Глава 53. Первый день Апогея. 23 января 1998 года

Глава 53. Первый день Апогея. 23 января 1998 года
 
В субботу 24 января 1998 года десятилетие девяностых перешло в Апогей.
«Сегодня суббота, а значит, вчера… вчера… была пятница», если чуть перефразировать Ярослава Гашека.
До пятницы люди лишь предчувствовали Апогей, миллионы на концерте Жана-Мишеля Жарра в 1997 году приветствовали не столько музыканта, сколько восходящее солнце девяностых.
Народ стал кататься за границу, у некоторых начали появляться деньги. Забавное слово «евроремонт» появилось именно в 1998 году, пластиковые окна взамен дурацких деревянных… Ну, это все общеизвестно.
Самое главное, на Новый 1998 год пришлась деноминация. Это важнейший психологический момент начала Апогея.
Именно с возврата в оборот копейки, однокопеечной монеты, отсчитывается Апогей девяностых годов.
С купюр списали три нуля. И люди вновь ощутили себя обладателями денег, а не бог весть чего, что за пять лет превращалось и превращалось в прах. Все еще вроде течет по-старому, по-простому, только деньги – настоящие.
Массы отошли от затяжного Нового года, Старого Нового года, и как раз в ночь с 23 на 24 января, с пятницы на субботу второй рабочей недели, почувствовали, считая настоящие рубли и копейки, что они живут в новом мире. Новое российское пиво «Рок-н-ролл», 0,5 литра (разумеется, в стеклянной бутылке), стоило 5 рублей. «Московское» – 2 рубля 80 копеек, финский «Кофф» в алюминиевой банке – 8 рублей.
За окном угасал вечер 23 января. Была пятница. Руль и Дима за ящик водки торговали себе особый график на военной кафедре. Впереди был диплом, и плотнейший график подготовки к диплому, экспериментов и прочей суеты не стыковался с посещениями «войны».
С этим вопросом они пришли к полковнику Кучину. Он сидел в офицерской комнате на первом этаже здания факультета военного обучения и соцфака. В комнате был бедлам, стоял распахнутый сейф, от Кучина пахло перегаром.
– Вы же никудышники и второгодники, – сказал полковник Кучин в ответ на предложение Руля о свободном посещении кафедры.
А Дима заряжал развитие мысли, которая стала причиной попойки среди офицеров:
– Хе… Валерий Валентинович… а подполковник Маратов так и не дорассказал нам историю про балерину Львову из Питера. Нам эти... воспоминания… жгут душу… Мы же будем такие же… вы на нас смотрите, мы молодые… не понимаем своего счастья… Но я же отметил тогда…
– Стоп, – сказал Руль. Руль давно стал профессиональным манипулятором и понимал смысл фразы «Что утром правда, то вечером ложь».
Он смотрел на Кучина холодными карими глазами израильского пулеметчика. И знал, что второй раунд попойки нереален. Раскаяние опухшего старика в военной форме, сорокапятилетнего старика, красного, лысого, которому жена отгладила утром рубаху… Переодень его сейчас в одежду забулдыги, и его шуганут на входе в метро…
Нет, Дима не прав. Он начал предлагать человеку с похмелья продолжение запоя, это неверно.
Развороченный пустой сейф красноречиво говорил о том, что вояки пропили деньги, которые полковник собирал со студентов и зарплаты на компьютер сыну.
С чего начался в понедельник праздничной недели Татьяниного дня запой среди вышедших из студенческого возраста преподавателей-военных?
Ответ прост: костер ностальгии, который умело разжег Дима на понедельничном построении.
Молодые студентки, счастье сданной сессии и каникул впереди. Курение на улице, обрывки разговоров… Для пожилого человека ностальгия – это триггер, спусковой крючок выпивки. А тут не то что ностальгия, а просто – опрокинь стакан. Выйди на мороз. Встань в метре от щебечущих подруг, мерзнущих и ждущих своих любовников. И водка через минуту откроет тебе дверь обратно. Ты уплывешь в прошлое, вспомнишь – пусть это будут ложные воспоминания, – как ты вот именно так, именно с такими, похожими, стоял на морозе у дверей. И был ты их парнем, который с тремя портвейнами забирает их домой, один обеих, отмечать День студента. А на дворе и зима похожая. Только цифра на календаре – 1972. И город Новосибирск в паспорте, где прописка…
Руль и Дима эту волну ясно чувствовали, хоть и не были стариками с детства. Просто хватанули в девяностых за пять лет столько впечатлений на свежие головы, сколько полковник не получил за двадцать пять после института. К тому же в страхе армии, потенциальных двух лет в Чечне, они научились выживать. «Будете злые – будете живые», – научил Даня Руля, а Руль – Диму…
Поэтому Дима, не думая, в понедельник кинул спичку в бочку с бензином...
В девять пятнадцать он стоял перед строем. Скользкий плац за толстостенным сталинским трехэтажным зданием факультета. Он читал в своей замедленной манере короткий доклад. Что-то про борьбу с грызунами, таллий и фосфороорганические ядовитые вещества.
– …Порошок «Крысид М»… – Студенты сдержали смех, улыбка Димы стала шире обычного.
– Тихо, сучата! – крикнул с кафедры под открытым небом полковник Кучин.
Сучата замолчали. И только офицеры, стоявшие в строю, продолжали диалог.
– Понимаешь, мне все-таки было двадцать. Она же балерина, – говорил подполковник Маратов, очень высокий, привлекательный в свои сорок пять мужик.
Форма на нем сидела отлично. На студентов он производил леденящее впечатление, они его искренне боялись.
– Да брось ты на хер, Леша, – ответил ему наглый капитанчик Ваня, строевой офицер, танкист, по блату попавший в преподаватели МГУ в двадцать шесть лет. – Мне один мужик в тамбуре сказал: «Много думаешь. А как жить мало останется, думать перестанешь».
Диалог ясно пронесся над озябшим строем.
Дима мгновенно понял момент и настроение. И кинул спичку.
– А-а-а… Вы смотрели… товарищ полковник… фильм… «Безымянная звезда»…
– Смотрел, – привычно поддаваясь змеиной дружелюбной улыбке и замедленной речи, соврал по инерции Кучин.
– А… помните… я сейчас продолжу… как там за любовницей того учителя… приехал ее богатый жених… и забрал… домой… сказал, что любовь – это блажь… Любовь – блажь… Но, товарищ капитан, он и я молоды… А там учитель один остался на всю жизнь… преподавать детям… как вы… Блажь вот любовь… или нет, товарищ полковник…
Строй «сучат» сдерживал смех.
– Разрешите секунду, товарищ полковник… я продолжу сейчас про порошок… про «Крысид», – громко, медленно и улыбаясь говорил Дима. – Я тоже смотрю на этих студенток, когда я… я с ними курю… Они другие… одна мне нравится… очень нравится… Я брошу кафедру и МГУ, на пятом курсе сейчас вот уйду отсюда… и брошу вас, товарищ полковник… и химфак… если вы не ответите мне… Обещаю… Я никогда ее не увижу… Потом? Потом? – вдруг крикнул Дима, сделавший к пятому курсу из дефекта речи гипнотическую методику. – Да?!
Кучин подошел вдруг к Диме, обнял молодого ублюдка за плечи и сказал:
– Увидишь, курсант. Женишься ты на ней, и все у вас будет хорошо.
Повернулся к строю и тихо сказал:
– Все свободны. Товарищи офицеры, вас прошу собраться.
Потом был зачет, студенты забегали в «стекляшку» у первого ГУМа за водкой. Выпивали, разумеется, и сами. Пару отменили, все обсуждали сданные сессии, четверокурсники спрашивали старичков Руля и Диму про диплом, про пятый курс…
Вояки заперлись в офицерской. Выходили поодиночке, шатаясь, приставали по-отечески к студенткам социологического факультета, из другого крыла. Те улыбались, все понимали, но помочь ничем не могли.
И, возможно, не в деньгах дело…