А. Глава двенадцатая. Главка 2

2
 

     В детстве я очень редко болел. Хорошая ли наследственность тому причиной, или же мне просто везло, судить не берусь. Учитывая, впрочем, что действительно крепким здоровьем я не отличался, то было скорее стечение обстоятельств, игра случая, в которой мне выпали неплохие карты. Больницы же и врачи всегда наполняли меня безотчётным, неприятным страхом. В них чувствовалось что-то неестественное, что-то потустороннее, непонятное. Глашатаи болезни, приюты беспомощности и бессилия. Разумеется, ребёнком я не мог рассуждать в таком ключе, подобные вычурные образы стали порождением уже куда более зрелого моего ума. Но само ощущение неясной опасности, которое непременно возникало при виде любого, даже очень приветливого и дружелюбного доктора, несомненно, шло из детства. У многих такую реакцию вызывают священники; моё же сердце невольно замирало от приближения человека со стетоскопом.
     И лишь один раз за всё это время мне довелось действительно серьёзно заболеть. Случилось это в восьмилетнем возрасте, когда меня свалила тяжёлая форма скарлатины. Врачи были непреклонны: без госпитализации не обойтись. О, эти две недели, проведённые в больничной палате, я буду помнить до скончания дней! В них не было ничего особенного страшного или болезненного; это, в общем-то, были две довольно спокойные, даже мирные недели. Но отсутствие внешних событий компенсировалось удивительной палитрой переживаний, которые я испытал, лёжа на узкой маленькой койке по соседству с двумя другими мальчиками, также мучавшимися горлом. Время ничуть не притупило остроту этих ощущений. Палата была тёмной, мрачной, большое окно, закрытое шторами, пропускало совсем мало жидкого ноябрьского солнца. Смеркалось рано, и когда медсёстры зажигали лампы, дававшие больше тени, чем света, по потолку и стенам расползались огромные пугающие пятна, принимавшие – прежде всего в моём воображении – самые невероятные очертания. Они переплетались, спутывались, вступали в леденящие душу схватки, и я с головой забирался под одеяло, лишь бы не видеть этих чудовищ, ждавших, казалось, удобного момента, чтобы исподтишка наброситься на меня.
     Днём шторы иногда раздвигали, и тогда взору представлялся унылый пустынный пустырь, на который выходило это крыло здания. Посреди пустыря стояло одно-единственное голое дерево – не берусь сказать, какое именно, – и вид его навевал смертную тоску. Серое, косматое, с последними жухлыми от возраста листьями, оно походило на бесконечно уставшего скорбного старика. И тем не менее мне почему-то нравилось смотреть на него, особенно в те минуты, когда кто-нибудь из родственников навещал меня. Они сочувствовали мне, задавали бесконечные вопросы о самочувствии, охали и причитали, а я, повернув голову на подушке, смотрел и смотрел на старое дерево, и чем дольше смотрел, тем лучше его понимал. Да, мы с ним тогда были очень похожи: оба оказались отрезаны от жизни, от её света и радостей, от благодатного тепла её весны. Конечно, моё заточение было временным, но детскому моему уму две эти недели представлялись бескрайним, едва ли не бесконечным сроком. Другие люди продолжали делать то же, что и всегда, они ходили, смеялись, общались, они могли двигаться, они купались в свободе. Я же был отрезан от всего этого острыми жалюзи палаты, как и дерево за окном было отрезано от себе подобных. Мы были товарищами по несчастью, скованными цепью безвременья и вынужденными терпеливо нести её. 
     Конечно, подобного рода идеи не могли родиться в голове восьмилетнего ребёнка. Маленький мальчик, лежавший на той койке, видел лишь одинокое дерево и смутно понимал и своё собственное одиночество. Затем уже, пытаясь анализировать свои тогдашние ощущения, я выстроил образ вечности, заключённый в форму старого клёна-ясеня-чёрт-его-знает-чего. Вполне естественная и со всеми нами происходящая трансформация. Но почему именно это воспоминание? Почему именно трагическое видение на больничном пустыре, когда в детстве моём было немало (не скажу, что много) куда более радостных и светлых минут? Ведь людям свойственно запоминать хорошее и отодвигать в дальний пыльный угол неприятные и болезненные события прошлого. Чем было для меня тогда бедное облетевшее дерево (ибо философскую белиберду про судьбу, несомненно, я насочинял потом)? Может быть, Богом? Или богом? Вовсе не такая уж нелепая идея, как может показаться. Моисею, как известно, Он явился в виде неопалимой купины, так почему бы передо мной Ему не предстать в виде покорёженного возрастом древа? Хотя, конечно, Бог ни перед кем не предстаёт – у него есть куда более важные дела в этом мире. Но не могло ли моё несформировавшееся сознание воспринять этот странный уродливый образ за окном как своего рода послание, некий знак из иного мира? Думаю, что могло. И это бы объяснило ту удивительную въедливость, с которой упомянутая картина вошла в мои воспоминания... 
     Приветливый свет майского дня уже вовсю заливал комнату, а я всё предавался воспоминаниям, и перед моим внутренним взором снова и снова вставал тот далёкий мрачный ноябрь. Наконец, будто решившись на что-то, глубоко вздохнул и широко распахнул глаза, стараясь впустить в себя как можно больше реальности. Кинул невольный взгляд за окно – но нет, никакого пустыря там и в помине не было. Вид отсюда, надо заметить, открывался чудесный: приветливая берёзовая рощица с петляющей речкой, луг, покрытый какими-то белыми цветами, и ничего, что напоминало бы о присутствии человека. Ну правильно, это ведь новый корпус, он построен, как я смутно теперь припомнил, в стороне от основного здания, почти прямо в лесу. Действительно элитное местечко. Относись я спокойнее к больницам, лежать тут было бы одним удовольствием. Но увы, детская неприязнь давала о себе знать. Голова, конечно, побаливала, но я уже окончательно пришёл в себя и вознамерился во что бы то ни стало выбраться отсюда до захода солнца. Вот только полнейшая тишина, в которую было погружено здание, меня несколько беспокоила. Право, есть тут вообще кто-нибудь?
     Но мои сомнения вскоре были рассеяны. В коридоре послышалось какое-то движение, затем дверь палаты широко и решительно распахнулась, и моим глазам предстали три человека в сияющих почти нездешней белизной халатах. Это был высокого роста пожилой врач с седой бородкой клинышком, которого сопровождали две молоденькие миловидные медсестры. Все трое на мгновение замерли на пороге, словно проверяя, можно ли им уже войти, а затем бесшумно придвинулись – я бы даже сказал: подплыли – к моей кровати. 
     – Так-так, – произнёс врач быстрым говорком, снимая с меня мерку колким взглядом. – Проснулись, значит? Пришли в себя, не правда ли? – и он вдруг расплылся в самой благожелательной улыбке.
     Несколько сбитый с толку таким подходом, я неуверенно ответил:
     – Пришёл, насколько могу судить…
     – Вот и отличненько, – потёр он с видимым удовольствием руки. – А то, знаете, неинтересно, когда без сознания. Даже об ощущениях своих рассказать не могли. В нашем же деле без ощущений, без симптоматики никуда, сами понимаете. 
     – Наверное… Но мне хотелось бы знать, каково моё состояние сейчас.
     – А вот это, – сочно произнёс доктор, натягивая перчатки, столь же белоснежные, – мы сейчас будем выяснять. Так-так, потрудитесь приподняться… Лиза, поддержите пациента вот с этой стороны. Катя, дайте мне ножницы. А теперь сидите, пожалуйста, совершенно неподвижно. Так-так, какие мы молодцы, ещё чуть-чуть…
     Я ощутил, как сковавшие мою голову бинты расползаются под уверенными взмахами ножниц. Правый висок сразу заныл, словно радуясь предоставленной наконец свободе. Вскоре повязка была полностью снята.
     – Так-так, – продолжал приговаривать эскулап, держа меня одной рукой за подбородок и поворачивая вправо-влево, – очень интересно, занимательно, я бы сказал.
     – И что же вы там видите… занимательного?
     Врач долго не отвечал, будто наслаждаясь этой эффектной паузой.
     – Что вас сказать, юноша, что вам сказать, – произнёс он с выражением глубокой задумчивости. – Состояние ваше оценил бы как категорическое.
     Медсестры прыснули и отвели глаза в сторону. Всё это мне не слишком понравилось.
     – Категорическое – это как? – спросил я голосом, которому постарался придать как можно больше твёрдости.
     Девушки снова не смогли сдержать смешок, а врач, ещё несколько раз покрутив моей головой, с расстановкой ответил:
     – Это означает, мой юный друг, что я категорически ничем не могу вам помочь. Всё мыслимое, всё, что было в наших силах, мы для вас сделали. Дальнейшее уже в руках Провидения.
     Я почувствовал, как у меня пересохло в горле.
     – Что… что вы хотите сказать? Неужели всё так плохо?
     – Плохо? – с непритворным удивлением отозвался доктор. – Ну что вы, как такая мысль могла прийти вам в голову? Вовсе нет, вовсе нет. Травма ваша была совсем не опасна для жизни. Мы промыли рану, продезинфицировали, а ничего большего тут и не сделать, дальше лишь время и время! Через эдак недельку будете как новенький.
     – Недельку? То есть вы хотите сказать…
     – Нет-нет, ну что вы, – предупредил мой вопрос врач, стягивая перчатки. – Я вовсе не имею в виду, что вам придётся провести тут неделю. Это и накладно, в конце-то концов. Нет, думаю, что уже сегодня мы можем вас отпустить. Вот только наложим вам новую повязку, а там хоть сейчас отправляйтесь, за вашу жизнь я ручаюсь.
     И он залихватски прищёлкнул пальцами. 
     – Теперь же извините, но дела, дела. Работы нынче просто невпроворот. Катя, Лиза, перевяжите пациента и марш в восьмую! Сами знаете, какой у нас там пациент. Так что не задерживайтесь.
     С этими словами он быстро направился к двери.
     – Доктор, – остановил его я неожиданно пришедшим мне в голову вопросом, – вы тут упомянули Провидение. Вы действительно верите в… в это?
     Врач обернулся и хитро посмотрел на меня из-под густых бровей.
     – А как же без этого? – быстро ответил он. – Без веры в Провидение трудно лечить, мой юный друг. Потому что, что бы мы ни делали, решающее слово остаётся всё-таки за Ним. Иногда человеку нужна лишь легкая косметическая операция – а он умирает у вас на столе без всякой видимой причины. А иногда совершенно безнадёжные больные выздоравливают, когда ты уже решительно опустил руки. И таких случаев много, слишком много для статистических погрешностей, или как там их называют? Поэтому врачи – это самые верующие люди, знаете ли. Без этого никуда.
     И, слегка поклонившись мне на прощание, он вышел, насвистывая сквозь зубы какой-то весёлый мотивчик, и свист этот, с переливами, ещё долго слышался в коридоре, пока странный доктор двигался в сторону палаты номер восемь.