Кактус

В здании освещено лишь одно окно. Работа медленно убирает щупальца с головы, сползает с плеч. Наша героиня возвращается, но комната уже существует сама с собой, а не для неё. В столь поздний час в рабочем кабинете человеку не место.
Полигон насилия над материей, поле боя, месторождение абсурда. Обитая в нём требовательно, раздражённо, с пренебрежением, мы торопливо хлопаем дверью, эвакуируемся домой и не слышим, с какой яростью вопят наедине с собой униженные предметы.
Нужно убираться отсюда как можно скорее. Но как самодостаточна пыль на мониторе, настольной лампе! В гневном звоне тишины каждая скрепка заявляет свои права на существование с гражданским пафосом федерального телеканала. Под градом негодования от поруганной чести драных папок-регистраторов, файлов б/у и шариковых ручек общего пользования с колпачками "не комплект", бедная Анна сдаёт позиции и самым постыдным образом не может припомнить, который час, что здесь делает, и, о ужас, даже кто она.
Сквозь пелену апатии Анна смотрит в окно. Смотрит минуту, другую, десятую, и, наконец, начинает видеть. Белый, космический свет прожектора, закрепленного на фасаде, сбегает по ручью чистого льда, собирается колючей звездой в последней его капле. Метель срывает с крыши свежий снежный пух, отпускает с обманчивой лёгкостью, хватает снова, сминает, страстно тащит назад, вплетая в свои волосы, прижимая к щеке ночного неба. Сизое молчание горизонта и лихорадочная игра искрящейся белизны, которая торопится, боится не договорить, почти срывается в истерику, но у самого края находит в себе тишину и отдаётся ей, как любви или смерти. Всё это было, будто в прошлой жизни, лет семь назад, но совсем иначе...
- ...неловкое молчание зала, приступы кашля в разношерстной публике. Этот эстонец был анекдотичным, каждое слово ронял так редко, будто вылавливал его из неторопливого речевого потока, пролегающего где-то под потолком. Затем его пальцы коснулись клавиш, упала первая нота, и мир вывернулся наизнанку. Остались звуки потрёпанного зала ДК, запах "Красной Москвы", пятно берета из ангоры на периферии зрения, но жизнь покинула презренную материю, найдя лучшее пристанище. Она рождалась и падала в тишину несчетное число раз, не оставляя эха, но выжигая в памяти хаотичные координаты. Свобода пульса и дыхания за гранью тела, дегустация бессмертия.
Голос прервался, и лишь тогда Анна поняла, что не думает, а слушает постороннего человека.
- Откуда? - спросила она и обернулась.
- Гораздо важнее - куда? - ответил неприлично юный обладатель больших очков и кудрявой шевелюры. Мальчик лет шестнадцати подпирал спиной шкаф, постукивал пяткой ботинка по линолеуму, попутно демонстрируя миру носок чудовищного кислотного цвета. - Куда мы живём?
Растерянная и шокированная, Анна безмолвствовала. Но странный посетитель и не думал отдавать инициативу в беседе.
- Я понимаю всё. Жизнь на автопилоте, в режиме энергосбережения. Многозадачность, цифровая эпоха, деменция и Альцгеймер - болезни ближайших десятилетий. Но когда ты ежедневно бунтуешь против рутины и подавляешь собственный бунт, бесишься, если решения принимают за тебя и не можешь собраться принять хотя бы одно самостоятельно...
Тут она не выдержала:
- Юноша! Я не платила за бизнес-тренинг. Я взрослый человек и в состоянии выяснить отношения с собой.
- Отлично, - продолжил непрошеный гость, не сбавляя тона, - тогда посмотри реальности в лицо, будь честна с собой, и выброси этот несчастный кактус.
Первое, что пришло на ум - запустить в нахала голубым цветочным горшком (малоподвижные будни, натянутые нервы, как, расскажите, не вспылить?). Она даже обнаружила в своих руках эту пластмассовую плошку с сухой землей и маленьким шаром бурых колючек, но замерла.
Он и не пытался соединиться с землёй. Ни единого корня. Ни следа зелёной плоти, которой положено прятаться под щетиной. Враждебный комок злобы, эволюционный венец занозы. "Нет, никогда, не буду", записанные в углеродной форме жизни выглядят именно так.
Пару месяцев назад веточка, больше похожая на мохнатую лапу, чем на побег, почти допрыгнула от родительского горшка до ежедневника. "Забавно, - подумалось Анне тогда, - вот лежит этот дурачок, одинаково готовый и к жизни, и к смерти, и предлагает мне решить его судьбу: помойка или единственный шанс?"
Она купила голубой горшок и нашла землю. Дала ему смешное прозвище, Поль или Густав, и поселила рядом со скрепочницей. Даже изредка поливала его и рыхлила землю. Даже не заметила, как он умер, равнодушный к её игре в Бога. Как своевременно и здраво: "Выброси, наконец, этот несчастный кактус!", как это возмутительно и жестоко.
- Да в чём же он виноват? - процедила она сквозь зубы, вскипая от пустого негодования.
- Ни в чём. А почему ты злишься? - спросил малолетний ментор и по-хозяйски уселся на стол. - Глупо жить по-взрослому и ждать чудес. Ты стараешься забыть, как это делается, а потом удивляешься, почему ничего не выходит? Эм... здесь не помешал бы графический материал: кактус мечтателя и кактус взрослого человека.
- Что за?..
- На свете нет ничего прочнее того, что сделано с любовью и удовольствием. При этом никакой корреляции с пользой и смыслом исследователями не выявлено. Более того, некоторые горячие головы заявляют, что эта зависимость - обратная. Есть сторонники версии, что рациональное - это следствие, а не причина фантазийного. Если приводить примеры, то твоя детская фантазия о сказочном замке на макушке яблоневого дерева куда полезней для стабильности мира, чем любой доклад с устрашающим валом цифр и тезисов. Потому что фантазия способна к рождению нового, а любой канцеляризм губителен по своей природе.
- Какая инфантильная идея. Без чёткой организации жизнь остановится.
- А я и не говорил обратного, - подмигнул юный философ, - я лишь сказал, что живое не родится из порядка. Эдик.
- Анна, - откликнулась она на внезапное знакомство и пожала протянутую руку. - И что же ты предлагаешь, Эдик? Вскочить на розовых пони и мчать в закат, в долину цветущих кактусов?
- Вот это уже радует, это совсем другое дело! Который раз диву даюсь, какие самородки накладывают на себя руки.
- Что-что делают?
Эдик натянул на кудри зелёную шапку и с глубоким вздохом уточнил:
- Обыкновеют. Итак, с твоего позволения, примемся за дело.
Затем он соскочил со стола, и, с позволения Анны, они тщательно упаковали мумию Густава в коробку, обеспечив ему термоизоляцию из старого полотенца. Они вышли в ночь. Был девятый час вечера.
Была суровая пора, когда декабрь едва приподнимает веки к полудню, к четырём часам - переваливается на вечерний бок. Вместо прозрачной чашки из голубого мороза город накрывает слой свинцового киселя.
Свет фонарей окрашивает снег в бредовые кондитерские оттенки. И утром, и вечером колея пролегает по кухне, которую белая горячка повара пыталась превратить в свадебный пирог. Хрустящее безе, послушная дыханию сахарная пудра, рассыпчатый бисквит ломаются, крошатся, пылят под ногами. Над головой же "нечто" постоянно срывается в "ничто", если дело не спасают снежинки, играющие с ветром и иллюминацией.
Нет смысла смотреть выше сугроба, дальше носков обуви, уминающей тропу. Наращивай горб из меха и пуха, оплетайся шерстью, скрой своё лицо. Ведь младшую сестру смерти каждый день ты носишь на своих плечах. Каждый день ты примеряешь зиму.
Путь к автобусной остановке стал серьезным испытанием. Эдик с открытой шеей и без перчаток довольно бодро скользил по горбатому тротуару то вправо, то влево, успевая щебетать и оглушительно шмыгать носом. А вот Анна с трудом уворачивалась от его смелых маневров и содрогалась при виде багровеющих юношеских ушей.
- В первую о-очередь ку-купим почву для сукку... кукку... лентов!!! - заявил Эдик, отбивая чечётку на остановке.
- Сукку... чего, прости? - спросила Анна, одетая так, что из пушки не пробьешь, и потому совершенно неподвижная .
- Суккулентов! А какая, по-твоему, национальность у этого Густава?
- Никогда у него не спрашивала.
- Ну и о чем тут говорить? - возмущенно пожал плечами Эдик и поскакал навстречу автобусу галопом, достойным обитателя африканской саванны.
- Если интересно, могу изложить личный взгляд на проблему противоречия регламента и свободы разума, - заявил он гораздо спокойнее, устроившись на потрепанном дерматине сидения.
Престарелое дитя Павловского автозавода неслось по ночной улице, время от времени стряхивая тремор решительным грохотом. Лучи городского освещения прошивали его золотым веером, женщина-кондуктор с пунцовыми губами, любовно вычерченными мимо губ,  дремала под динамиком "Пионер ФМ". Накладные ресницы на её левом глазу отклеились и торчали под революционным углом. Так вечно подмигивают миру куклы, у которых с годами перестаёт закрываться один глаз. По непонятной причине Анна развеселилась и готова была выслушать что угодно.
- Итак, - начал Эдик, тщетно попытался придать голосу брутальности, дал петуха и махнул тонким запястьем с умными часами, - любая упорядоченная процедура, свод правил, отчетность, любое разбитое на стадии явление по сути - единый знаменатель, решение уравнения, итог, конец, смерть процесса. Срезанные цветы, обожженная глина, покрытая лаком картина - импульс творения умирает в них, как только поставлена точка. Они продолжают холодное существование в материальном мире. Не знаю, последователен ли я. Если выражаться сатанинским языком менеджмента - мы погибаем под игом культа результата и отрицаем процесс. Все хотят видеть, что получится. Никому не интересно, как.
- Но это неправда! Ты посмотри, все вокруг хотят чему-то научиться. Сегодня курсов больше, чем ларьков в девяностые.
- Хотят, но зачем? Только затем, чтобы что-то у них получилось. Чтобы всем показать результат. Да что говорить, оглянись вокруг: мир сделан без любви! От пандуса, который упирается в урну, до кинематографа, в котором нет места живому человеку, наша повседневность соткана без капли удовольствия.
- А как же...
- Да есть исключения, не о том речь. Но они лишь укрывают скелет чудовища, которое мы ежедневно создаем. Сглажены острые углы, но все мы, как общность, называемая человечеством, - тот ещё урод.
Анна смотрела на нового товарища уже без былой иронии.
- Это совсем не ново, Эдик. Подозреваю, так было всегда. Может быть, мы просто не умеем иначе?
- Может быть. Только почему и ты, и я, и некое множество людей, понимают, что это - неправильно? Да черт с ней, с правильностью, с моральным обликом человечества. Не могу же я взять и пройти мимо, если вижу, что человек заканчивается?!
Последнюю фразу он выкрикнул с мощью диктатора, зовущего народ на войну. Кондуктор пробудилась, автобусная дверь распахнулась, Эдик побежал за почвой для суккулентов. В супермаркете Анна прихватила варежки и шарф с оленями, насильно укутала беспокойного спутника и дорогу до дома пережила на порядок легче. Дома, в дополнение к общей чудесности вечера, не было света.
- Я одного не могу понять, - задумчиво сказала Анна, глядя на Густава, водворенного на национальную землю в фарфоровой чашке, за неимением других ёмкостей, - какая ему разница? Земля, вода, освещение - всё то же самое. Не поможет.
- У меня в детстве была оранжевая обезьяна Чита. Ну, плюшевая, - добавил Эдик в ответ на удивленный взгляд. Завернутый в плед, он по-прежнему шмыгал носом, но кружка горячего чая и тёплый свет свечей сообщали этому процессу некоторый уют. - До моего скоропостижного взросления Чита была живее всех живых. Вне зависимости от освещения, влажности и обстановки, с ней можно было полноценно общаться. Я знал её соображения буквально по любому вопросу. И мне в голову бы не пришло притащить её в помещение, полное равнодушных людей, насаждающих свои дурацкие мнения, в том числе - по поводу Читы и её прав в этом мире. Тем более я не стал бы оставлять её там круглосуточно. Любимое не прощает забывчивости.
- Что-то я не улавливаю тонкую связь между твоей Читой и Густавом.
- Нужно хранить сочувствие. В детстве получается само собой, но ты взрослеешь, учишься себя заставлять, и на настоящее, на созидание из любви уже не хватает пороху. Тебя нет в твоих вещах, в деле твоих рук, в твоих идеях. В итоге, тебя вообще больше нет. Остается человеческая кожура, жестяная банка, в которой гремят остатки самосознания. Которую, в сущности, безразлично, чем заполнять.
Эдик придвинул к себе чашку, заглянул в неё. Золотой отсвет скользнул по линзам очков.
- Всё, что ему в сущности нужно - право быть собой. Одиночество. Свобода. Вообрази, красоваться день за днём на столе. Каждый человек тащит с собой рубище претензий и представлений. В том числе - какими должны быть кактусы и имеют ли они право быть. С десяток раз на дню он слишком мал, слишком колюч, почему-то не цветёт, лишний, бестолковый. Ему место в пустыне. Он и не цветок вовсе. Рассадник плесени, его нужно выбросить. Нет, он будет довольно милым, нужно его оставить, только окультурить. Каждый норовит подмять под себя мир, вымазать до мельчайшей детали в свой любимый цвет. Исход один - сожрут мякоть его огуречную, сделают пылинкой на пути, прахом под ногами. Так не проще ли, не достойней, с самого начала отказаться быть?
- Так что же - мне просто не обращать на него внимания? - улыбнулась Анна.
- Нет, нужно принять.
- Принять кактус?
- Принять всё, от чего ты бежишь. Позволить быть тому, что ты любишь, и отобрать себя у остального. Глядишь, и приживётся, - последние слова Эдик сопроводил внушительным зевком.
Анна посмотрела на часы.
- О боже, уже второй час ночи! Мне же завтра на работу...
- Мне много не надо, был бы угол, - пробормотал странный гость, засыпающий на ходу. Путаясь в пледе, он с трудом добрался до дивана, запнулся об него и ловко угодил в подушечный плен.
- Спокойной... - пробормотал он ещё более томно, и оборвал связь с реальностью.
Утром, уняв будильник, Анна подошла к дивану, положила руку на холодные складки пледа. Комната безмятежно пустовала, никого здесь не было и быть не могло.
На столе в фарфоровой чашке лежал маленький кактус и внимательно её слушал.