Наполеон и Петр

Основания и структура оппозиции «Наполеон – Петр I»
в поэтике А.С.Пушкина.

Статья I. Мифологический уровень оппозиции.

Исторические и художественные образы Наполеона и Петра в поэтическом сознании Пушкина составляют, на наш взгляд, почти загадочную бинарную оппозицию. «Загадочной» мы её называем потому, что о существовании её пушкиноведении никто не спорит, и все её видят, но объяснить на каких же признаках строится эта оппозиция, никто в системе не пытался. Собственно никто и не пытался рассмотреть две эти исторические фигуры как оппозицию: образы Наполеона и Петра всего лишь сопоставляются и сравниваются по сополагательной формуле «Наполеон и Петр», а вовсе не по оппозиционной «Наполеон – Петр».
Основанием для сравнения служит пристрастное отношение самого Пушкина и его интерес на протяжении всей жизни к этим двум «колоссам» почти современной ему истории. Наполеон для поэта – несомненно самая незаурядная и яркая личность в истории Европы; и по силе и масштабности ей в Русской истории равной может быть только личность Петра. Таким образом, основанием для сополагательной формулы служит масштаб и сила Личности или иначе роль Личности в Истории. Сам Пушкин нигде прямо не говорит о равномасштабности для него фигур Петра и Наполеона, но только по отношению к ним двоим он употребляет следующий ряд предикатов: «кумир», «властитель», «властелин», «колосс», «великан», «исполин» и т.д. Но в самом этом основании для сопоставления есть уже основание и для оппозиции: Наполеон – исторический гений Европы, Петр – гений России. Таким образом, основанием для бинарности Наполеона и Петра выступает оппозиция Запад – Россия.
В самих художественных текстах Пушкина с этой оппозицией в отношении Наполеона и Петра мы встречаемся трижды: в «Полтаве», в «Евгении Онегине» и в «Медном всаднике». В «Полтаве» существует реальная историческая оппозиция Петр (Россия) – Карл (Европа), но поход последнего на Русь сравнивается Пушкиным с походом Наполеона:

«Венчанный славой бесполезной,
Отважный Карл скользил над бездной.
Он шёл на древнюю Москву…
Он шёл путём, где след оставил
В дни наши новый, сильный враг,
Когда падением ославил
Муж рока свой попятный шаг».

Таким образом, проведя параллели между Карлом и Наполеоном, Пушкин опосредованно противопоставляет Петру и Карла, и Наполеона. В «Евгении Онегине» оппозиция «Петр – Наполеон» дана лишь намёком  через  символичный и знаковый для Пушкина эпизод истории – Наполеон глядит со стен Петровского замка на полыхающую Москву.

«Отселе, в думу погружён,
глядел на грозный пламень он».

В «Медном всаднике» субъекты оппозиции «Россия – Европа» как бы меняются местами: Петр становится символом Европы («Природой здесь нам суждено В Европу прорубить окно»), а Наполеон – России (через оппозиции Петр – Евгений и Петр – Александр I). Евгений, как отмечал в своё время В.Н.Турбин , в конце I части поэмы повторяет позу Наполеона: «Без шляпы, руки сжав крестом, Сидел недвижный, страшно бледный…» (ср. в «Евгении Онегине»: «Под шляпой с пасмурным челом С руками, сжатыми крестом»). Александр же, который «ещё Россией со славой правил», и при этом беспощадно и скорбно взирающий со своего балкона на «злое бедствие», несомненно ассоциировался самим Пушкиным с Наполеоном на Эльбе.
Ср. «Медный всадник»:
«…Он сел
И в думе скорбными очами
На злое бедствие глядел…»
«…Дворец
Казался островом печальным».

«Наполеон»:
«И знойный остров заточенья
Полнощный парус посетит, (Александр – «Полнощи царь»)
И путник слово примиренья
На оном камне начертит,
Где устремив на волны очи,
Изгнанник помнил звук мечей…»

«Герой»:
«Не там, где на скалу свою
Сев, _____   _____ покоя…
Он угасает недвижим» (ср. Евгений – «сидел недвижный»).

Таким образом, Александр, «примирённый» с Наполеоном, не может составлять ему оппозицию, но вместе с ним составляет оппозицию Петру: «С божией стихией Царям не совладать» – «ногою твёрдой стать при море», «Да умирится же с тобой И побеждённая стихия».
К причинам вариативности положения субъекта в интересующей нас оппозиции вернёмся позже, сейчас же важен сам факт наличия и сохранения при всех видоизменениях оппозиции «Наполеон – Петр», обусловленной в свою очередь оппозицией «Европа – Россия».
Но для понимания места и значения оппозиции Наполеон – Петр в художественном мышлении Пушкина недостаточно просто назвать её основание, необходимо вскрыть и рассмотреть все её уровни, которых можно выделить четыре:
1. мифологический,
2. литературно-мифологический,
3. литературный,
4. литературно-исторический.
Мифологический уровень оппозиции даёт возможность увидеть поэтическую субстанцию самой природы Наполеона и Петра, рассмотреть её в духовной связи и мирозданием, а иными словами сопоставить со всеми основными мифологическими стихиями бытия: огнём, водой, землёй и воздухом.
На самом деле, понять, насколько один предмет оппозиционен другому, можно лишь, включив их обоих в тернарную оппозицию, стремление к которой свойственно и самому поэту. «Узость» (при всей, казалось бы, «широте» – ведь две крайности, различные полюса) и мнимая противоречивость бинарной оппозиции всегда тяготила Пушкина. И, несмотря на то, что именно бинарные структуры, по мнению Ю.М.Лотмана, характерны для русской культуры и русского мышления, поэт постоянно стремится преодолеть «трагическую альтернативу» бинарности, но не путём «взрыва», т.е. полного отрицания и критики оппозиции (что опять-таки свойственно именно русскому «бинарному самоосмыслению»), а эволюционным путём, путём некого синтеза, перевода бинарности в тернарность. Это свойство пушкинской поэзии так или иначе не раз отмечалось её исследователями, начиная ещё с В.Ходасевича, сравнившего Пушкина с поэтическим «треножником» и отметившего, что «одна из тайн пресловутой её (поэзии - Н.С.) гармоничности, заключается в необыкновенном равновесии, с каким разрешает поэт… параллельные задания».  И как итог этой мысли явилась уже современная работа А.Н.Иезуитова, назвавшего в целом пушкинское поэтическое мировоззрение - «философией взаимодействия». «Для «философии взаимодействия», - пишет исследователь, - источником эволюции пушкинского творчества является не борьба в нём различных начал, сторон и т.д. …, а взаимодействия самых разных «бинарных» начал, в творчестве поэта как их постепенное развёртывание, расширение и углубление…».
В качестве примера такого «бинарного взаимодействия» и «поэтического треножника» и приведём этот самый, использованный Ходасевичем, пушкинский образ из стихотворения «Поэту» (1831):
…Доволен? Так пускай толпа его бранит…
И плюет на алтарь, где твой огонь горит,
И в детской резвости колеблет твой треножник.

Двумя строфами ранее Пушкин перечисляет три грани, три стороны или, если хотите, буквально «три ноги» (три опоры) этого символического «треножника»:

Поэт! не дорожи любовию народной.
Восторженных похвал пройдёт минутный шум;
Услышишь суд глупца и смех толпы холодной,
Но ты останься твёрд, спокоен и угрюм.

На первый взгляд, все члены этой триады «тверд, спокоен и угрюм» не составляют никаких оппозиций, а являются простым взаимоусилительным синонимическим рядом. И это так было бы, если бы они все принадлежали одной психологической плоскости. Но именно психологически невозможно быть одновременно и спокойным, и угрюмым по душевному состоянию или и спокойным, и угрюмым по внешнему виду. Но можно быть внутренне спокойным и при этом внешне угрюмым, т.е. угрюмость в данном случае будет всего лишь маской, защитой поэта от «суда», «смеха» и «похвал» толпы. Но если угрюмый вид поэта отпугивает от него толпу (т.е. внешнего «врага») и оберегает его спокойствие, то «твёрдость» (воли) защищает его изнутри, от «внутренней толпы», от собственных страстей: гордости, тщеславия, гнева, которые призваны возбудить в нём похвала, суд и смех толпы внешней. Таким образом, «твёрд»-«угрюм» составляют оппозицию как внешняя и  внутренняя защита спокойствия поэта. И только входя в тернарную структуру (в «поэтический треножник»),  они  могут выступать как бинарная оппозиция. Но «бинарности» - это «вовсе не противоречия», они вовсе не обязательно должны вступать между собой в конфликт или в борьбу. В данном случае члены оппозиции «твёрд»-«угрюм» вступают в «бинарное взаимодействие», результатом которого является третий член уже тернарной оппозиции «спокоен». Именно потому, что он является результатом взаимодействия, часть его ____________ и смысла содержится и в предикате «твёрд» и в предикате «угрюм», что и дает возможность нам воспринимать всю триаду «твёрд, спокоен и угрюм» как синонимический ряд. Именно такой «взаимодействующий» механизм пушкинских бинарных оппозиций позволяет, как в случае с Наполеоном и Петром, рассматривать их и по оппозиционной, и по сополагательной формуле.
Возвращаясь к мифологическим триадам Наполеон - вода - Петр и т.д., следует отметить, что они нужны Пушкину и для того, чтобы подчеркнуть общность природы героя Европы и героя России, и для того, чтобы показать, насколько при всей своей схожести они противоположны.

Наполеон - огонь - Петр
Лучше, чем А.Ф.Лосев в одной из своих работ по античной мифологии, никто так подробно и образно не описал мифологическую сущность природы огня: «Огонь весел, неугомонен, неистощим. Он - всесилен, всеистребляющий и всепроникающий. Всё в нём исчезает и ему покорно… Есть в огне истинно языческое, сатанинское ликование всезнающей и слепой судьбы… Огонь - вечное творчество и - вечная смерть, уничтожение; он - вечный и всегдашний синтез того и другого, напряженный, когда есть иное, материал, и меркнущий, когда нет ничего, кроме него. Огонь, противоположен свету, умному свету, исходящему от звёздного неба», «ровно и блаженно сияющему в светилах». Но огонь противоположен и своему инобытию «физическому, инобытийному свету, электричеству», который «непостоянен, нервно-напряжён, неопределён в своих действиях, капризен, коварен, своеволен, горд, беспощаден, гневен, истеричен, сияющ и великолепен».
Несомненно, что и Наполеон, и Пётр содержат в себе стихию огня. Чтобы увидеть это, достаточно сравнить образы молодого Наполеона и молодого Петра.
Наполеон (стихотворение «Недвижный страж дремал на царственном пороге» (1824))

Нет, чудный взор его, живой, неуловимый,
То вдаль затерянный, то вдруг неотразимый,
Как боевой перун, как молния сверкая;
Во цвете здравия, и мужества, и мощи…

Пётр («Полтава» (1829))

Выходит Пётр. Его глаза
Сияют. Лик его ужасен.
Движенья быстры. Он прекрасен,
Он весь, как божия гроза…
И он промчался пред полками,
Могущ и радостен, как бой.
Он поле пожирал очами…

Здесь и Наполеон, и Петр несут в себе хищное начало огня, но огненная стихия Наполеона скорее инобытийный свет, электричество («боевой перун», «молния») - «непостоянный» и «неопределённый в своих действиях» («то вдаль затерянный, то вдруг неотразимый»). Стихия Петра есть само пламя, огонь во всей чистоте и всесильности его мифологической сущности, способный быть и «божьей грозой» и отражением умного света («Пирует Пётр. И горд, и ясен, И славы полон взор его»). Именно поэтому в сфере огня у Наполеона и Петра разная судьба. Наполеону суждено постепенное угасание. Теперь уже нет «чудного взора» молодого героя, а есть лишь «пламя бледное нахмуренных очей» постаревшего изгнанника. И угасание это у Пушкина происходит по совершенно мифологической причине - от избытка огня (ср. у Лосева: «… и меркнущий, когда нет ничего, кроме него»), ведь остывание Наполеона началось с Московского пожара, и в изгнание он сослан был ни куда-нибудь, а на «знойный остров заточенья». Отсюда и логический исход:

«Чудесный жребий совершился:
Угас великий человек…»

Сияющее великолепие электричества - бледное пламя - и наконец - холод и мрак - такова диалектика огненной стихии Наполеона.
Петр же у Пушкина не только сумел сохранить свою огненную стихию, но и укротил её хищное начало, преобразил своевольный и гордый огонь в умный свет. В последнем своём стихотворении «Пир Петра Великого» (1835 г.) Пушкин изображает Петра не в радости боя, а в радости примирения; Пётр уже не «ужасен», он уже не «божья гроза», он просто «светел сердцем и лицом». И в этом есть суть развития его огненной стихии: от хищного огня - до умного света. Именно поэтому в тернарной оппозиции Наполеон - огонь - Пётр субъекты бинарны:
Угасший огонь - преображённый огонь, мрак - умный свет. Бинарность Наполеона и Петра в огненной триаде имеет у Пушкина ещё один вариант выражения. Наполеон «угасает недвижим», «сидя на скале» (живой Наполеон); в «Медном всаднике» не сам Пётр, а всего лишь его памятник «неподвижно возвышается», «над ограждённою скалою». Но:

«Какая сила в нём сокрыта!
А в сём коне какой огонь!»

Таким образом, и здесь перед нами оппозиция: один недвижимо угасает - у другого огонь и сила сокрыты под мнимой неподвижностью, он способен «мгновенно гневом возгореться»; один ещё живой, но остывающий - другой, уже мёртвый, но всё ещё сохраняющий своё пламя. И разгадка угасания Наполеона и сокрытого сохраненного огня Петра, на наш взгляд, в том, что один сидит на скале, а другой на коне, один всадник, другой мнимый всадник, то есть источником огня для них выступает конь. «А в сём коне такой огонь!» - говорит Пушкин о бронзовом коне Петра, ведь в самом Медном всаднике сокрыта всего лишь «сила», а не огонь. Да и Наполеон полон огня («взор его… как боевой перун, как молния сверкал») только, когда изображен на коне, а таким его Пушкин может представить лишь до похода на Москву:
Таков он был, когда в равнинах Австерлица
Дружины севера гнала его десница…

После пожара Москвы, после крушения замыслов о завоевании России, Наполеон символически лишается и коня, т.е. мифологическое толкование Наполеона-всадника и его коня так или иначе замыкается на России. Огненный Наполеон на коне - Наполеон, потерявший Россию, а с ней и весь мир. Поэтому и вечное горение Петра обусловлено тем, что он всегда на коне (благодаря памятнику, запечатлён навеки таковым в памяти потомков), всегда с Россией, от неё берёт свою энергию и ей дарит свою силу. Бронзовый конь памятника - Россия, такое символическое толкование даёт сам Пушкин в поэме:

Не так ли ты над самой бездной,
На высоте, уздой железной
Россию поднял на дыбы?

Таким  образом,  мы ещё раз убеждаемся в том, что тернарная оппозиция Наполеон - огонь - Пётр является одним из мифологических уровней доминантного основания для бинарности Наполеона и Петра - оппозиции Запад - Россия.

Наполеон - вода - Пётр
Продолжая рассматривать далее мифологический уровень интересующей нас оппозиции, охарактеризуем, пользуясь определениями А.Ф.Лосева, стихию воды.
«Вода есть прозрачность и оформленность… Она - модификация огня, когда он зацветает более или менее твёрдыми оформлениями, отказываясь от беспокойства своих исканий… В её вечно журчащем и как бы убаюкивающем шуме слышится призыв к умной тишине и к бесстрастности умного света. Есть в ней завораживающее и усыпляющее, прохладное и тихое, как бы зовущее на дно реки усталого путника. Там холод и покой. Там вечно спится и не трепещет никакой страстью вечная успокоенность бытия…»
Это, конечно же, идеальная характеристика стихии, в чистоте её сущности.
У Пушкина мы часто встречаем совсем иное восприятие водной стихии:

Когда же волны по брегам
Ревут, кипят и пеной блещут,
И гром гремит по небесам,
И молнии во мраке блещут.
(«Земля и море»)

Ещё кипели злобно волны,
Как бы под ними тлел огонь…
(«Медный всадник»)

…Играло море с берегами,
Когда луч молний озарял
Её всечасно блеском алым.
И ветер бился и летал
С её летучим покрывалом.
(«Буря»)

Но это всего лишь примеры описания внешней стороны водной стихии, причём уже не её как таковой, а лишь её взаимодействия с другими стихиями: огнём, воздухом, землёй. Море «играет с берегами», ветер «играет» с морем, а огонь играет и с морем, и с воздухом, и с землёй, озаряя по своей прихоти молниями всю эту картину, «самого с собой играющего космоса». Поэтому нет никакого противоречия между мифологической стихии воды и поэтическим восприятием «свободной стихии» Пушкиным. Ведь поэт писал о море и так:

Когда по синеве морей
Зефир скользит и тихо веет…
…Мне моря сладкий шум милее.
(«Земля и море»)


Воды глубокие
Плавно текут.
Люди премудрые
Тихо живут.

Но вода - это не совсем полноценная стихия, а только «качество земли, осмысленной под действием электричества и света», поэтому так трудно говорить о воде как таковой, вне её взаимодействия с другими стихиями. Оттого и Пушкина она дана либо в огненной, либо в воздушном, либо в земном восприятии.
Так, по отношению к Наполеону водная стихия выступает в огненной (а скорее в огненно-воздушной) сфере, по отношению к Петру - в земной сфере. Будучи хищным началом огня, «грозой» и «молнией», Наполеон не в состоянии вынести стихию воды в её мифологической чистоте как «вечную успокоенность бытия». Для него изгнание на остров и долгие дни наедине с водной стихией есть действительно «казнь» и «мучения покоем». И покой этот не только синоним вынужденное бездействие, но и природа его именно в «холодной» и «убаюкивающей» стихии «пустынных волн».
Вода может быть близка Наполеону только будучи принята в его огненно-воздушную сферу. Только тогда на море буря и ад ним «гроза во мгле висит», когда оно полно «своенравными порывами», «гневно» и «бурливо», когда оно для Пушкина становится поэтическим символом мятежной свободы, тогда такая огненно-воздушно понятая водная стихия становится частью Наполеона. Он и есть сама морская буря, он и есть (по родству стихии) та самая разъярённая Нева, уничтожающая (затопляющая или сжигающая) всё на своём пути. Здесь вода подчинена огню, окружена им. Поэтому нельзя было придумать ничего более мудрого и более жестокого, чем окружить огонь водою, заставить его постоянно угасать. Море вокруг Эльбы описано Пушкиным двояко. Оно есть либо «водная пустыня», где «всё мёртвым сном почило», что характеризует такую водную стихию как собственно водную сферу, без взаимодействия её с другими стихиями. Либо как лёгшую «в туман пучину бурных волн». И тогда такой «угрюмый океан» есть всего лишь отражение «угрюмого взора» Наполеона, есть одерживающая верх стихия воды в её взаимодействии с угасающим огнём («пламя бледное нахмуренных очей»).
Петру у Пушкина близка водная стихия именно как качество земли, поэтому он стремиться придать ей как можно больше оформленности: одеть её в гранит, возвести над ней мосты и т.д. - то есть ещё более подчеркнуть её подчиненность земле. Его не может удовлетворить «пустынность её воли», т.е. как и Наполеон, Пётр не в состоянии выносить чистоту её стихии, холодный и сонный покой для него так же чужды и мучительны. Поэтому он стремится не только оформить водную стихию, но и наполнить её:

По оживлённым берегам
Громады стройные теснятся
Дворцов и башен; корабли
Толпой со всех концов земли
К богатым пристаням стремятся…

Но Пётр включает водную стихию не просто в земляную сферу, а будучи сам огнём, в сферу огненно-земляную. Он способен понять водную стихию огненно, он очень хорошо знает и чувствует её своенравный нрав, мятежность и гневливость, как знает и чувствует это хищное начало огня в самом себе. Поэтому он лучше всех знает и как, если не смирить, то хотя бы удержать в безопасных границах эту «огненную воду». А это возможно лишь через подчинение её земной сфере (через оформление и наполнение) и обязательно путём осмысления её под действием умного света, а не хищного огня. Таким образом, в тернарной оппозиции Наполеон - вода - Пётр, субъекты бинарны друг другу как огненно-воздушная и огненно-земная сферы воды.
Однако Нева (или огненная вода, или иначе - Наполеон) и Медный всадник (или огненная земля, или иначе - Петр) вновь подтверждают здесь  оппозицию Запад - Россия уже только потому, «что «Медный всадник» есть в то же время ответ на польские события 1831 года», что бунт Евгения против Петра, как и Невы против Петербурга есть «мятеж Польши против России».
Но ведь Пётр в поэме, усмиряя Неву, усмиряет вовсе не западный мятеж, а потенциальную возможность своего, русского:

Начало славных дней Петра
Мрачили мятежи и казни.

Потому-то чуть успокоившаяся Нева сравнивается с «прибежавшим с битвы конём», т.е. с Россией. Пётр, таким образом, укрощает свой собственный, русский, огненный нрав. Оттого и преследует Медный всадник всю ночь Евгения, что это хлипкое, по своей природе принадлежащее именно водной стихии в чистом её виде, существо вдруг вздумало бунтовать, посмело «загореться»:

«По сердцу пламень пробежал,
Вскипела кровь…»

Огонь и вода для Петра несовместимые понятия. Если Россия принадлежит к стихии огня, то этот огонь не должен соединяться с водной стихией, иначе Россию ждёт судьба Европы. Победа огня над водой порождает мятеж (французскую революцию, польское восстание, амбиции Наполеона); подчинение огня воде неизбежно ведёт к его угасанию. Это, по мнению Пушкина, и случилось с Европой в лице её кумира и героя Наполеона.
Но сама водная стихия в целом принадлежит Европе. Именно через водную стихию Пётр собирался «прорубить окно» в Европу, она господствует в одной из самых «европейских» (после «Маленьких трагедий») произведений Пушкина - «Сцены из «Фауста» (сам Фауст, как известно, воплощение именно «европейского сознания»).  Да и ведь в Евгении «Медного всадника» мало чего от «русского духа», если только жалкие остатки огня. Он весь принадлежит водной стихии, он дитя Петербурга - «подводного города» («под морем город основался…»), у него и «прозванья»-то нет, т.е. как бы и есть, но забыто, да и не нужно. Он следствие «европеизации» России, победы воды над огнём. Тем важнее для воды быть принятой именно в земляную сферу, быть наполненной и оформленной.
Сближая Россию с Европой, Пётр понимает неизбежность рокового смешения водной и огненной стихии, поэтому он спешит принять воду в земляную сферу, потому что земная стихия - это тоже русская стихия и об этом речь пойдёт ниже. В данном же случае тернарная оппозиция Наполеон - вода - Пётр как следствие имеет сразу две бинарные оппозиции:
Европа Наполеона (вода + огонь) - Европа Петра (вода + земля);
Россия Наполеона (т.е. победа европейского над русским - огонь + вода) - Россия Петра (т.е. подчинение европейского начала русскому - вода + земля).

Наполеон - земля - Пётр
Мифологическая характеристика земли следующая: «Она - тверда, покойна, равнодушна. Она - факт, устой, тяжесть и - осознание. Она - основание, ствол, башня и крепость. Она - ниже, шире, глубже, чернее, тяжелее, крепче, сильнее, непроницаемей. Огонь не знает себе места; он всегда в разгоне, в делах, в проделках, в подвигах, среди завоеваний; он - необходимо мужественен. Земля знает и место своё и не сдвинется с него; она всегда у себя дома, всегда ждёт и - всегда материал, всегда осаждаема, завоёвывается, берётся; всегда зачинает, рождает и производит; она - необходимо женственна».
Вот в том-то и состоит загадка и парадокс России, что она и есть единство двух противоположных начал бытия - огня и земли. И вся первопричина широты и крайностей русского характера именно в этой бинарности. Она (Россия) одновременно и мужественна и женственна, всегда «осаждается и завоевывается», но «никогда не знает себе места», она и «гневлива», и «горда», но она же «равнодушна», «непроницаема» (непробиваема - ироническое примечание) и «тверда». Не случайно и у Пушкина символ России - конь Медного всадника - бронзовый, т.е. сделанный из металла. А металл - это прошедшая через огонь земля. Поэтому и сам конь - бронзовый (земляной), но в нём «огонь таиться». Не случаен и сам металл - бронза, который представляет собой, как правило, сплав меди с оловом.
Олово - мягкий, ковкий металл. Но первая ассоциация, которая приходит на ум - «стойкий оловянный солдатик», а следом за ней другая - «оловянная ложка». То есть олово - это то, что кажется женственным, лёгким, уступчивым, простым и доступным, но на самом деле стойким, твёрдым, надёжным. Это Россия - «бронзовый конь» одной своей стороной.
Медь - тоже металл ковкий, но вязкий, он менее податлив и проницаем («медный лоб») и более капризен и упрям. В нем, несомненно, таится огонь для Пушкина.

«Сиянье шапок этих медных,
Насквозь простреленных в бою…»

«И тучи конные, брадатая пехота,
И пушек медных светлый ряд…»

«Её любимые сады
Стоят населены чертогами, вратами…
…И славой мраморной и медными хвалами
Екатерининских орлов».

Тут же вспоминается, что колокола на Руси тоже медные, да и сам Пётр - Медный всадник. Медь - для Пушкина царственный, сияющий звонкий металл. На «языке меди» говорят и на войне, и с царями, и с Богом. То есть бронза как сочетание олово и меди есть единение земного и огненного, простого и царского.
Сам же Медный всадник - Пётр - из меди, а не из бронзы. Он твёрже и одновременно огненней коня, он - предельная концентрация всей земной и огненной силы России. Поэтому он и Пётр («камень») - мужественная женственность.
Но и Наполеон, помимо своей воли, связан с земной стихией:

«Один во тьме ночной над дикою скалою
Сидел Наполеон…»

Сравним с Петром:

«Над ограждённою скалою
Кумир с простёртою рукою
Сидел на бронзовом коне…»

По отношению к Петру, «скала» - это неотъемлемая часть памятника, часть монумента, воздвигнутого, чтобы увековечить имя, образ и славу русского самодержца. «Скала» Наполеона - это, напротив, «гробница славы», «могила», место «казни» и забвения.
В лирике начала 1820-х годов Пушкин неоднократно использует оппозицию «вода (в её подчинении огненной и воздушной сфере) - земля» в качестве метафоры оппозиции «революционные или освободительные движения в Европе - реакция».
Например:
1. Кто, волны, вас остановил,
Кто оковал ваш бег могучий,
Кто в пруд безмолвный и дремучий (ср. «дикая скала»)
Поток мятежный обратил?

2. …Для неба дальнего, для отдалённых стран
Оставим ____________ Европы обветшалой;
Ищу стихий других, земли жилец усталый;
Приветствую тебя, свободный океан.

Ссылка Наполеона на Эльбу была для его огненно-воздушной стихии тройной казнью: избыток огня «знойный остров заточенья», подчинение огня воде (остров, «пустынные волны») и, наконец, смирение «свободного океана» через земную сферу. Внутри Наполеона - буря, он «мятежной думы полн», но в реальности он абсолютно недвижим, скован и прикован к скале незримой земной силой.
Европа, будучи сама изначально «водной стихией», превращена Наполеоном через включение её в огненно-воздушную сферу в «свободную сферу», но попытка остановить последнюю с помощью земных преград и оград («ограждённая скала») ведёт лишь к «дикости», «дремучести» и «обветшалости» Европы, как к угасанию Наполеона. Не то Россия. Она сама огонь и земля. И к этим двум стихиям Пётр, «прорубив окно в Европу» добавил третью - воду. Вода может затушить огонь и тогда в русском человеке не останется творческого начала, будет русская лень, русское равнодушие, русский сон. Но вода может вступить в опасную игру с огнём, подчиниться ему, и тогда будет русский бунт. Поэтому Пётр и поворачивает Россию к Европе её земной, оформляющей и наполняющей стороной. Он ограждает огонь от воды землёю. (В этом один из символических смыслов «ограждённого» памятника, в котором «огонь таится» от «хищных волн» потопа). Но без земной стихии Европа всё-таки не может вернуться к своей истинной природе. Россия для неё пример совмещения и равновесия трёх стихий, которые в Европе противоречат друг другу. Поэтому несмотря на то, что для Наполеона скала - могила, а для Петра - памятник, само воплощение здесь земной стихии - камень - примиряет Наполеона и Петра, он - то, что остаётся после их в мире.

И знойный остров заточенья
Полнощный парус посетит,
И путник слово примиренья
На оном камне начертит…

После смерти Пётр увековечен как Медный всадник. «Угасший» Наполеон из огненно-воздушной сферы тоже переходит в земную, продолжая жить в поэтике Пушкина в виде «чугунной куклы»:

И столбик с куклою чугунной
Под шляпой, с пасмурным челом,
С руками, сжатыми крестом.

И перед нами новый вариант оппозиции Наполеон - земля - Пётр:
Чугунная кукла (Наполеон) - Медный всадник (Пётр) - Бронзовый конь (Россия)

Чугун в противоположность просветлённой, царственной, сияющей и звонкой меди - металл непросветлённый, холодный, незвонкий и грубоватый. На «языке меди» можно говорить и с царями, и с богами; на «языке чугуна» - только с врагом, его стихия - это война.

Чугун кагульский, ты священ
Для русского, для друга славы -
Ты средь торжественных знамен
Упал горящий и кровавый,
Героев севера губя…

Статуэтка из чугуна призвана сохранить образ Наполеона прежде всего как воина и полководца. Но эпитеты «горящий и кровавый» говорят о губительной, страшной силе чугуна, которая в другом стихотворении Пушкина приобретает ещё и значение «адской», «бесовской» силы:

И бесы, раскалив как жар чугун ядра,
Пустили вниз его смердящими когтями;
Ядро запрыгало - и гладкая гора,
Звеня растрескалась колючими звездами.

Об этих же демонических свойствах чугуна Пушкин повторно говорит и в «Медном всаднике», где чугун выступает уже не в качестве предиката к «ядру», а в более мирном сочетании: «оград узор чугунный». И вот бедный Евгений, прислонившись к решётке ограды вокруг памятника Петру, чувствует в себе некую нечеловеческую силу:

Стеснилась грудь его. Чело
К решётке хладной прилегло,
Глаза подёрнулись туманом,
По сердцу пламень пробежал,
Вскипела кровь. Он мрачен стал…
…И, зубы стиснув, пальцы сжав,
Как обуянный силой чёрной…

Евгений только прикоснувшись к чугуну обретает все доминантные эпитеты Наполеона «мрачен» и «туманен» (ср.: «в уме губителя теснились мрачны думы», «пасмурное чело», «мрачнее тянись за тучами, луна», «легла в туман пучина бурых волн», «ладья, бегущая в тумане» и т.д.). Он получает от чугуна и наполеоновский огонь, но природа этого огня - «чёрная», нечистая, сатанинская, потому что сам металл - холодный. Таким образом, чугун подчёркивает в Наполеоне его двойственную природу: природу воина и природу демона. Таким он и остаётся и в памяти потомков - великим полководцем и демонической личностью.
Однако медь тоже присутствует в тех шутливых пушкинских вариациях на мотивы «Ада» Данте, где бесы играют с раскалённым ядром.

Но мудрый вождь тащил меня всё дале, дале -
И, камень приподняв за медное кольцо,
Сошли мы вниз - и я узрел себя в подвале.

Чугун, как мы видим, связан с огненной стихией, а медь неотделима от земли (камня). Чугун в аду не может оставаться холодным, он раскаляется чёрной силой; медь же неподвластна адскому пламени, за неё безбоязненно может взяться человеческая рука, притом живая рука. Медь позволяет, оставаясь живым, перемещаться в потусторонних пространствах. Она не разрушительна и губительна как чугун, а напротив, живохраняща. Согласно библейской легенде, для защиты от ядовитых (огненных) змеев Моисей «сделал медного змея и выставил его на знамя, и когда змей тащил человека, он, взглянув на медного змея, оставался жив». (Числа 21 : 4-6). Таким образом, противостояние в поэтике Пушкина меди губительному огню имеет глубоко мифологические корни. Символично в этом смысле и включение самим скульптором Фальконе в композицию памятника Петру образа змеи. «Медная змея» у копыт коня Медного всадника, с одной стороны, выступает как символ мудрости, целительства и спасения. Но с другой стороны, символ змеи амбивалентен, он так же символ зла, смерти, разрушения и дьявола. Также амбивалентна и сама медь, она лишь проводник, она равным образом ведёт и к Богу (колокол), и в адские подземелья (пушкинский образ «медного кольца»). Оттого и амбивалентен и Медный всадник (Пётр). В противоположность Наполеону, война с которым в русском сознании и поэтическом восприятии выступала как «нашествие и низвержение Антихриста», фигура Петра всегда понималась неоднозначно. «Одна часть общества, - отмечает Б.М.Гаспаров, - видела в совершившихся событиях (реформы Петра, победа над шведами, реформа церкви - Прим. Н.С.) сакральный мессианский смысл и описывала их в качестве прихода мессии, чудесного спасения и обновления; другая же часть переживала происходящее как приход в мир Антихриста под личиной спасителя…»  Поэтому, «озарённый луною бледной» пушкинский «Всадник Медный на звонко скачущем коне» может восприниматься читателем и как апокалипсический всадник на коне бледном, «которому имя «смерть» и за которым следует ад; и как иной всадник Апокалипсиса на коне белом: «И увидел я ________ небо, и вот конь белый, и сидящий на нём называется Верный и Истинный, Который праведно судит и воинствует. Очи у Него как пламень огненный, и на голове Его много диадем… Имя Ему: «Слово Божие». (Откр. 19, 11-14).
Но и Наполеон, и Петр становятся членами мифологической парадигмы «Антихрист -Спаситель», только когда включены в тернарную оппозицию: Наполеон - Россия - Пётр; на символическом уровне выраженную у Пушкина триадой: «чугун - бронза - медь». (Лишь в отношении России Наполеон выступает как Антихрист, и лишь для России Пётр либо мессия, либо Сатана).
Двуликая бронза одной своей «оловянной», «земной» и «женственной» стороной обращена к Наполеону, а другой, скрытой, медной и огненной - к Петру. Наполеон видел в России лишь простоту, уступчивость и податливость олова и не смог предугадать «великодушного пожара» её «медного сердца» (Москвы). Пётр же очень хорошо видит и знает требующего земного смирения огненную стихию России.
Однако Наполеон для России в сознании Пушкина не только Антихрист:

Хвала! Он русскому народу
Высокий жребий указал…

«Посланник провиденья» - и так он называется поэтом в отношении к России.
Такова для Пушкина и участь самой Европы - она амбивалентна по отношению к России, она и вечный её искуситель, и вечный её учитель, пробуждающий её национальное самосознание. Амбивалентность Петра связана тоже с его причастностью к Европе. Как «прорубающий окно в Европу», он искуситель и Антихрист, но как защитник от Европы (на войне), как учитель и проповедник чисто практических европейских знаний - он мессия.
И, наконец, последний аспект оппозиции «одинокий Наполеон на скале - Пётр-всадник на скале» связан с тем, что лошадь как художественный символ имеет несколько уровней, и лошадь-Россия лишь один из них. «Как люди жаждали иметь коня на заре средиземноморской цивилизации! Ты - бог, если у тебя есть лошадь. Это стучало в сердце - лошадь, лошадь! Символ мощи, силы, движения и действия человека». Конь Петра - символ его силы и энергии, Пётр на коне - «мощный властелин судьбы». Наполеон, лишённый коня, - «развенчанная тень», обессиленный и обесславленный изгнанник. Но когда он был на коне, он тоже был «властелином», «мужем рока», «мужем судьбы». То есть, конь - это ещё и символ судьбы:

Тогда в волненье бурь народных
Предвидя чудный свой удел,
В его надеждах благородных
Ты человечество презрел.

И совсем иначе Пётр, судьба которого есть судьба России:

Не презирая страны родной:
Он знал её предназначенье.

Наполеон - «муж судеб» (народных), презревший эти судьбы и потому сверженный с коня, оставшийся наедине со своей судьбой, со своей глубоко личной трагедией. И Пётр, «не презревший» судьбы «страны родной» и оставшийся на коне, властелином судьбы.

Наполеон - воздух - Пётр.
Итак, мы подошли к последней мифологической стихии - воздуху. «Воздух ближе к огню и к свету и есть только их разреженность. В нём также вечная подвижность и неуловимость, соединённая с нежной тонкостью касаний и прозрачным бытием света. Воздух - везде и нигде; всё им живёт, но никто его не видит. Он - таинственное начало многоликих изменений и превращений, то разливающееся безбрежными морями по земле, то уходящее в небо быстрыми ветрами и тучами. Он всегда лёгок, _____ и могуч… Как и в огне, в нём - демоническая стихия, сатанинство. Изменой и тоской непостоянства окутывает он; он - сама с собой играющая вечность…»
Наполеон в равной степени принадлежит воздушной стихии, как и огненной. Он «неожиданный вихрь разрушения», «своенравный порыв», буря, причина разлива морей и их волнений. Даже утихший, «угасший» и усмирённый в холодном мрачном чугуне, он сохраняет свою воздушную душу. Ведь чугун - это выплавленное из руды железо с примесью углерода, он порист и микроскопически воздушен. И ничто не характеризует мифологический образ Наполеона (Наполеона-героя, «колосса», а не изгнанника) лучше следующих поэтических строк Пушкина:

…Когда, бушуя в бурной мгле,
Играло море с берегами,
Когда луч молний озарял
Её всечасно блеском алым.
И ветер бился и летал
С её летучим покрывалом…

Эта воздушно-огненная осмысленная (подчинённая) вода и есть мифологическая сущность Наполеона как кумира и завоевателя.
Пётр тоже не чужд воздушной стихии, он тоже огненно-воздушен, но его огненно-воздушная сфера способна включить в себя только земную стихию, опасаясь водной.

Чу, пушки грянули! крылатых кораблей
Покрылась облаком станица боевая
Корабль вбежал в Неву - и вот среди зыбей
Качаясь, плавает, как лебедь молодая.
Ликует русский флот. Широкая Нева
Без ветра, в ясный день глубоко взволновалась…
Широкая волна плеснула в острова.

Даже если Пушкин поэтически описывал свои собственные впечатления от спуска нового корабля, он не мог внутренне не вспомнить о Петре, потому что имя Петра и русский флот неотделимы друг от друга. Это тем очевиднее, что почти все мотивы этого наброска были повторены Пушкиным позднее в «Пире Петра Великого». Но на наш взгляд, это стихотворение есть квинтэссенция мифологического мира Петра I.
Здесь представлены четыре мифологические стихии: огонь («пушки грянули»), вода («вода плеснула», «Нева… глубоко взволновалась»), воздух («крылатых…», «без ветра»), земля («корабль вбежал», «острова»). Можно было и не перечислять примеры всех стихий, а назвать лишь один, объединяющий все стихии, пример - лебедь (которая есть «светоносное тело», обитающее и в небе, и на воде). Эта гармония и равновесие стихий задаётся как бы уже самой первой строкой стихотворения («пушки» - огонь, «крылатые» - воздух, «корабли» - вода + земля). Но если это и гармония, то гармония весьма своеобразная и парадоксальная. Каждый читатель, представляя образ «крылатого корабля», видит в своём воображении натянутые ветром паруса. Но оказывается, что корабль «крылат» как-то иначе, потому что ветра в этот «ясный день» нет вовсе. Мы видим здесь не только оппозицию «крылатый корабль» - «безветренный день», но и оппозицию «безветренный день» - «глубоко взволнованная Нева». Вода в мире Петра несовместима с воздушной стихией (ветром) и хищным огнём (будь то гроза или громыхание пушек). Поэтому каждые две строки стихотворения попарно разъединяют воздушную и водную стихии. В первых двух строках стихия воды не названа, она лишь подразумевается, корабль как бы создан для воды, но он, во-первых, «крылат», т.е. выходит, что создан для неба, а во-вторых, «покрывается облаком», т.е. как бы возносится в облака. Вода исключается из космоса. В 3 и 4 строках происходит обратное - исключается воздух, он тоже как бы подразумевается: лебедь создан и для неба, но неба здесь нет - лебедь плавает. А корабль не летит по волнам (сравни «Сказку о царе Салтане»), что было бы логично исходя из предшествующих двух строк («крылатый», «облака»), а по земному «вбегает в Неву». Две следующие строки (5 и 6) являются итогом четырёх предыдущих, в них уже открыто говорится о непересечении в мире Петра воздушной и водной стихии: Нева взволновалась, но без ветра. При этом соприсутствие огненной и водной стихии возможно: ясный день (т.е. солнечный), но это уже будем не хищный огонь, а умный свет.
Однако нарушение гармонии в этом мифологическом мире есть единственная возможность её сохранения. Взаимодействия водной и воздушной стихии не допускается, но они не взаимоисключаются полностью, они обязательно подразумеваются в самом своём исключении: лебедь плывёт, но он может и полететь; корабль «крылат», но без воды он не корабль.
Эту странную гармонию всего стихотворения сохраняет и последняя 7 строка. Ведь здесь оппозиция не только воздуха и воды, но воды и земли. Нева взволнована кораблём. Эта маленькая часть земли, плавающий островок, посмел потревожить «широкую волну». Земля заявила свои права на земную стихию, и тогда вода в ответ заявляет свои права на земную стихию: «Широкая волна плеснула в острова». Совершится как бы круговорот, сохранено равновесие, поэтому 8 строка в мифологическом смысле ничего не может прибавить к этому космосу. Оттого её и нет у Пушкина. Стихотворение может считаться незавершённым лишь с точки зрения формы. Мифологически оно не требует продолжения. Но отсутствие финальной точки в конце 7 строки ставит под сомнение циклическую завершённость мифологических взаимодействий, потенциально размыкает кольцо и требует линейного, исторического продолжения. За этой неоконченностью уже виднеется даль «Медного всадника». Шаткая гармония мира Петра рискует в любой момент быть сметённой напором взбунтовавшейся водной стихии. Насильственное отделение одной стихии от другой, как и насильственное подчинение одной из них другой - всегда чревато непредвиденными катаклизмами.
Возвращаясь к оппозиции «крылатый корабль» - «безветренный день», мы видим, что воздушная стихия Петра не связана с физическими предикатами стихии. В Петре нет ничего от ветра. Как лебедь связан с воздухом, но его способность летать не зависит от ветра, это его природный дар, так и воздушная стихия в Петре определяется не внешними признаками, а внутренней подвижностью, многоликостью изменений и превращений.

То академик, то герой,
То мореплаватель, то плотник,
Он всеобъемлющей душой
На троне вечный был работник.

Подводя итоги всему вышесказанному, можно сказать, что Наполеон мифологически оппозиционен Петру как огненно-воздушная вода - огненно-воздушной земле или, в обратном подчинении, как водно понятый огонь и воздух - земляно осмысленному огню и воздуху. В первом случае Наполеон - это герой, буря, вихрь разрушения, а Пётр - «вечный работник», «крылатый корабль», не подвластный своеволию водных стихий; во втором случае (при подчинении огня и воздуха воде) Наполеон - всего лишь изгнанник, угасающий, остывающий и застывающий в вечном покое «чугунного столбика». Петр же при подчинении огня и воздуха земле - Медный всадник, таящий в себе огонь и силу, «непоколебимый» «град Петров». Таким образом, оппозиция Запад - Россия как доминанта оппозиции Наполеон - Пётр на мифологическом уровне выходит на символическую оппозицию вода - земля. И проанализировав все поэтические тексты Пушкина, содержащие эту последнюю оппозицию, можно подняться на новый уровень осмысления проблемы России и Запада в творчестве поэта. Но такой анализ уже выходит за рамки нашего исследования; потому что не может быть ограничен оппозицией Наполеон - Пётр, к рассмотрению литературно-мифологического, литературного и литературно-исторического уровней, которого мы обратимся в будущих своих работах.

ПРИМЕЧАНИЯ