5. Мои родители

     Картина: "Семья за столом".
     Художник Исаак Батюков ((1865-1934).

     *****

     СЕРДЦЕ, НЕ ВОЛНУЙСЯ! (роман-хроника в 4-х частях).

     Часть первая: НАВОДНЕНИЕ.

     5. МОИ РОДИТЕЛИ

     Когда я родился, отцу моему, Василию Ивановичу Орлову, шел сороковой год. Он был коренаст, широк в плечах, плотный, устойчив на ногах и физически очень сильный. Отец рассказывал, что в молодости редко кто мог побороть его. Бывая часто на ярмарках, где устраивались увеселительные балаганы и силачи показывали свою силу, он смело выходил на профессиональных борцов и часто побеждал их. Но однажды не рассчитал свои силы и его чуть не изувечили.

     - И силач-то был маленького росту, как я, но когда взялись за пояса, я сразу почувствовал - жидковат супротив него, - рассказывал отец. - Бросил он меня через голову и отпустил руки свои, а мои сорвались с его ремня - и я полетел. Летел, наверно, сажени две кувырком. Разбил лицо себе, плечо ушиб, нос повредил маленько...

     Нос у него действительно был слегка поврежден, как-то криво сидел на лице, но так был аккуратен, без переломов. С тех пор отец дал зарок не бороться, хотя великий соблазн помериться силой часто приходил. Он запросто мог перенести с места на место два куля по четыре пуда в каждом, взяв их под мышки; один спускал с телеги на землю двенадцати ведерную кадушку с водой; разделанную свиную тушу взваливал на горб и тащил от ворот, где ее разделывали, до кладовой, говоря: "Поддержите маленько, а то кабы не запачкать".

     Лицо у отца было круглое, симпатичное, глаза голубые, веселые, усы рыжие и жесткие как проволока, волосы на голове черные и кудрявые, а когда голова вспотеет, они лежат кольцами.
     - Я в отца пошел,- говорил он. - Родитель мой был тоже двухмастный, волосы на голове - черные, а усы и борода - как огонь. Мужики-односельчане смеялись: "Иван, ты, наверное, выкрасил их охрой? — "Целый пуд потратил!" - улыбаясь,отвечал родитель.

     Волосы были настолько густые и пышные, что зимой, выходя на улицу, отец часто забывал надеть шапку. А бывали и просто курьезные случаи. Как-то, находясь под хмельком, отец хотел поднять себе настроение, но дома водки не оказалось. Может быть и была, но мать категорично заявила: "Нет у меня ни капли". Отец собрался идти к брату Петру. Стал искать шапку - не может найти, видимо мать спрятала. Посидел немного и говорит: "Пойду скоту дам сена". Ушел, через некоторое время мать выглянула в окно, а он уже шагает по дороге через Иртыш.

     Мать всплеснула руками:
     - Без шапки! Простудится, окаянный!
     На улице мороз пощипывал уши, срывались редкие снежинки.
     Мать тут же нашла шапку. Старший брат сел на лошадь, отцову шапку в руки - и был таков.
     Уговаривал родителя вернутся, но он твердо сказал:
     - Шапка мне без всяких надобнастей. А матери скажи: пусть она одна поживет...
     Однако, на другой день к вечеру дядя Петр привез его на своей лошади. На отце была старая чужая шапка с надорванным ухом. Вылезая из кошевы, они упали в снег и едва поднялись.

     Был и другой смешной случай.
     Как-то летом, уже в сумерки, мы сидели у костра. Все ушли спать, остался только отец, немного хмельной, брат Прокопий и я. Вечер был теплый, синий, на небе высыпало много ярких звезд, на Иртыше далеко-далеко, как искорки светились бакена. Отец сожалел, что не осталось выпить.
     - Раз такое дело, ребятишки, давайте чаевничать, - сказал он. - И не как-нибудь, а с конфетками...

     Мы всегда пили чай с комковым колотым сахаром, а тут - с конфетами, разве можно отказаться от такого удовольствия! Но где отец возьмет конфеты? Если они бывали, то мать даст нам по одной, иногда по две, остальные прятала.
     Повесив над костром закоптившийся чайник, он пошел в избу. Пока он ходил, у нас костер почти погас.
     - Ах вы, чебаки безрукие! Даже костер не умеете поддержать. Стоит ли вас конфетами угощать?
     В руках он держал красивую жестяную банку, в которой мать хранила конфеты.
     - Да, дрова никак не горят, - оправдывался брат. - И осталось их мало, всего два полешка.

     Отец бросил сырые полешки в костер, они только шипели, а пламени не давали. Искать дрова во тьме - сложное дело.
     - Постойте, я вас сей момент допеку!
     С этими словами отец отправился на склад, вырытый наподобие землянки в не-скольких шагах в стороне. Принес большой бидон с керосином, опять сел у костра и бидон поставил позади себя. Попросил нас подальше отодвинутся от костра. Мы сделали это и смотрели, что дальше он будет делать.
     Дров не было, а те два полешка, что бросили в костер, уже обуглились и только дымили, а не горели.

     Отец стащил с головы картуз, посмотрел на него и сказал:
     - Сослужил ты мне добрую службу... Спасибо тебе за это. А теперь чаек согрей!
     Плеснул на картуз керосину и бросил его в костер. Головной убор сразу вспыхнул и так ярко горел, что на другой день дядя Петр, живший за Иртышом на расстоянии более трех верст, приехал по каким-то делам и сказал:
     - А мы думали у вас пожар. Огонь до самого неба пластался. Я говорю своим ребятам: "Дядя Василий горит, поехали скорей пожар тушить!" Уже сели в лодку, а пламя затихать начало. Напугались мы как! Помнишь, Василий, как мы погорели на пашне? Когда еще вместе жили.

     И колесо памяти начинало вспять вертеться: как жили в Саратовской губернии, как переселялись в Сибирь. На новом месте братьям пришлось хватить много лиха, так как они были неплановыми переселенцами и их нигде не приписывали. Несколько лет, как цыгане, они кочевали с одного места на другое. Исколесили почти весь Алтай, и, наконец, добрались до Иртыша; тут, на Воскресенской пристани, остановились. Сперва плотничали, дома ставили по подряду, потом рыбалкой занялись.

     Мать говорила про отца:
     - Непробойный мужик, как теленок.
     Эта черта его характера не нравилась ей, а нам, детям, очень нравилась. Он никогда не кричал на нас, никогда не бил нас, даже пальцем не трогал. Если мы сильно расшалимся, он только сурово бровью поведет и миролюбиво предупредит:
     - Перестаньте пылить, чебаки пузатые.

     Между тем, мать драла нас, как Сидоровых коз. И как ни странно, мы слушались ее меньше, чем отца. Первое и второе ее замечание, обычно, пропускали мимо ушей, но когда она говорила: "Терпенье мое лопнуло", тут уж берегись, убегай скорей или схоронись за взрослого. Через минуту она остывала и могла тебя приласкать, погладить по голове, обнять и даже прослезиться от жалости.

     Мать наша, как я уже говорил, была тоже из переселенцев. Приехала в Сибирь с родителями. За отца вышла замуж по любви, уводом, отец выкрал ее у родителей.   По рассказам матери, жили они первое время хорошо, дружно, потом - это могли мы уже сами убедиться - их не брал мир. Отец злоупотреблял выпивками, мать противилась этому, не хотела, чтобы он спился, на почве этого бывали частые скандалы. Нам, детям, не нравились ссоры и мы завидовали двоюродным братьям и сестрам, отцы которых не пили. Дядя Петро, например, выпивал только по праздникам, и то в меру, другой дядя, Егор, выпивал, но редко и помалу, во всяком случае мы никогда не видели их пьяными. А когда братья поступили на бакена, совсем бросили пить. И отец наш тоже, как говорила мать - остепенился.      

     Хотя мать наша была украинкой, она говорила с нами всегда по-русски. Однако, до конца жизни не забывала свой родной язык. Мы часто слышали от нее такие слова, как цибуля, свитка, парубок, гарно, зачурався, каун, бурак и много других слов, которые мы считали родными.
     Мы всегда ходили чистыми, опрятными, стрижеными, а сестренки с заплетенными косичками. Отец самолично стриг нас под гребенку ровно и красиво.

     А вот такой простой и крайне необходимой в быту вещи, как умывальника, у нас не было. Все умывались над тазом, сливая друг другу воду на руки из железного ковша. Скупостью это нельзя было назвать, умывальник стоил не так уж дорого, но почему-то никто не был озабочен его покупкой.

     Такая же история была и с вилками. Как ни странно покажется сейчас, но в нашем доме не было ни одной вилки. Их заменяли ложки. Когда стряпали пельмени, мы - маленькие умельцы - мастерили себе из щепочек двухрожковые вилки; попользовавшись раз, мы теряли их, к следующим пельменям делали новые.

     Мать была неграмотной крестьянкой, но в отношении чистоты ее никто не мог упрекнуть. Чистота и чистота - вот первая заповедь, которую соблюдала она во всем - и в пище, и в одежде, и в домашнем быту. Это, может быть, и спасало нас от разных болезней. Летом, в жару, у нас никогда ни у кого не болели животы. Мы были приучены к тому, что после молока никогда нельзя есть зелёные огурцы и помидоры, а тем более арбузы, после жирного мяса или рыбы пить сырую воду. Если чего не знали, спрашивали разрешения у матери.

     - А ну покажите руки! - требовала она, когда мы садились за стол, и если замечала непорядок, командовала: "Марш мыть!"
     В отличие от отца, который не признавал бога и попов, она была верующей, молилась, но старалась это делать так, чтобы мы не мешали ей и не докучали праздными вопросами, а, возможно, отец запрещал ей делать из нас верующих, раз он сам был атеистом. Нас она не принуждала молиться, но иногда запугивала богом: "Не будешь слушаться, боженька накажет", или "Бог все видит и примечает, что мы делаем". Она знала множество молитв, заговоров, пыталась нас научить этому, в частности, меня, но вскоре убедилась, что это бесполезно. Если кто болел из нас, она сама лечила заговорами и настоями трав.
 
    - Мамка, а почему ты сама меня не вылечила, когда я болел - как-то напомнил я про свою болезнь, описанную в начале этих записок.
     - Я не знала эту молитву. А бабушка Устимиха знала.
     Иногда ее "врачевание" помогало, но чаще всего болезнь сама проходила.  Постов она не соблюдала, но твердо знала, какой когда начинается и кончается, на зубок знала все главные праздники православной церкви и царские дни.

     В семье у нас никто не молился, кроме матери. Будто для других (а скорее всего для себя), она держала иконку с изображением божьей матери с пухленьким младенцем на руках. Коричневая глубокая рамка покрытая лаком была вся в трещинах, местами лак потрескался и отставал, зато внутри, под стеклом, золотом блестела фольга. Однажды старший брат предложил:
     - Мамка, давай покрашу твою иконку, будет как новенькая.
     - Что ты, не трогай! Она пить-есть не просит.
     - Зато обновления просит. Охра, она как золото.

     Так и не уговорил ее обновить икону. Когда пришла революция, отец одним из первых в селе снял икону и выбросил на улицу; ударившись о землю, икона рассыпалась, только фольга по прежнему сверкала золотом. Мать была не столько обижена ущемлением ее религиозных чувств, сколько тем, что отец это сделал без ее ведома и согласия. Со злобой она произнесла:
     - Антихрист!

     Нет трудолюбивее русской женщины. Это я сужу по своей матери. Она была вечно занята: стряпала, шила, стирала, варила коров доила, за детьми ухаживала и воспитывала их, да еще успевала огород выходить, который обеспечивал всю семью на зиму овощами. Она никогда не сидела, сложа руки. Только по воскресеньям выберет минутку посидеть с бабами на завалинке и посудачить о своих семейных делах и сельских новостях.

     *****

     Продолжение здесь:  http://www.proza.ru/2019/04/06/1909