник… Конечно, сравнение, пришедшее ему в голову, показалось даже ему самому слишком грубым. Но тем не менее что-то тут такое было…

Тогда принц решился - иначе, как он чувствовал, душевный дискомфорт ему не избыть. Ничего, что он сразу не нашелся с ответом. Теперь он это исправит. Он тоже, как и она недавно, подождал удобного случая и сам затеял разговор. Он сказал удивленной женщине, что не станет пользоваться ее подарком, а затем, глядя в ее красивые голубые глаза, добавил с твердостью, что теперь, когда он вот-вот женится, он просит ее добровольно удалиться от двора, так как возможные сплетни об их отношениях способны осложнить его отношения с будущей женой, чего он не хочет допустить.

        Амалия потеряла дар речи. Как уже говорилось, ее никто не ставил в невыгодные условия необходимости отъезда, никто, ни Вдовствующая принцесса, ни Первый министр, она даже рассчитывала на некоторые знаки благодарности, и меньше всего ожидала, что вместо наградных может потерять место, а инициатива ее изгнания при том будет принадлежать молодому принцу. Первой ее мыслью была мысль о неблагодарности. Ах он неблагодарный!
 
- Не надо было так сильно им увлекаться, - мелькнуло у нее в голове. - Все, что чересчур, опасно…

Потом она вдруг подумала еще об одном обстоятельстве, и ей показалось, что она уразумела причину неожиданной холодности принца.

- Я не знаю, что вам наговорил обо мне этот гадкий человек, - воскликнула она, - но уверяю вас, что это неправда! Я только один раз сообщила ему сведения, совершенно безобидные, никоим образом не могущие вам повредить, и больше не имела с ним никаких отношений…

Принц мгновенно понял, кого она подразумевает под определением «гадкий человек».

- Так вы еще и шпионили за мной!
- Нет, нет, клянусь вам, я не делала ничего, что могло бы вам повредить… Мой милый Крис, я люблю тебя, как бы я могла…
- Не смейте меня называть Крисом, - прорычал принц, услышав от нее уменьшительный вариант своего имени. Так называла его мать и друзья, но больше никто не имел на это права… Амалия этого права была уже им, определенно, лишена.
Во всяком случае, сейчас это было совершенно неуместно.

Она не нашлась в свою очередь, что ответить, и момент оказался упущен. Кристиан заговорил с нею во время прогулки своей матери с ее придворными, в которой он нарочно принял участие. Несколько минут, которые он провел с фрейлиной, они как будто любовались на лепечущий свою песню брызжущий хрустально-чистой водой фонтан в середине красивой многоцветной клумбы.

- Мне перестали нравиться фонтаны, - произнес он немного громче, видя, что к ним подходит еще одна дама. - Эти приспособления только извращают природу воды…       

- Любопытная мысль, - подхватила дама, - и совершенно новая к тому же… Но парк Версаля много проиграл бы без своих водометов, и никому бы тогда не пришло в голову его копировать снова и снова… А здесь мы видим как раз вполне удачное подражание… - дама недавно побывала в столице Франции и, где только могла, трещала теперь про красоты Парижа и королевской резиденции.
    
В тот же день принц попросил у матери беседы с глазу на глаз и рассказал ей о произошедшем у него с Амалией объяснении, поскольку дело оказалось не из тех, о которых можно было молчать.

- Ах она змея, - возмутилась Вдовствующая принцесса. - А ведь я ей доверяла. Интересно, как давно она выполняет поручения его превосходительства…

Она задумалась, затем вдруг решила:

- Это нельзя так оставлять. Прежде, чем выгнать ее вон, я устрою ей очную ставку с Первым министром.
- Но, может быть, напротив, сохранить все в тайне, оставить ее при дворе, только принудить теперь уже под страхом огласки и изгнания выполнять наши поручения, - предложил принц.
- Но разве тебе с этого дня не будет неприятно видеться с этой женщиной?
- Я переживу, - сказал принц. - После того, что я узнал о ней, она мне станет безразлична, а пользу извлечь из такой ситуации, мне кажется, можно.

Принцесса еще подумала.

- Нет, - сказала она, отвергая план сына по перевербовке выявленного неприятельского агента. - Я хочу увидеть, как он поведет себя, как будет оправдываться…
- В таком случае, нужно действовать с эффектом внезапности. Следует вызвать его сюда вместе с нею, ничего предварительно не объясняя, и…
- Так нельзя, - не согласилась принцесса и с этим предложением. - Не забывай, это очень могущественный человек.
- Ты боишься его? – спросил принц.

Он хотел бы продолжить, вдруг вспомнив о том особом внимании, которое Первый министр расточал Вдовствующей принцессе на глазах у всех… - Или он тебе нравится и ты не хочешь терять поклонника?– чуть было не выпалил он, но перед ним находился самый близкий, любимый и уважаемый им человек, его мать… И он не осмелился.

- А вдруг эта женщина оболгала его, чтобы прикрыть таким образом собственное преступление? – ответила принцесса, не обратив внимание на его замешательство, вопросом на вопрос.
- Что ты имеешь в виду? – пробормотал несколько сбитый с толку ее заявлением принц, позабыв про свои невысказанные мысли, занимавшие его минуту назад.
- Вот это, - сказала принцесса, потрясая сжатым в руке флакончиком из розового минерала.
- Она сказала, что это возбуждающее средство, - сказал принц.

Беспокойства относительно содержимого флакона он, со своей стороны, не испытывал ни в малейшей мере. Таких страшных мыслей поведение Амалии не смогло в нем породить. К тому же по тону молодой женщины, по тому, как она вдруг призналась в своем доносительстве, у него не возникло сомнения относительно того, что характеристика, данная ею своему подарку, может быть неправдой. Амалия не производила впечатления слишком умной и находчивой даже на него.

Принцесса молчала.

- Это тоже надо проверить, - пробормотала она наконец.

        Важная беседа с Первым министром при участии Амалии состоялась вечером другого дня. Принцесса Элеонора прислала сыну записку, приглашая его к себе с указанием времени, когда она его ждет, и он не замедлил явиться. Первый министр уже пришел и встал с места, чтобы поклониться его высочеству. Тут в дверь снова раздался стук и вошла Амалия. Вид у нее был встревоженный, она робко окинула взглядом всех собравшихся, и принцу стало ее немного жаль.

- Расскажите, дитя мое, какие поручения его светлости относительно его высочества вы имели случаи выполнять? – спросила принцесса.

Принц взглянул на Первого министра и тут же увидел, что эффекта внезапности не получилось ни в коей мере. Судя по виду вельможи, он уже был заранее поставлен обо всем в известность. И принц пожалел, что мать его не послушала, хотя и попытался себя успокоить тем, что, возможно, ему еще не достает опыта для того, чтобы выбрать действительно правильный ход. Он доверял матери, да и кому же он мог доверять полностью, как не ей? Наверное, она права, а он слишком горячится.
 
- Никаких таких особых поручений, - запинаясь, произнесла Амалия. - Его светлость…
- …спрашивал как-то пару раз о самочувствии его высочества, - подхватил Первый министр, перебивая тем самым ответчицу и оставаясь при том совершенно спокойным. - Меня, как главу правительства, занимает все, что касается подготовки к бракосочетанию его высочества с Владетельной княжной, в надежде, что эта подготовка проводится должным образом и окажется удачной на всех своих этапах.

В его речи звучал явный намек на определенный «этап», и все собравшиеся тут же уловили без дополнительных объяснений, что именно он имел ввиду. Принцесса кивнула, а принц в досаде даже слегка покраснел, ощутив те же чувства, которые посетили его во время памятного диалога с Первым министром на фоне парковых зарослей, когда тот, разглагольствуя об обстоятельствах его скорой свадьбы, заявил, что у его невесты «прекрасная грудь».
   
- Спешу объяснить, что, находясь при исполнении своего долга перед нашим королем и государством и движимый исключительно государственными интересами, - легко и складно продолжал Первый министр. - Я мог, однако, упустить из виду, что превышаю свои полномочия, вторгаясь в частную жизнь его высочества, за что нижайше прошу простить меня и дать мне возможность заслужить свою вину, - Первый министр снова поднялся со своего места и поклонился принцу,. - Мне следовало бы, конечно, обратиться с моими вопросами к вам, ваше высочество, - новый поклон, теперь в сторону Вдовствующей принцессы,. - Однако желание выполнить свои обязанности по возможно лучшей подготовке торжественных мероприятий, а также спешка и испытываемое мною волнение в связи с неуклонным приближением важной даты способствовали тому, что и произошло на самом деле. Надеюсь заслужить прощение ваших высочеств лучшей службой, - общий поклон. - Надеюсь также, - министр говорил без передышки, не давая слушателям перехватить у него инициативу, - что эту службу я сослужу немедленно. - Сударыня, - обратился он к Амалии, - что за снадобье вы налили в этот флакончик?

Он вынул из кармана знакомый розовый каменный сосудик и предъявил его Амалии.

- Ее высочество передала мне этот предмет с его содержимым, чтобы установить, что он из себя представляет, - продолжал министр.
 
- … Зачем она и флакон-то ему отдала? - удивился принц, взглянув на мать.

Он спросил бы ее об этом вслух, если бы не присутствие посторонних, но при Амалии и министре предпочел промолчать, задавая ей вопрос только взглядом, однако принцесса не замечала этого обращенного на него красноречивого сыновнего взгляда, не спуская своих глаз с министра и слушая его с напряженным вниманием.

- … О чем она говорила с ним без меня? - задался тогда принц еще одним вопросом, однако и на этот вопрос ему не суждено было получить ответа, ни сейчас, ни потом, уж слишком быстро и неожиданно развивались события.

- И я выяснил, что находится в этом сосуде, - говорил министр.
- Возбуждающее средство, - воскликнула Амалия, - совершенно безвредное.
        После того, как речь зашла уже не о ее тайных отношениях с министром, она бросила запинаться и заговорила вполне уверенно, поскольку решила, что опасность миновала, ведь министр так удачно все объяснил относительно тех сообщений, который она ему делала, а об остальном, по ее мнению, беспокоиться было нечего. Но она ошибалась.

- Значит, по вашим словам выходит, что вы желали оказать его высочеству помощь в выполнении им супружеского долга? – спросил министр, сверля ее взглядом. Амалия кивнула.
- Вы лжете, сударыня, - заявил министр. - Это зелье – яд. Выпив его, принц бы умер.

Принцесса судорожно вздохнула и крепко сжала руки.

- … Что? - чуть не вскрикнул принц, недоуменно посмотрев на всех присутствующих по очереди. Новость прозвучала слишком неожиданно, и он не мог сходу уразуметь чудовищное обвинение и поверить в него.         

- Я… Нет, нет… Что вы такое говорите… - задыхаясь, воскликнула Амалия, - Ваше высочество, - обратилась она к принцу. - Не слушайте, это неправда. Я никогда не стала бы причинять вам вред, боже меня упаси. Я люблю вас!.. Ваше высочество! – кинулась она к принцессе. - Поверьте мне, я не собиралась сделать ничего дурного!

- Это легко доказать, - сказал министр. - Возьмите это и выпейте сами.
- Охотно, - ответила Амалия, схватила протянутый ей сосуд, быстро выдернула пробку и со словами «вы убедитесь, я невиновна» выпила, не задумываясь, все его содержимое, а затем вдруг судорожно вздохнула, выронила тускло блеснувший розоватыми гранями выточенный из полупрозрачного камня флакон и рухнула на пол. Когда все присутствующие подбежали и склонились над нею, она была уже мертва.

Она лежала на полу без движения, с еще яркой краской жизни на лице, только через несколько минут уступившей место синеватой бледности, с широко открытыми голубыми глазами, бессильно разбросав руки, и ее прекрасные волосы, выбившись из прически, рассыпались вокруг ее головы по ковру золотистыми блестящими прядями. 

Принцесса вскрикнула, отпрянула назад и схватила сына за плечи.

- Она предпочла отравиться сама, чтобы избежать уличения в задуманном преступлении и связанного с этим позора и наказания, - пробормотал министр. - Я не думал, что эта слабая женщина решится на такой шаг, а то не отдал бы ей флакон. Я намеревался только сломать ее волю и заставить ее говорить… Ее следовало бы допросить, выяснить все обстоятельства, найти ее сообщников, если они у нее имелись… Разумеется, я тем не менее непременно проведу негласное следствие, постараюсь разобраться в ее связях, тогда, вероятно, что-нибудь удастся установить и прояснить… Впрочем, может быть, она действовала одна. Она ведь, кажется, умела разбираться в травах и владела рецептами разных настоев, так что ядовитую настойку ей под силу было изготовить самой, а повод для того, чтобы попытаться убить принца, у нее имелся… Ревность… Она ревновала к будущей супруге своего прекрасного возлюбленного… И подумать только, я как раз не позднее чем вчера, желая отдохнуть и отвлечься, перечитывал перед сном «Тристана и Изольду»… История этих любовников построена, как известно, на использовании любовного напитка… Но все же мне искренне жаль, что зло выбрало для своего воплощения в жизнь столь прекрасный сосуд… - закончил он, как будто с участием глядя на красоту покойной. 

Минута прошла в молчании.

 -  … Она не хотела меня убивать, - просилось из души принца Кристиана, но вид мертвой женщины опровергал эти невысказанные слова, и он молчал.

- Что теперь делать? – спросила принцесса глухим нервным тоном.
- Положитесь на меня, ваше высочество, - с успокоительными нотами в голосе произнес Первый министр. - Ступайте к себе и ложитесь спать. Я сам обо всем позабочусь. Вам не следует говорить завтра о том, что вы видели эту особу мертвой. Постарайтесь держать себя в руках, когда вам наутро доложат, что вашу фрейлину нашли в саду без признаков жизни. Флакон оставим при ней, пусть люди решат, что она отравилась… как оно, собственно, и есть на самом деле… покончила с собой из-за любви к принцу Кристиану… Разумеется, я со своей стороны никогда не пророню ни слова о том, что здесь произошло.

- Да, так будет лучше всего, - согласилась принцесса. - Ни к чему обнародовать такое ужасное дело, покушение на убийство, тем более накануне бракосочетания. К тому же следует подумать о семье этой несчастной, ведь ее дети ни в чем не виноваты, нельзя допустить, чтобы на них упала тень совершенного их матерью преступления. Я… мы доверяем вам, ваша светлость, - заключила она, обращаясь к Первому министру.

- Благодарю вас от всего сердца, ваше высочество, вы никогда не будете иметь повода пожалеть о вашем особенном доверии, - произнес Первый министр, как показалось принцу, с довольной усмешкой, проскользнувшей по его губам и тут же потушенной им прежде, чем эта усмешка бросилась в глаза.

Он совершенно бестрепетно подошел к покойнице, наклонился, подобрал с пола выпавший у нее из руки роковой флакон, засунул его ей за вырез лифа, затем поднял ее тело на руки и направился к двери, ведущей на террасу и оттуда в парк. На террасе никого не было, парк уже погрузился во тьму, что же касается часовых, то они имелись у главного входа в дворцовое здание и у парковых ворот, а прочие двери и переходы огромного дворца специально не охранялись. Мать и сын молча смотрели на удаляющую во тьму древесных зарослей мужскую фигуру с большой ношей на руках.

- Ступай к себе и ложись спать, - сказала наконец принцесса, оборачиваясь к сыну, невольно повторяя то, что минуту назад произнес Первый министр. - Никому ни слова обо всем этом ужасе. Господи, прости этой несчастной, безумной женщине ее прегрешения за гробом. Иди, милый мой, - принцесса притянула к себе голову сына, поцеловала его в лоб и слегка оттолкнула от себя, - помни, ты мужчина, ты принц, веди себя соответственно.

Она решительно повернулась и твердой походкой вышла из комнаты, по дороге пройдя через то место, где только что лежал бездыханный труп Амалии. Ее самообладанию можно было только позавидовать.
               
Принц постоял еще с минуту, глядя на пустой ковер на полу и все еще как будто видя перед собою свою мертвую любовницу, но затем почувствовал, что ему становится жутко и поторопился также покинуть помещение, где произошла вся описанная сцена.

        Достигнув своих апартаментов, принц выполнил совет матери и лег спать, немного смутив прислуживавших ему в спальне слуг своим не в меру сосредоточенным и почти мрачным видом, в связи с чем они пару раз переглядывались между собой, но это было неважно, так как спросить своего юного господина они все равно ни о чем, конечно, не осмелились.

Затем, разумеется, принц долго не мог заснуть. Он глядел в темноту ночи и думал. Ему все никак не удавалось полностью осмыслить тот факт, что все произошедшее в покое принцессы Элеоноры произошло на самом деле. Кроме того, он не мог, как ни пытался, связать концы с концами и только все больше и больше убеждался, что все это очень, очень плохо…

Плохо, что Амалия вздумала подарить ему свое любовное зелье, плохо, что она ненароком проболталась о своих тайных связях с Первым министром, плохо, что она внезапно умерла, плохо, что все это произошло при участии этого самого министра и что он каким-то образом сумел сыграть в обличении Амалии, в ее смерти и в сокрытии истинных обстоятельств ее смерти главную роль…

И вот теперь уже невозможно узнать, на самом деле хотела Амалия убить его, Кристиана, из-за ревности… а она ведь вроде бы никакой ревности ранее и не обнаруживала… или вся эта сцена была задумана, поставлена и исполнена Первым министром в его личных, далеко идущих целях.

Подумать только, Амалия умерла, он, Кристиан, потерял любовницу, Вдовствующая принцесса испытала глубокий шок, - Первый же министр между тем оказался в явном выигрыше, ведь и за несколько лет, несмотря на все свои старания, он не сумел бы приблизиться к принцессе и ее сыну на столь короткое расстояние, как сейчас, когда они вдруг сделались свидетелями и участниками из ряда вон выходящего события, повязанные отныне между собою смертью.

И Кристиан думал о том, зачем же его мать заранее открыла все их карты Первому министру, зачем передоверила ему следствие по делу о попавшем ей в руки так называемом любовном напитке… Таким образом, он получил  широкую возможность, вместо того, чтобы призывать специалистов и разбираться в составе зелья по существу, просто вылить его и заменить на смертельный яд, а затем вручить его в руки ничего не подозревающей Амалии, которая из желания оправдаться добровольно выпила все до капли и умерла прежде, чем сказала хоть слово в обвинение своего тайного патрона и отравителя.

Почему принцесса Элеонора поверила этому человеку, которого даже сама Амалия назвала «гадким», прежде, чем его невиновность была доказана, а истинные намерения обнаружены? Может быть, ею двигали важные причины, которые она не посчитала нужным открыть сыну? Что же это за причины? Или… И тут принц вспомнил вдруг собственную мысль, которую он не посмел высказать матери, мысль о том, что Первый министр нравится леди Элеоноре, и она не хочет терять поклонника. Неужели все дело в этом? И ему стало еще страшнее, чем в тот момент, когда он стоял один в тихой пустой комнате и глядел на то место на полу, где только что лежал труп.

Он почувствовал себя преданным и невероятно одиноким… Ему захотелось утешиться, обрести опору под ногами, убедив себя в том, что он ошибается в своих выводах, вообразив себе со страху бог знает что. Мать никогда не обратит внимания на такого человека, каким является Первый министр, это абсурд… Первый министр никогда не осмелится на такую отчаянную, смертельную игру, не настолько уж он умный и смелый человек…

Но неужели Амалия, такая красивая, такая чувственная, такая нежная - неужели она хотела на самом деле отравить его, Кристиана, из ревности?! Выпил бы он ее настой в брачную ночь, да еще дал бы попробовать своей жене, и нашли бы их утром на брачном ложе бездыханных и уже окоченевших…

        Ночь проходила, принц лежал без сна, и у него уже болела голова от бесплодных раздумий. Впрочем, нет, не такие уж они были бесплодные, эти его раздумья… В конце концов они должны были привести его к нужному решению.

Ближе к рассвету он все-таки заснул, но вскоре уже проснулся, чувствуя себя разбитым и усталым после краткого неполноценного отдыха… сразу все вспомнил и опять затосковал. Что же делать, что теперь делать? Как жить дальше?

Однако утро на то и утро, чтобы разгонять ночные черные тучи.

- Вы должны, словно Божью заповедь, помнить… и днем, и ночью… наличие возможных опасностей предполагает поступать с мудрой осмотрительностью… - пришло внезапно на ум принцу со всей отчетливостью, - Никогда не внимайте советам и вообще не верьте… Помните, наша задача на сегодняшний момент: выждать время, - эти емкие фразы были произнесены по другому поводу, но они вполне подходили и к нынешней ситуации, и вообще к той линии поведения, которую следовало, вероятно, со всей ответственностью взять на вооружение… И еще:
- Не вздумайте открыть сердце.

Да, именно так, видно, и придется поступить, хотя это и странно, и непривычно, и… да, еще и горько…            

- Мы все очень рассчитываем, - было сказано далее, - что вы сохраните твердость.

              И он ответил говорившему:
- Искренне благодарю вас за ценные рекомендации, я не забуду их и учту их все.
 
Надо признать, размышлял принц, ему действительно дали дельные советы, тем более что их изрек тот самый человек, образ которого, пока пусть более интуитивно, чем доказательно казавшийся ему зловещим, тревожил его душу, затемняя его внутренний горизонт. Не открывать сердце… проявить твердость… выиграть время…
- … И тогда я стану королем и получу наконец возможность действовать так, как считаю нужным и правильным!

        Было еще рано, и слуга не пришел еще его будить. Принц встал с постели и подошел к окну, за приоткрытыми створками которого дышал влажной прохладой сад. Легкая занавесь, еще вчера откинутая ветром внутрь комнаты, лежала своим концом на придвинутом к окну столе. Принц машинально поправил ее, пошевелив находившиеся  на столешнице бумаги. Один лист, покрытый узором красивого ровного почерка, сдвинулся, под ним стал виден другой, точно такой же. Юноша вспомнил, что эти листы на днях ему вручила королева Анабелла, его кузина и друг. Это были ее новые стихотворения. Принц взял в руки один листок и при тусклом сероватом свете, льющемся в комнату, прочитал следующие строки:

                Ночная тьма наполнена ветвями,
                Спят в тесной массе листья.
                Спит голубь на балконе, на перила
                Присел, притих и спит.
                Глаза закрыты веками так плотно,
                Как будто не откроются вовек,
                Как будто спит умерший человек
                Последним смертным сном…
                И тот же цвет – цвет желтоватый воска
                У края век сомкнутых.
                Мир ночи подступил совсем вплотную
                К стенам жилья.
                В его недвижной, тесной, крепко спящей мгле
                Перемешались листья, птицы, души…

Венценосная поэтесса по какому-то наитию писала так, будто предчувствовала события, произошедшие вчера… будто она видела то, что он видел вчера собственными глазами. И принц подумал нечто вроде того, как удачно, вероятно, что он нисколько не поэт. 

***   ***   ***   ***   ***   ***   ***   ***   ***   ***   ***   ***   ***   ***   ***   ***   ***   ***

                Глава 5.
                Свидетельские показания дочери алхимика.

«Теперь ты прошел двенадцать врат,
Теперь весь замок твой,
Храни секреты, и будешь богат
По воле божьей святой».
      Из алхимического трактата «Двенадцать врат», 1471 год, автор – английский алхимик Джордж Рипли по прозвищу Каноник из Бридлингтона. Трактат, написанный на английском языке в стихотворной форме, содержит конкретные рекомендации по получению философского камня.



        «Предки моего отца на протяжении нескольких поколений занимались врачеванием, и мой отец в своей жизни последовал по их стопам, причем не только в отношении семейной профессии, но также в склонности к каббалистике и оккультизму, наблюдавшейся в этой семье.

Начальное образование ему преподали дома отец и дед, который был еще тогда жив, а затем он закончил его, прослушав курс лекций в университете, и получил ученую степень, продолжив заниматься наукой.

Унаследовав затем отцовскую практику, он осел здесь, в своем родном городе, обустроился в старинном семейном доме, женился и зажил так, как жили все прежние представители мужского рода в нашей семье. Он лечил больных, сам изготавливал лекарства, в основном употребляя при составлении лекарств растительные средства, поскольку был убежден, что цветы и травы в руках опытного врача могут сделаться сильно действующим лечебным средством. Однако обращался он также к минералам и продуктам живых организмов.

Я помню наш дом в пору моего детства. Достаток, уважение, дружелюбные соседи, друзья… Однако со временем становилось ясно, что отца не обошла семейная же тяга  к алхимии, тем более что в старину все врачи также в некоторой степени были алхимиками. Он все чаще стал обращаться к собранию старых книг, которое передавалось из поколения в поколение, постоянно пополняясь, и проводил время в лаборатории, оборудование которой, с одной стороны, являлось самым современным, ведь он мог себе это позволить, но с другой стороны включало в себя удивительные вещи, пришедшие из давнего прошлого.

        Чем старше становился мой отец, тем яснее было, что медицинская практика за много лет ему наскучила, зато сложные опыты, целью которых было не изучение свойств новых растительных или животных образцов с последующим употреблением их в фармакологии, но решение совсем иных задач, притягивают его к себе все больше и больше.

Наконец он передал семейное дело в руки моего старшего брата, который закончил обучение и получил университетский диплом, свидетельствующий о его квалификации, и почти совсем переселился в свою лабораторию. Этому способствовала, конечно, и смерть моей матери, последовавшая как раз в наступившее переломное время.

Я так и вижу отца, колдующего над своими колбами и ретортами в лаборатории. Горит выложенный обожженным кирпичом очаг, рассыпая искры и озаряя ярким светом темные стены, низкий закопченный потолок, большой стол с расставленными на нем приборами. Старый седой человек склоняется к огню, и пепел оседает легкой пылью на его седую всклокоченную бороду. Он не замечает никого и ничего, забывает есть, пить и спать, поглощенный своей работой…

        Итак, отец оставил практику и затворился в своей лаборатории. Правда, в целом наша жизнь тогда мало изменилась. Вместо старого врача практиковал молодой, в доме вот-вот должна была появиться новая хозяйка, а я, второй ребенок в семье, также собиралась уже вступить в брак. К несчастью, все вдруг круто изменилось. Мой брат умер в самом расцвете лет, и для того, чтобы удержать на плаву наш давший вдруг резкий крен семейный корабль, отцу пришлось отложить свои книги, отставить свои реторты и вновь заняться пациентами.

Однако вот беда – старый алхимик уже не мог заставить себя надолго оторваться от своего увлечения… Стремление его натуры противоречило дальнейшему исполнению долга. Я думаю, что он долгие годы поневоле сдерживал себя, отдавая все силы и время своей профессии, заботясь о своих родных и близких, а теперь, под конец жизни, почувствовал, что времени у него в запасе мало, и поэтому уже не контролировал себя: затаенная мечта требовала немедленной реализации, ибо если не сейчас – то никогда. Вот так и получилось, что в конце концов решение семейных проблем легло на плечи моего мужа, но к этому моменту они оказались уже существенно запущены.   

        С одной стороны, исходя из сложившейся неблагоприятной ситуации, мне непременно следовало выйти замуж за богатого человека. Его богатство помогло бы забыть о том, как много денег старый врач, всерьез увлекшийся алхимией, способен спустить из давно не пополняемой семейной кассы. С другой стороны, амбиции не всегда помогали выбиться из безвестности и нищеты при условии неблагоприятного стечения обстоятельств.

Любопытно, что удачная в финансовом отношении партия мне подвернулась на самом деле. Это было своего рода искушение. Мне сделал предложение наш сосед, зажиточный человек, бравшийся также позаботиться о моем отце. Вот только сердце мое к этому браку не лежало, и я, поступив согласно его зову, вышла за помощника моего отца, человека, которого хотела иметь своим мужем, но несостоятельного. Впрочем, он тоже не испугался взять за себя почти бесприданницу, поскольку ко времени моего замужества это так и было.

Итак, мы, два бедняка, влюбленные друг в друга и потому назло всему смело глядящие в будущее, соединили наши руки и судьбы и вместе взялись за дело. Мой отец вскоре умер, и умер счастливым – наверное, у него уже существенно мутилось в голове, поэтому золотистый металл, появившийся на дне реторты во время очередного опыта он и принял за золото. Увы, это была медная амальгама, и не более того. Я сохранила колбу с этими блестками на память о нем. 

        После смерти старого хозяина мы продали все еще имевшиеся в наличие ценные вещи, а также кое-что из его алхимических сокровищ, например, собрание редких книг, с которыми мне было жаль расстаться, так как я помнила их с детства, но потеря которых после всех потерь уже казалась закономерной и не слишком ранила душу.

Нашелся любитель, который хорошо нам заплатил, радуясь, что приобретает такую коллекцию. Еще бы! В его владение перешли некоторые из знаменитых алхимических раритетов, например, труды Арнольдо де Виллановы, также «О металлах и минералах» великого доминиканца Альберта, а еще «Книга о нимфах, сильфах, пигмеях, саламандрах, гигантах и прочих духах» знаменитого Парацельса... Я помню, как в детстве была заинтригована ее названием, которое мне однажды прочел отец, как долго воображала себе в пламени камина живых извивающихся саламандр, как ловила очертания гибких тел полупрозрачных нимф в речных волнах, как сверкание падучей звезды в темно-синем вечернем небе наводило меня на мысли о полете сильфиды…

Удивительные и страшные красочные картины, изобилующие странными символами, которые сопровождали текст, захватывали мое внимание настолько, что даже снились мне… двойственная фигура гермафродита, заключение священного брака золота и серебра, отсечение мечом частей человеческого тела, человечек в колбе, различные эльфы, феи, гномы и чудовища…

Кто бы мог подумать, что однажды я добровольно распрощаюсь с красочным загадочным свитком Рипли, носившем столь же загадочное название – «Двенадцать врат», с другими свитками, кодексами и манускриптами, хранившимися в нашем доме. Однако время диктовало свои условия. Вслед за книгами на продажу были выставлены и некоторые предметы из лаборатории, в которых не имелось для нас никакой реальной нужды. Сохранять же раритеты старины нам было не по карману…
      
        Мой муж не имел навыков и квалификации врача, он был некогда принят на работу моим отцом в качестве фармацевта, чем и продолжал заниматься, расширив эту сферу деятельности. В результате принятых нами мер мы сохранили отцовский дом, с малюсеньким, но очень важным для нас садиком лекарственных растений при нем, переоборудовали некоторые из жилых помещений и открыли в них аптеку.

Я помогала мужу составлять лекарства, поскольку мне и ранее приходилось оказывать подобного рода помощь моему отцу, который, как и многие врачи, некоторые лечебные препараты предпочитал готовить сам и во всяком случае хорошо в них разбирался. Отрываясь время от времени от домашних дел, я также иной раз подменяла мужа в лавке, да и за садом мы ухаживали вместе.

В отцовской библиотеке находились книги по фармакогнозии и фармакологии (их мы, разумеется, оставили себе), а также имелась Фармакопея, сборник стандартов и положений, регламентирующих требования к качеству лекарственных средств. Отец рассказывал мне, что первая Фармакопея была издана во Флоренции в 1498 году, на латинском языке, разумеется, а затем время от времени совершенствовалась. Я так привыкла листать страницы этих книг, что некоторые заучила почти наизусть.
               
И вот по прошествии некоторого срока наши обстоятельства не то, чтобы решительно пошли в гору, но все же относительно наладились, и так мы прожили несколько лет… Несколько долгих, счастливых лет. Мы были молоды, здоровы, счастливы, у нас имелся достаток, и мы растили наших детей. Эти годы оставили в моей душе самую лучшую память, которая светит мне и до сих пор.      

        После свадьбы нашей второй дочери мой муж, человек уже немолодой, проболев некоторое время, скончался. Мы похоронили его на старинном кладбище близ нашего городского собора, где уже несколько лет лежали в земле останки моих родных. Следующие за этой невосполнимой утратой годы ничем не омрачили нашу жизнь.

Мой старший сын выучился на врача, выбрав профессию деда, в чем мы ему, конечно, оказали всяческое содействие, получил место и уехал из родного города. Аптекарское дело перешло в руки моего младшего. Первое время я помогала ему как прежде, однако вскоре почувствовала, что у меня освободилось много времени, так как даже появление внуков не слишком меня обременило: второй мой сын взял за себя девушку с приданым, теперь в доме было достаточно слуг и нянек. Кроме того, я вдруг ощутила себя в его семье несколько лишней… Между тем пора старости еще для меня не наступила, отнюдь. У меня было достаточно сил и энергии, мне хотелось чем-то заниматься, ведь я не привыкла сидеть сложа руки. Вот тогда-то я и приняла приглашение одной моей знакомой, с которой свела дружбу еще при жизни моего мужа.

Конечно, я могла бы обижаться на своих детей, заживших своей жизнью и как бы отвергнувших меня, но, если вдуматься, в этом всего лишь сказывалось действие закона обновления, общего для всей природы, в том числе и для человека, ее части. Старое отмирает, новое растет, развивается и занимает его место. И разве в конечном свете не это имеется ввиду, когда родители радуются появлению детей, своего повторения и продолжения? Лучше просто уступить дорогу, чем вступать в бессмысленную и оскорбительную для обоих сторон борьбу. Хочу отметить, что моя позиция позволила мне сохранить прекрасные отношения с моими взрослыми самостоятельными детьми.   

        Моя знакомая, которая помогла мне найти новое достойное место в жизни, была женщина моих лет и моего круга, умная, энергичная, предприимчивая. Оставшись вдовой раньше, чем это выпало мне, она поняла, что находящихся в ее распоряжении средств ей и ее детям для обеспечения нормальной жизни надолго не хватит, и решилась открыть пансион для девочек, благодаря прежним связям своего мужа собрав неплохую клиентуру.

Пансион она устроила в своем доме, как мы некогда в своем устроили аптеку, но мой домик стоял на городской улице среди ему подобных, зажатый с двух сторон стенами соседских строений, а ее дом располагался за городом, в прекрасном месте, на невысоком холме за рощей, через которую протекал, петляя между холмами, чистый и быстрый ручей.

Когда-то здесь стояли здания старинного монастыря, позднее закрытого и частично перестроенного. Небольшое ухоженное поместье, постройки которого сохранили черты готического стиля, с его высокими башенками, украшенными круглыми окнами, ажурностью отделки и порталом главного входа, выглядело чрезвычайно живописно, причем в любое время года. Но мне больше всего нравилось любоваться им летом, когда чрезвычайно красивый контраст создавали красные кирпичные стены и яркая зелень густых деревьев.

В большом жилом доме, где размещались учащиеся и преподавательский персонал, имелась довольно обширная зала, в которой проводились занятия музыкой и танцами, так как она имела заложенные когда-то строителями акустические свойства, а также ставили любительские спектакли и торжественно справляли праздники. Стену этой красивой комнаты прорезало большое круглое окно, в котором помимо простых прозрачных стекол посверкивали цветные вставки.

Это окно-роза, из тех, которые делались зачастую в храмах, являлось настоящей здешней достопримечательностью. Яркие солнечные лучи, дробясь в его многочисленных лепестках и приобретая имеющиеся у некоторых из них цвета радужного спектра, заливали все помещение, создавая удивительный световой эффект. Можно себе представить, какую красоту культивировала готическая оконная роза, когда она, еще в бытность старого монастыря, вся была цела, ведь прозрачные стекла являлись жалкой и неполноценной заменой утраченных первоначальных.

        Из диковинок в доме имелось еще несколько картин старинного письма. На одной из них изображался пиршественный стол, за которым собрались несколько гостей, мужчин и женщин, облаченных в костюмы давно прошедшей эпохи. Художник был не особенно искусен в своем ремесле, так что позы и выражения лиц этих персонажей выглядели застывшими, а жесты рук какими-то изломанными, словно у марионеток.

Не это ли обстоятельство недостоверности и натянутости изображения породило легенду, будто чей-то давний праздник навсегда оказался зачарованным и втиснутым в пространство картины по воле одного волшебника, в связи с чем теперь только в особый урочный час гости и хозяева, сидящие вокруг накрытого, пестрящего различными яствами стола оживают на недолгое время, чтобы подкрепиться пищей и договорить начатые сто лет назад фразы, а затем вдруг снова, застигнутые врасплох, застывают, и неожиданность уже которого по счету превращения обуславливает их напряженные, неестественные позы и мимику…

        Вторая картина, небольшой женский портрет, на котором также, как на картине с праздничным столом, неизвестно кто был изображен, таким же образом служила причиной многочисленных рассказов, в том числе и о волшебстве.

Портретированная дама со светлыми, бледно-пепельными волосами, уложенными в сложную прическу, блистающую жемчугом, одетая в бледно-голубое платье, щедро выложенное кружевами, держала одну руку сжатой и поднятой к груди.

Скорее всего, этот жест являлся не слишком удачной выдумкой художника, и у дамы в руке ничего не было, однако сложилось мнение, что она прячет в ладони флакон с волшебным эликсиром, что тот, кто придет за этой драгоценностью, будучи облечен особым знанием, и произнесет тайное слово, сможет заставить ее разжать пальцы, забрать эликсир и обрести бессмертие и вечную молодость… Тайное слово было якобы записано в старых магических книгах, однако до сих пор оно не найдено и не прочитано ни одним из прежних или новых мудрецов, поэтому все они и умирали в свой черед.

        Жизнь в Аббатстве, как по старой памяти часто называли поместье и действующий в его стенах пансион в округе, текла размеренно и спокойно, а приятное общество, интересные занятия, царивший там дружелюбный, практически семейный дух так быстро и так сильно мне понравились, что я бы горевала, если бы оказалась вынужденной уехать.

Я стала одной из воспитательниц взятых на обучение девочек, при этом моя знакомая и нынешняя нанимательница имела ввиду, что я буду учить их вещам, весьма полезным в домашнем быту: поведаю им о самых употребительных при различных болезненных состояниях детей и взрослых травах, научу собирать их, заготавливать впрок, хранить, готовить из них целебные настои, и расскажу, какие срочные меры надо принимать при первых признаках заболеваний, при травмах и ранах.

Девочки полюбили мои уроки. Еще бы! Летом мы проводили их на лоне природы, а зимой так приятно было разбирать высушенные, но сохранившие аромат полей и лугов, пахнущие солнцем и медом травы.

Кроме того, я устроила в пансионате зимний сад, где вместе со своими воспитанницами выращивала декоративные и лекарственные растения. На рождественский стол мы всегда ставили свежие прекрасные букеты из нашей маленькой оранжереи. Нам даже удавалось культивировать овощи и фрукты, хотя и в небольших количествах.   

        Конечно, я хорошо помню красивую белокурую девочку с голубыми глазами, одну из самых моих лучших учениц. Она проявила к секретам трав и минералов самый живой интерес, так что мы общались с нею относительно данной темы больше и углубленней, чем это происходило в отношении остальных. Она научилась очень многому из того, чему могла ее научить дочь врача и жена фармацевта, ассистировавшая на протяжении многих лет им обоим.

Подрастая, Амалия становилась все красивее и милее. Она была от природы настоящим воплощением женственности. Ей были свойственны яркость чувств, свежесть ощущений, чарующие переливы эмоций, изящная игра притяжений и отталкиваний. А эта истинно женская мягкость ее манер, нежная слабость, ласковое понимание, которые она проявляла при общении! Кроме того, по натуре она была добра и сердечна, прелестная внешность гармонировала в ней с прелестью души. 

        С некоторыми девочками, вышедшими из стен пансиона, преподавательницы и воспитательницы состояли в переписке еще некоторое время после того, как они уезжали и вступали во взрослую жизнь, и иной раз эти связи продолжались весьма долго. Именно такой связью оказалась моя связь с прелестной Амалией.

Она писала мне после того, как уехала, как вышла замуж и стала матерью… Однажды она даже навестила меня в стенах пансиона, прибыв повидаться со мною, и я была бы очень рада повидать ее, если бы причина ее визита не оказалась печальна и даже трагична. Во время нашей беседы она поведала мне о несчастье, случившемся в ее семье. Она хотела узнать, видимо, движимая какой-то последней, отчаянной надеждой, правда ли то, что философский камень алхимиков, если бы он в самом деле был найден, может быть употреблен на изготовление чрезвычайно сильного лекарства, которое может вернуть здоровье, молодость, красоту. Амалия обратилась ко мне с просьбой обстоятельнее поведать ей о трудах моего отца.

- Вы рассказывали, госпожа Фигхен, - так она ласково меня называла, - что ваш отец посвятил много времени алхимическим опытам. Не продвинулся ли он в них настолько, чтобы оказаться на пороге важного открытия?

Я только покачала головой. Мой отец едва не разорил нас, едва не стал причиной наших несчастий, а все, что он нашел, - мишурный блеск, не более…

Пора было признать, что увлечение моего отца, так захватившее его, подобно многим его предшественникам, было, скорее всего, заблуждением… что все предания о том, будто бы кому-то удалось найти философский камень, в связи с чем этот человек прожил, не старея, пользуясь здоровьем и богатством, множество лет, - не более  чем сказка, сладкая, обаятельная, фантастическая сказка, так долго баюкавшее в своих объятиях доверчивое, как дитя, человечество…   

Конечно, я не владела такими научными знаниями, чтобы с полной авторитетностью опровергнуть устремления алхимиков прошлого, да это и не требовалось – все, что знала Амалия об этой ложной науке, она знала от меня. Стало быть, мое слово много для нее значило. Она погрустнела, когда я сказала, что философский камень найти невозможно.

Говорят, когда-то, на заре времен, ангелы божьи были другими, и они спускались на землю, и жили среди людей, и вступали в брак с земными, смертными женщинами. Они владели секретом философского камня и поведали его своим женам, но древнее сакральное учение оказалось чуждо, неподвластно низменной человеческой природе, оно было забыто, извращено. Учение о философском камне – неземное учение, а сам философский камень - не для земли.

Современные нам ученые люди говорят, что надеяться надо не на чудо, а на свой собственный разум. Я слышала, что с ужасной болезнью, жертвами которой становятся множество людей, теперь справляются с помощью специальных медицинских мер, и эти меры оказываются очень действенны. Мой сын, ставший врачом, умеет проводить такую процедуру, в целом совсем несложную.

-  Увы, - сказала Амалия, - для нее это уже поздно.

На этом мы и расстались. Невероятно жаль, что это очаровательное создание так трагически окончила свои дни… Но кто мог бы предположить в пору ее детства, что ее ждет такой конец? Казалось, более счастливое существо трудно себе и представить».

        Подробный эмоциональный рассказ госпожи Фридерики Доротеи Бракель, пожилой женщины, несмотря на преклонный возраст сохранившей  живость манер и ясность мыслей, продемонстрировавшей во время своего повествования отличную память, в сжатом и сухом канцелярском стиле был изложен в докладе руководству следователем, по особому заданию занимавшемуся обстоятельствами смерти придворной дамы Вдовствующей принцессы и наводившему подробные справки о ее родных, знакомых и вообще обо всех перипетиях ее жизни.

Общение с наставницей молодой женщины и с учеными специалистами в области естественных наук и медицины помогло ему (помимо расширения собственного кругозора, что явилось побочным продуктом сбора специфических сведений) очертить круг интересов покойной, выходивших за рамки общепринятого, и более-менее уточнить тот объем знаний в фармакологии и токсикологии, которым она реально могла обладать, однако это не слишком помогло в том, чтобы пролить свет на загадку ее внезапной кончины.   

***   ***   ***   ***   ***   ***   ***   ***   ***   ***   ***   ***   ***   ***   ***   ***   ***   ***

                Глава 6.
                Морской катрен.

«Когда Фридрих достиг семнадцатилетнего возраста, было устранено всякое женское влияние на его воспитание. … На большую часть года его отсылали в замок Фюрстерхаузен, находившийся в нескольких милях от Берлина, с двумя старшими офицерами, шестидесятилетним генералом Финком фон Финкенштейном и молодым, шведским полковником Калкстином. Они выполняли строгие приказы короля по воспитанию кронпринца…»
        Дэвид Фрейзер, историк. «Фридрих Великий, король Пруссии».

«Вот что случается рано или поздно, когда противодействуешь своим естественным склонностям; такая ломка человеческой природы приводит к извращенным страстям, тем более необузданным, чем более они противоестественны. Это своего рода безумие».
        Дени Дидро. «Монахиня».




                Пусть флот не боится противного ветра.
                Не слишком ль уверен в себе адмирал?
                Теперь на морях его песня пропета.
                К чему приведет нас серьезный провал?

- Это катрен из Шестой Центурии, - произнес двадцатипятилетний король Иоганн XI, высокий, худой, некрасивый и тщедушный, с задумчивым видом закладывая пальцем страницу и начиная прохаживаться по комнате с книгой к руках. То был его любимый жест  – в руке книга Центурий Нострадамуса, палец закладывает нужное место в этой книге. Король даже пожелал, чтобы его именно так изобразил на портрете придворный художник. Портрет был исполнен в точном соответствии с указаниями его величества и теперь висел на стене в его кабинете.

Прохаживаясь по комнате, король остановился перед этим произведением искусства и посмотрел себя, запечатленного на полотне достаточно похоже, начиная с книги, заложенной в нужном месте пальцем, и кончая общим выражением бесцветного лица, будто он лицезрел себя в зеркале, - но при этом лицезрел в лучшие свои минуты, когда ему удавалось принять наиболее величественную позу и походить на короля не только по названию, но и по виду (который долженствовал отражать и суть, к чему и стремятся все портретируемые короли и все работающие по высочайшему заказу портретисты).
               
- Я с утра думаю об этом катрене, - продолжал король, обращаясь к сидевшему напротив него в кресле у стены офицеру, затянутому в форму Королевской гвардии, довольно привлекательному на вид, осанистому, плотного телосложения, круглолицему мужчине лет сорока от роду. - Знаешь, как я на него напал?
- На катрен?

- Да, Пауль, на него. Мой кузен мне его показал.  Сегодня ведь воскресенье, мы виделись с ним в дворцовой капелле на проповеди. Я думал, что Кристиан держит молитвенник, а это оказались Центурии.

- Неужели принц Кристиан стал интересоваться пророчествами!
- Не знаю, вероятно. Он показал мне эти строки и спросил меня, что я об этом думаю?.. Я было заметил ему, что читать Центурии лучше в оригинале, а не в переводе, тем более поэтическом, который по самой форме изложения предполагает искажение первоисточника, на что он, не сморгнув, отпарировал, заявив, что поэты, как всем известно – существа особенные, наделенные чуткостью, недоступной простым смертным, и оригинал пророчества в переложении поэта может содержать ключ к отгадке, найденный творцом интуитивно… То есть  одно пророчество как бы порождает другое…

- И что вы ответили, ваше величество?
- Ничего. Что я мог ответить? Катрены Нострадамуса – загадка веков, хотя их автор и не поэт в полном смысле этого слова.
- Я могу вам ответить.
- Ты, Пауль?
- Конечно. Что тут сложного? У принца Кристиана отец был моряком, он сам моряк, вот его и привлекли стихи на морскую тему. Адмирал в катрене – это его отец, слишком самоуверенно ввязавшийся в бой с превосходящими силами противника, в результате чего, как мы знаем, и последовал провал…

- Вот как, - протянул молодой король. - Все может быть… Но для Кристиана… То есть я хотел сказать, для всех нас… ну, а для сына принца Морского в особенности… эта смерть такая трагедия… А между тем у Кристиана был почему-то довольный вид. Нет, он имел ввиду что-то другое, да и то сказать, если бы Центурии поддавались такой легкой расшифровке, их бы не читали и не перечитывали годами и веками, над ними бы не бились лучшие умы. И еще, как мне почему-то кажется, он хотел намекнуть, что мне этого не отгадать…

- Слишком они там, в Северном крыле, себе на уме, - проворчал офицер, имея ввиду, конечно, тот факт, что апартаменты Вдовствующей принцессы Элеоноры и ее сына располагались в Северном крыле дворца.

С последним словом он усмехнулся, встал, одернул привычным четким движением отлично вымуштрованного с самых юных лет кадрового военного свой щеголеватый, сидевший на его крепкой статной фигуре без единой складочки мундир, и упругой военной походкой прошел к столику в углу комнаты, на котором стоял стеклянный графин с вином и фрукты в высокой вазе.

Он налил себе вина в бокал, полюбовался на свет игрой темно-золотистого, с зеленовато-фисташковым оттенком напитка, оставлявшего после легкого взбалтывания маслянистый след на прозрачных стенках и источавшего терпкий приятный аромат, затем быстрым движением поднес бокал к губам, выпил его залпом весь до донышка, крякнул и, налив второй бокал, приблизился с ним к королю.

- В таком случае должен заметить, - продолжал офицер, передавая королю предназначенный ему бокал, - что принц растолковал для себя катрен в обратном смысле. Вот эти слова: «пусть флот не боится…» и так далее. Пусть не боится, но ветер дует против и потопит его. Адмирал в этом контексте – вражеский, не наш, адмирал, поэтому мы и не сочувствуем обреченной флотилии. Далее закономерно: «Теперь на морях его песня пропета». Но это не наша песня, то есть не песня того, кто считает себя неприятелем адмирала, кто ему противостоит.

- А провал?
- Ну, видно, был какой-то провал… Но, как известно, в некоторых случаях поражение может обернуться победой…
- Он хочет стать правителем, - побледнев, пробормотал Иоганн.
- Мало ли кто чего хочет!
- Сейчас, когда его браком занимается сам Великий король…
- Великий король благоволит скорее Владетельным князьям…

- Вот именно, Пауль! Вот именно! На днях в парке нашли мертвую фрейлину Вдовствующей принцессы, ту, про которую все говорили, что она любовница принца Кристиана. Теперь все говорят, что она отравилась от любви к принцу, который вот-вот должен жениться. Но я в это не верю. Ее отравили, убили, устранили, чтобы она не встала ненароком между принцем, который был к ней привязан, и его женой, которая вот-вот должна у него появиться, чтобы никто не разбавлял влияния новой принцессы… А принц, кажется, и не думает горевать о бедняжке… Он думает о короне.

- Она у вас на голове.
- Да, пока что…   
- И, наконец, ваш дядя все еще Первый министр.
- Я не верю ему, Пауль… И ты знаешь, я даже, пожалуй, боюсь его, - прошептал король, - Мне кажется, что при случае и из личной выгоды он способен предать не только племянника, но и родного сына.
- Однако пока что вы ему, можно сказать, дороже, чем родной сын. Без вас он рискует потерять свое влияние. Тот же принц Кристиан, к примеру, не долго будет терпеть, чтобы решения принимались за него и без него. А уж его матушка и честолюбива, и энергична, как никто другой. 

- Не знаю, не знаю. Говорят, дядя стал частым гостем в Северном крыле… Куда приведет нас подобный провал? 
 
- Выпей, Ганс, - решительно сказал офицер, показывая королю на полный бокал, который тот все еще держал в руке непочатым, и заодно отметая официоз, в рамках которого ему не удавалось повлиять на собеседника таким образом, чтобы заставить его справиться со своими растрепанными чувствами,  - и давай отдохнем от этой ерунды.
- Ну как ты можешь, Пауль! Это не ерунда.

- Да знаю я, знаю. Но не люблю, когда ты этим до такой степени забиваешь себе голову. Так недолго с ума своротить… Твой дядюшка, насколько мы его знаем, не допустит, чтобы Северное крыло слишком подняло голову, и то, что он стал там частым гостем, обратного не доказывает. Политика… Вот увидишь, не успеет здесь появиться эта принцесса, как он найдет повод вытурить ее обратно.

- Обратно?
- Но разве разводы не возможны?
- Но Великий король…
- Или она умрет родами! Тоже отличный вариант.   
- Но если ребенок появится на свет, это будет означать, что у меня уже не один наследник, а целых два.
- Может быть, тебе все же стоит еще раз попытаться найти общий язык с  леди Анабеллой? Это ведь было бы и в ее интересах…

            Король болезненно вздрогнул и опустил голову.
- Ты же знаешь… - пролепетал он. - Это бесполезно… Я не могу… С ней я не могу… Она меня подавляет…

            Офицер вздохнул.
- Да, с нею у нас что-то не получается, а жаль, - сказал он.

- И дядя ее все время защищает… Иногда мне кажется, что это не я его племянник, а она его племянница. Почему он так поступает? Без него она не была бы так самоуверенна… Это тоже политика?
- Думаю, да. Посуди сам, королева остается таковой только по виду, на самом деле она совершенно изолирована в своей резиденции. В отношении тебя это обстоит не так.

- Да, верно, - пробормотал молодой человек. - Каким бы дядя ни был, он не причиняет мне ни зла, ни неудобств, ни огорчений. Просто я иной раз как-то не уверен в будущем…
- Но ведь в этом твоем катрене в конце стоит знак вопроса. Ничего еще не решено, а ты уже отчаиваешься.
- В катрене стоит знак вопроса… - обнадеженный этим замечанием больше, чем всеми предыдущими доводами, король поднял голову. - Ничего еще не…

- Может быть, Кристиан отправится на море, как его батюшка, не вечно же он будет сидеть возле маменькиной юбки, да и утонет себе где-нибудь в дальних морях и океанах…
- Да, возможно…
- Или его корабль разнесут в щепки неприятельские орудия, вместе с ним самим…

- А если у него останется ребенок?
- Даже если у него останется ребенок, это уже будет не так важно… Регентшей возле лютеранского принца не может стать православная княжна…
- Когда ты так уверенно говоришь, Пауль, я начинаю верить, что все так и будет. То есть, что все будет хорошо, - воскликнул король.
- Все было бы еще лучше, если бы ты по-прежнему принимал участие в военных учениях, как раньше, при жизни твоего отца. Строй, оружие, ритм барабанов… Ветер веет, кровь играет…
- Не напоминай мне про отца. Мне никогда не забыть, как он кричал, что сдерет с меня кожу до такой степени, что собаки будут кровь с ран слизывать.
- Но я ведь тоже был к тебе строг, Ганс.
- Тебе приказывали, я знаю.
- Да, конечно, его величество не уставал повторять нам, твоим наставникам, чтобы кронпринцу, то есть тебе, не давали поблажек…

- Это другое, - пробормотал король… впрочем, в эту минуту он действительно был скорее Ганс, чем король, молодой тщедушный парень с искалеченной судьбой, множеством горьких воспоминаний, все еще таких живых в его памяти, и множеством страхов, терзающих его ныне взамен прежних горестей и обид…

- Да выпей же ты наконец, - произнес его собеседник, показывая на все еще не отпитый бокал, полный темно-золотистого, переливающегося зеленовато-фисташковым маслянистым блеском благородного вина.

Молодой человек выпил вино, подошел к столу и поставил пустой сосуд на столешницу. Там он и остался стоять. Он был одет по-домашнему просто, и, учитывая летнюю жаркую погоду, совсем легко – в рубашку, штаны до колен и чулки. Светлые тонкие вьющие волосы, не связанные лентой, рассыпались по его плечам.

Хмель от выпитого вина, крепкого, хорошей выдержки, проникал в кровь, горячей волной растекался с нею вместе по жилам, впитываясь через систему тонких кровеносных сосудов в мышцы, в кожу, в волосы, одновременно слегка кружа голову и словно обволакивая все предметы перед утратившими привычную зоркость глазами невесомой дымкой…

Все его мысли, волновавшие его только что, все его тревоги как- будто улетучивались куда-то, растворялись в пространстве вокруг него…

В открытое окно вливался сильный аромат жасминовых кустов, произраставших поблизости, и слышались вздохи теплого ветра в листве и звонкие звуки птичьего пенья…

Он положил на стол книжку Центурий Нострадамуса, которую все еще держал в руках, закладывая пальцем «морской» катрен, подсунутый ему сегодня утром в часовне кузеном принцем Кристианом, и на минуту закрыл глаза. Общение с его прежним воспитателем всегда действовало на него благотворно, он чувствовал себя под защитой и успокаивался.

        Этот человек, полковник Королевской гвардии Пауль фон дер Тротт, был приставлен к нему еще в детстве по приказу его отца-короля. Причины для такого назначения были весьма веские: Пауль воевал рядом со своим королем, доказал свою верность делом и к тому же не был женат, предпочтя службу семье. Между тем король ненавидел женщин, считая, что они годятся только для получения удовольствия, а нужны только для продолжения рода. Он надеялся, что бравый военный поспособствует тому, чтобы его сын вырос таким же сильным и смелым, стал настоящим мужчиной, чтобы отец смог бы им гордиться. Его надежды не сбылись, но что-то хорошее он для сына все же сделал – дал ему друга.

        Гансу, как в приватных беседах по-прежнему называл его фон дер Тротт, часто и сегодня, когда он уже вырос и взошел на престол, а его отец умер и не мог больше диктовать ему свою волю, порой начинало мерещиться, будто он  снова превратился в того маленького худенького болезненного 12-летнего мальчишку, который остался сиротой после смерти матери, испытывая ежедневную беспросветную тиранию отца, вознамерившегося пусть даже самыми жестокими мерами вытравить из него последний намек на слабовольного и изнеженного «маменькиного сынка»…

Чего ему только не пришлось пережить! Сколько мучений, унижений, притеснений выпало на его долю. И только присутствие Пауля фон дер Тротта, тогда 30-летнего гвардейского капитана, исподтишка иной раз приходившего ему на выручку, муштровавшего его под ружьем во дворце замка перед отцовскими окнами, но при этом стараясь дозировать нагрузку, предназначенную для слишком маленького солдата, а при неизбежных промахах вместо наказаний, которых требовал для него в таких случаях строгий отец, подбадривавшего его вовремя сказанным добрым словом или шуткой, порой кормившего его, когда его по приказу отца сажали под арест на хлеб и воду, даже иной раз подсказывавшего ему во время урока забытую дату или слово, никогда не забывая, что имеет дело с ребенком, которому положены хоть какие-то детские радости, и вдруг приносившего ему под полой шинели с улицы маленькую смешную собачку, с которой можно было поиграть пусть какие-то полчаса, когда этого никто не видел, а затем устраивавшего обязательную поездку верхом как раз до той окрестной деревни как раз в тот день, когда там проводилась ярмарка и на площади перед кирхой показывали свои представления кукольники, - только это дружеское участие помогало ему держаться и выживать в условиях, когда так часто становилось невыносимо трудно и бывало очень больно… 

Отец Ганса, всерьез взявшись после смерти жены за воспитание, вернее, перевоспитание сына, испорченного, по его мнению, нежным материнским влиянием, перевел его в дальнее отделение дворцового комплекса, так называемый «Старый замок», где мальчик оказался оторванным практически ото всего остального мира, так, что ему иной раз казалось, будто он попал на далекий остров, окруженный со всех сторон бушующими водами океана, и уже никогда больше не увидит ничего помимо этих мрачноватых, сложенных из диких камней стен и башен, а кроме того постарался вытравить самый женский дух из сыновнего окружения, устранив не только всякое женское влияние, но и само женское присутствие, так что мальчик всегда находился среди мужчин, словно в солдатской казарме. Обстановка была самая аскетичная, а содержание весьма суровое.

Конечно, забота Пауля была не то, что женская забота, и он не слишком церемонился со своим воспитанником и бывал грубоват с ним, но не со зла, а просто потому, что такова была его мужская солдатская натура. Но все же он настоял на том, чтобы к заболевшему одной промозглой весною мальчику пригласили врача, а затем самолично сидел рядом с его постелью ночь напролет и, отчаянно зевая, давал ему вовремя лекарство или менял ему собственноручно на пылающем лбу холодные компрессы. Между тем король, которому снова доложили о болезни сына, только заявил, что это лишь капризы и попытки отлынивать от учебы и даже не явился его проведать.   

Все же это именно Пауль забеспокоился, когда однажды осенние холода настали слишком рано, и приказал законопатить мхом щелястые окна в спальне своего подопечного, из которых немилосердно тянуло ледяным воздухом снаружи. Король же считал, что холодная спальня – то, что нужно, чтобы закалить хилый сыновний организм. Все же это Пауль, и никто другой, вовремя заметил, что подметки на детских сапогах собираются отвалиться, а ведь никому не было до этого никакого дела, и мальчик сам боялся пожаловаться на изношенную обувь, хоть босиком ходи, - поскольку король запрещал ему жаловаться. 

        Изоляция кронпринца порою нарушалась во время официальных церемоний, на которых король считал правильным демонстрировать подданным и иностранцам своего наследника, появлявшегося среди толпы знатных придворных и гостей неизменно в военном мундирчике и в сопровождении воспитателя, капитана фон дер Тротта.

Ганс не любил эти приемы. Уж лучше шагать с ружьем на плече по плацу или простаивать часами на коленях в дворцовой часовне, уткнувшись в молитвенник… Он тушевался, держался напряженно, при обращении к нему отвечал или очень кратко, что походило на грубость, или невпопад, исходил слюной при виде угощений, щедро преподносимых гостям, не смея съесть ни кусочка, и часто ловил на себе недоуменные, удивленные, порою брезгливые и презрительные взгляды всех этих уверенных в себе, роскошно одетых мужчин и женщин… он, такой маленький и худенький, с вытаращенными глазами и застывшей маской напряженности и страха на худеньком остром старообразном личике…

А хуже всех этих наглых, откровенно оценивающих (видимо, по самой  низкой стоимости) взглядов, были взгляды отца, недовольного неловкостью, неказистостью и зажатостью наследника, сулящие новые взыскания и наказания… После выходов кронпринца в свет король становился по-новому придирчив и жесток к нему.

        Как-то раз Пауль известил своего воспитанника, что король приказывает им прибыть на церемонию спуска со стапелей нового 74-пушечного линейного корабля. Верфи, где должно было состояться это событие, находились на окраине столичного города-порта, в окрестностях которого располагалась обширная королевская резиденция, так что ехать предстояло недалеко.

К удивлению кронпринца, король заехал за ним самолично, демонстрируя отличное расположение духа, которое посещало его весьма редко, в сопровождении нескольких вельмож высокого ранга, придворной свиты и военного эскорта. Ближе прочих к его величеству держался дядя Ганса, родной брат его покойной матери, вся родственная забота которого о племяннике, однако, сводилась обычно при редких встречах к следующему замечанию, повторяемому из раза в раз почти буквально: «Надеюсь, его королевское величество доволен вами, ваше королевское высочество?»

Король решил совершить поездку на верфь верхом, и, разумеется, его примеру последовали все военные и почти все статские лица из числа его нынешнего окружения, включая также и дам, те же, кому возраст и состояние здоровья уже такого активного времяпрепровождения не позволяли, разместились в открытых экипажах.

Король молодцевато гарцевал на вороном породистом скакуне, рядом с ним также верхом следовал его двоюродный брат, имевший титул его высочества и чин адмирала Королевского флота, в щегольской адмиральской форме и при всех наградах, сверкавших в солнечных лучах алмазным огнем. Если король самолично возглавлял сухопутные военные силы страны, то его кузен делал то же самое в отношении морских военных сил.

На своем коне принц вез хорошенького маленького мальчика лет пяти-шести, темноволосого и румяного, посадив его на луку седла впереди себя и держа в обхват одной рукой в то время, как другая сжимала поводья лошади, а стремя в стремя с ним, также во главе отряда, изящно изогнув стройный стан, уверенно устроившись в женском седле, держалась красивая нарядная молодая дама.

- Это твой кузен, не узнаешь? – весело спросил король Ганса, указывая на малыша, опекаемого принцем.  Ганс видел своего кузена последний раз при жизни своей матери, совсем крошечным, дрыгающим ножками в колыбельке, мудрено же ему было узнать его теперь…

Кронпринцу подвели коня, Ганс довольно ловко, хотя и при некотором содействии Пауля, сел в седло, и блестящая кавалькада тронулась в путь.

        Впечатлений тот день принес много: лазурное море, такое прекрасное в тихую погоду; кораблестроительная верфь; силуэты недостроенных или ремонтирующихся судов; большой корабль, украшенный гирляндами пестрых флажков и вымпелами, со сверкающей золотыми буквами надписью на корме «Наша победа»; выстроившиеся на молу военные отряды; военный оркестр, играющий одну за другой бравурные ритмичные мелодии; огромная толпа празднично одетого народа…

Было очень шумно и, кажется, очень весело. Когда корабль с грохотом покатился вперед и рухнул, словно целая рукотворная гора, подняв тучу брызг, в море, все разразились такими восторженными воплями, что можно было оглохнуть.

Король произнес речь, принц-адмирал тоже произнес речь. Им горячо аплодировали. Завернув пассаж насчет будущего флота и страны, адмирал как бы в доказательство того, что новое поколение, которому предстоит продолжить дело своих отцов и стараться далее на благо родине и на суше, и на море, непременно оправдает все ожидания, построив еще более прекрасные корабли и вписав в анналы истории еще более блестящие победы, вновь взял на руки своего маленького сына и поцеловал его на виду у всех, продемонстрировав собравшимся упомянутое им подающее большие надежды новое поколение прямо сейчас, не откладывая.

Эта действительно привлекательная и трогательная картина: ребенок на руках у молодого, но уже прославленного своими героическими деяниями доблестного моряка, вызвала дружные рукоплескания и приветственные возгласы. Тут как раз мальчик, видимо, вполне вольготно чувствовавший себя со знаменитым отцом, обнимая его за шею, вдруг зачем-то, по какому-то детскому капризу, схватился пухленькой ручкой за блестящую бриллиантовую звезду, украшавшую грудь адмирала, и, дернув, сорвал ее…

Ганс даже зажмурился. Он представил себе немедленную расправу с виновным в таком ужасном кощунстве, как непочтительное обращение с военным орденом, полученным за боевые заслуги. Его, Ганса, отец за такое в порошок бы стер собственноручно… Отведает этот малыш матросских линьков, не иначе… Но ничуть не бывало! Страшные ожидания Ганса не оправдались ни в коей мере - адмирал нисколько не разгневался.      

- Тебе еще рано иметь такие награды, - сказал он громко, обращаясь к сыну, крутившему орден в руках, как простую безделушку, - но, раз эта звездочка тебе приглянулась, возьми ее. Надеюсь, что со временем ты будешь владеть ею заслуженно. Пусть она станет твоей путеводной звездой.

И тут все опять захлопали, замахали пестрыми флажками и засмеялись, и Ганс увидел улыбки даже на лицах солдат и матросов, стоявших возле украшенного флагами и цветами возвышения для почетных гостей, и на лицах их командиров тоже… А к адмиралу приблизилась его жена, та красивая нарядная дама, забрала у него малыша, и он обнял их еще раз вместе, прямо на виду у всех, и, опять поцеловав сына, поцеловал и ее тоже. И все опять хлопали и шумели…

Потом был торжественный обед в здании городской ратуши, бал… Потом этот длинный, насыщенный впечатлениями день кончился… Ганс вернулся к себе в Старый замок, после обычного скудного и простого (как у рядового солдата) ужина получил позволение удалиться в свою одинокую, полупустую холодную спальню…

Раздевшись и развесив на спинке стула одежду (он все для себя делал сам, и раздевался, и за своими вещами ухаживал тоже сам), он лег на свою жесткую коечку под тонкое одеяльце, свернулся в клубочек… и вдруг расплакался… После смерти матери его быстро побоями отучили плакать, но сейчас горькая наука оказалась забыта. Он плакал потому, что не мог забыть симпатичного принца-адмирала, державшего на седле впереди себя и поднимавшего на руки своего ребенка, глядевшего на него с такой любовью и гордостью, целовавшего его на виду у всех и даже подарившего ему свою осыпанную бриллиантами орденскую звезду…

Чего бы он, Ганс, не отдал за то, чтобы отец обращался с ним так, как обращался со своим маленьким сыном принц-адмирал, и чтобы его мать, милая, ласковая, прекрасная, тоже находилась рядом, и чтобы отец, нисколько не стыдясь своих чувств, прямо при всем честном народе, обнимал и целовал их обоих…

Ганс плакал и плакал, обливаясь обильными, солеными слезами, такими горячими и жгучими, такими напрасными… Он захлебывался рыданиями, сотрясавшими его худенькое тело, и весь дрожал, как в лихорадке… Он даже не услышал шаги, звук открываемой двери и спохватился лишь только когда на его плечо легла чья-то рука. Это Пауль зашел посмотреть, лег ли он спать и все ли у него в порядке, - он иной раз так делал. Перепугавшись, торопливо глотая слезы и пытаясь взять себя в руки, Ганс подскочил на постели, сбивчиво уверяя, что и не думал плакать… нет, нет, это, наверное, во сне…         

- Да ладно, - сказал Пауль, вполне добродушно. - С кем не бывает, - и он погладил мальчика по голове.

Тогда Ганс прижался к нему, своему единственному другу, как хотел бы прижаться к отцу, к матери… но это ведь было невозможно… и вдруг тоненьким голосом начал жаловаться на свою судьбу, чего раньше никогда не смел делать, - на то, что мать его умерла слишком рано, что отец его ненавидит…

- Он желает тебе добра, - сказал Пауль. - Он был на войне, сам водил в атаку своих солдат, его ранили, ему грозили пленом и смертью. Если ты останешься неженкой, ты не долго протянешь.
- Но я и так долго не протяну! – вырвалось у Ганса. И тут-то он и услышал в ответ эти слова:
- Ты забыл, что сам однажды станешь королем. 

- Я стану королем? – переспросил Ганс. Он не забыл, нет, он, конечно, хорошо знал, что должен унаследовать трон отца, но как-то не задумывался об этом, уж слишком мало радости пока что ему приносило его положение. 

- Непременно, - подтвердил Пауль. - Ты единственный наследник. Его величество после смерти королевы женился снова, но ее новое величество скоро, видно, упокоится в дворцовой церкви рядом с прежней. Бедняжке не удалось и вряд ли удастся произвести на свет твоего соперника.  Ты будешь королем после смерти своего отца.
- А когда он умрет? – спросил Ганс наивно.
- Завтра или через сто лет, - сердито пробурчал Пауль. - Нельзя задавать такие вопросы. Тогда не выйдешь из тюрьмы даже после смерти короля, раньше него на тот свет отправишься. Понимаешь?

Это Ганс понимал очень хорошо, у него даже дыхание перехватило от ужаса, и он теснее прижался к мужчине.

- Но ты меня не оставишь, Пауль? – пробормотал он.
- Почем мне знать! – честно ответил тот. - Не оставлю, коли не погонят отсюда в шею за все мои тебе поблажки.            

С тех пор Ганс до смерти боялся, что у него заберут и Пауля. Тогда он останется совсем один и уже неминуемо пропадет… А еще, когда становилось уж совсем тошно и невмоготу, он вспоминал произнесенные Паулем магические слова:   
- Ты будешь королем.
- Я буду королем!..            

        Однажды Ганса снова наказали. Король сам принимал у него экзамен, остался крайне недоволен, и проштрафившегося горе-ученика заперли. Местом наказания служила комната в нижней части замковой башни, пустая и неотапливаемая. Ночью дрожащий и совсем застывший от холода, так что руки и ноги не чувствовались, сжавшийся в комочек на каменном полу тесного каменного мешка замковых подземелий мальчик услыхал скрежет ключа в замке низкой, массивной двери старинной темницы, и испугался, что снова пришел отец. Но это был Пауль фон дер Тротт. Он подхватил почти уже совсем окоченевшего ребенка подмышку и потащил наружу, к винтовой лестнице, вырубленной в толще стены.

- Разве его величество уехал? – пролепетал Ганс. 
- Нет, - ответил Пауль сквозь зубы, шагая по высоким, неудобным для ходьбы ступенькам наверх, - но ты там подохнешь, а отвечать все равно мне.

Так Ганс среди ночи попал в комнату капитана Пауля. Заперев дверь, капитан налил ему почти полный стакан крепленого вина и заставил выпить до дна, чтобы продрогший до костей узник быстрее согрелся. Очевидно, он нервничал, понимая, что, нарушив приказ, рискует уже своей собственной шкурой, потому что тоже выпил, и один стакан, и второй.

У Ганса от вина, да еще с холода и с голода голова пошла кругом, но он все еще дрожал, до такой степени он замерз. Пауль засунул его в свою постель, намереваясь было переспать эту ночь на диване, но потом, видя, что мальчик трясется в ознобе, сам лег рядом, прижав его к себе и укутав одеялом чуть ли не с головой. Горячее большое тело оказалось лучшей грелкой, а ведь Ганс наверняка заболел бы, если бы Паулю не удалось его отогреть. Он чувствовал, как тепло проникает в самые отдаленные уголки всего его маленького тщедушного существа, как перестают трястись конечности и стучать зубы…

Сильно опьяневший от большой дозы алкогольного напитка, Ганс распластался рядом с Паулем, испытывая настоящее блаженство, ощущая себя так, словно лежит на печке… или в ней самой… Как хорошо, как тепло, как уютно, как спокойно… Он почувствовал, что его обволакивает дрема… Его сосед, наверное, тоже задремал сначала, горячо дыша ему в шею и в плечо, но потом слегка пошевелился. Ганс подумал, что ему неудобно лежать и с готовностью подвинулся.

- Ты такой худосочный, что, будь ты поросенком, тебя и жарить бы никто не захотел, кожа да кости, - сообщил Пауль и провел рукой по его костлявой спине.

На рассвете Пауль вернул своего воспитанника в его каземат, а тут как раз пришел король. Узник был извлечен на божий свет и после приличествующего внушения прощен, причем Гансу даже не пришло в голову рассказать отцу что-нибудь из того, что с ним произошло ночью. Ведь Пауль для начала спас его от участи превратиться в замковой темнице в ледышку, а уж все остальное… Ганс не понимал, что произошло и зачем это нужно было Паулю, но выдать своего единственного друга и покровителя не мог ни за что.

Он видел, как наказывают за неповиновение командиру солдат, ему это продемонстрировали специально, и не раз: выводят на плац голыми по пояс со связанными руками и под громкий барабанный бой тащат через ротный строй, и у каждого солдата в строю железный шпицрутен, которым чистят ружейное дуло и забивают заряд, и каждый наносит удар по обнаженной спине наказуемого, и даже громкий барабанный бой не может заглушить его крики, а к концу строя его спина уже вся в рваную красную полоску, и солдат уже еле тащится за своим ведомым, а его поворачивают и гонят сквозь строй снова, и снова, пока он не рухнет наземь без памяти… И, говорят, потом умирает на койке в лазарете… Нет, Пауля под такую ужасную казнь Ганс не подведет, что бы ни случилось…

        Через несколько дней король проверял тетради Ганса и нашел, что сын небрежно и не совсем правильно выполнил математическое задание, да и в письменных упражнениях по немецкому и французскому языкам не преуспел. Он приказал капитану фон дер Тротту, стоявшему перед ним навытяжку во все время этой инспекции, сведя глаза в кучу и при полном отсутствии выражения на лице, отстегать нерадивого ученика розгой, - в соседнем покое, чтобы ему, пока он будет заниматься другими важными и неотложными государственными делами, было видно и слышно, как производится заслуженное наказание… не потому, что он не доверяет своему офицеру, а потому что всегда и все надо проверять самому…

Пауль отвел мальчика в соседнюю комнату, оставив дверь слегка приоткрытой, и взмахнул в воздухе пучком розог, с которых взметнулись и отразились легким дождем в зеркалах водяные капли… ведь дело происходило в одной из дворцовых комнат, красиво и богато обставленной, украшенной зеркалами.

- Довольно! – крикнул король, погруженный в бумаги, но кивавший в ответ на характерный свист лозы, разрезающей воздух. - Ступайте! Закройте дверь!

Пауль закрыл дверь и повернул ключ в замке. Подобные тайны множились. Ганс был благодарен и понимал, что некоторые вещи придется принимать и терпеть. Иначе останешься с отцом один на один, и другой офицер-воспитатель уже, возможно, не будет, щадя его и сам рискуя, лупить вместо него стоящее рядом кресло, методично считая при этом удары…

- А потом король умрет, и я буду королем! – не уставал повторять он сам себе. И король однажды в самом деле умер, и Ганс стал королем. Вот только прошлое изменить было нельзя, и оно наложило свою печать на то, к чему стало прологом, - на сегодняшний день, и тень его простиралась дальше, в будущее.

        …Ганс открыл глаза. Он все еще стоял возле стола, рядом с которым за окном шумел листвой и благоухал жасмином летний сад, а на столе прямо перед его глазами лежала книга Центурий Мишеля Нострадамуса, оставшись раскрытой на все той же странице, все на том же катрене Шестой Центурии, на который обратил его внимание сегодня утром его кузен, принц Кристиан.
 
- А он ведь так красив, кузен, и такой мускулистый, смуглый, стройный, - подумалось Гансу смутно, - и эти его темные волосы…

И что-то похожее на обиду по тому поводу, что в принце, хотя еще и столь юном, явно чувствовалась сила настоящего мужчины, что при этом он определенно презирал его, Ганса, а также ревность, возникающая от того, что принц, как и большинство мужчин, любил женщин, взять хотя бы ныне покойную фрейлину Амалию, - оба эти горькие чувства болезненно шевельнулись в печальной душе молодого человека…
 
- Отец впервые взял его с собою в море в возрасте десяти лет, он учил его быть моряком… Насколько можно судить, Кристиан усвоил уроки… И как прекрасно он смотрится на палубе корабля… Вряд ли он позволит однажды расстрелять себя артиллерии с вражеского борта или пойдет ко дну во время шторма… И ребенок у него, конечно, будет…

Размышляя об этом, Ганс машинально пробежал стихотворные строки катрена глазами еще раз. Вдруг ему пришло в голову, что ведь катрен в той форме, в которую облек его, уж по наитию ли свыше, по небрежению ли к первоисточнику, поэт, имеет в себе не один вопросительный знак, а целых два… Первый вопрос ведь не в том, к чему кого-то приведет провал. Первый вопрос: «Не слишком ль уверен в себе адмирал?».. Адмирал, сын адмирала… Конечно, Кристиан в душе мечтает получить звание, которое имел его отец, и именно так себя и сознает… Сын адмирала, будущий адмирал… Не слишком ли он в себе уверен?

- …Я понял, - подумал Ганс, - я понял… Так и будет, именно так…

И эта мысль, несказанно обнадеживавшая его предвкушением будущего триумфа над тем, кто казалось бы, гораздо более подходил для этого триумфа и, помимо обиды и ревности, а вернее, как раз из-за них, подспудно вызывал в нем, Гансе, нежные чувства, однако  заведомо отвергая их всем своим обликом, всем своим стилем жизни, делая абсолютно немыслимым сближение между ними, столь непохожими друг на друга, и оставляя горький осадок сожаления в душе от невозможности ощутить себя равным этому великолепному созданию, встать на равных рядом с ним (отсюда и ревность, отсюда и обида),  - эта мысль наполнила его и горечью… ведь она обрекала прекрасное недоступное создание на гибель… и одновременно ликованием.

И почему бы не ликовать – судьба предрешена, мудрец, провидевший грядущее, записал свои видения для потомства недаром. И недаром принц Кристиан сам нашел этот катрен и сам показал его окружающим и ему, своему королю. Это судьба, судьба…

И еще Ганс даже не подумал, а почувствовал, что только при одном условии он мог догадаться о скрытом смысле «морского» катрена, - при условии, что его друг, каким был и оставался для него Пауль фон дер Тротт, находился по-прежнему рядом с ним, ведь это именно он однажды, словно свой, домашний Нострадамус, уверенно предсказал ему: «Ты будешь королем».

- …Я сумею одолеть своих соперников и врагов! – подумал Ганс… нет, король Иоганн XI, горделиво, насколько это у него получалось, подняв свою светловолосую голову.

***   ***   ***   ***   ***   ***   ***   ***   ***   ***   ***   ***   ***   ***   ***   ***   ***   ***

Продолжение: http://www.proza.ru/2019/04/08/1606
Предыдущее: http://www.proza.ru/2019/04/06/1081