Ребята с нашего двора

                В самом центре нашего огромного двора, у забора детского сада стояли две беседки, рядом с которыми в песочнице играла детвора под присмотром их мам. Однако по вечерам, с наступлением темноты эти беседки выглядели одиноко и даже зловеще. В это время их старались обходить стороной не только школьники, но и взрослые. По вечерам публика здесь собиралась спокойная, разговоры велись степенно, изредка нарушая тишину жутковатым смехом или выкриком. Проблемы здесь обсуждались  вполголоса, но от этого они не становились менее серьезными.
Не смотря на это в то же время в разных концах двора, на лавочках у подъездов могли звучать под гитару блатные песни. Иногда среди молодежи происходили выяснения отношений с шумом и драками, и тогда «шпану» разгоняли криком из какого-нибудь открывшегося окна или выскакивал кто-то из родителей.
Все во дворе знали, что именно в беседке, собирается по-настоящему опасная компания. Наш сосед по лестничной площадке семнадцатилетний парень по кличке Шорох никогда не участвовал в шумных молодежных посиделках. Физически развитый, но угрюмый и молчаливый он, даже встречаясь в подъезде с соседями, старался проскочить стороной и не здоровался. Когда мне приходилось встречаться с ним в подъезде, проходя мимо, я обычно бросал в его сторону: «привет» и,  не дожидаясь ответа, шел своей дорогой. Шорох иногда отвечал что-то невнятное, но никогда не заговаривал со мной. Встретить его днем было почти невозможно, но среди ребят поговаривали, что по вечерам его часто замечали в беседке. Из тех же разговоров я знал, что последнее время Шорох ночует в подвале соседнего дома, а с ним еще несколько незнакомых ребят.
                …Школа для меня была закрыта до принятия решения исполкомовской комиссией, находиться дама мне не позволяла обида на родителей. Я не видел выхода из создавшейся ситуации и не знал, что мне делать. Возможно, это был мой протест и страх перед неминуемой колонией, о которой говорил отец, и все на что хватило моей фантазии, я постучал в обитую жестью дверь подвала, где по разговорам последнее время жил Шорох. Вначале никто не открывал, затем я уловил слабую возню за дверью и еле слышный голос: «Тебе чего нужно?». Затем понял, что кто-то смотрит на меня через отверстие, которое видимо играло роль замочной скважины.
- Шорох, это я Лева, твой сосед, открой мне, пожалуйста, - послышался звук отодвигающейся задвижки и скрип двери.
Тяжелая рука втащила меня в темноту образовавшейся щели и сразу же вновь лязгнула задвижка. Луч карманного фонаря осветил серые цементные стены и бетонные ступени ведущие вниз.
- Иди за мной, - мы шли по узкому коридору, вдоль стены и под потолком которого тянулись трубы в обмотке, клочья которой свисали. 
                В подвале было душно и сыро, пахло плесенью. Шорох нырнул в отверстие в стене под трубами, которое прикрывала старая телогрейка, свисавшая с трубы. Я нырнул за ним и оказался в небольшой комнате, похожей на цементную коробку. Шорох довернул лампочку, свисающую на проводе с потолка, коробка осветилась желтым светом и превратилась почти в жилую комнату. У стен на полу располагались сколоченные из досок и поддонов для кирпича, топчаны застеленные телогрейками и всяким тряпьем. В центре под лампочкой стоял старый письменный стол с вырванными дверкой и стенками. Сверху на скатерти из газет несколько эмалированных кружек, бидон с водой, большой кухонный нож, стеклянная банка на треть, заполненная подсохшей чайной заваркой.   Несколько деревянных ящиков вокруг стола заменяли табуреты. Когда мы вошли в «комнату», на топчанах началось движение, двое ребят сбросив телогрейки, сели и с любопытством разглядывали меня.
 - Кто тебе сказал, что я здесь, зачем пришел? Сядь вот здесь, - Шорох открыл, заложенное рукавом от телогрейки небольшое отверстие на стене у потолка, достал из кармана пиджака пачку Беломора и пристроился на корточках под отверстием.
                Я сел на ящик и стал рассказывать о том, что случилось со мной в школе и дома, а также о разговорах ребят, из которых узнал о подвале.
- Значит «ссыш» в колонию то попасть? Не «ссы», несколько дней отсидишься в подвале, папаня твой быстро все уладит. Он же у тебя комуняка и начальником на заводе, я от своих слышал, - дым от папиросы не успевал выходить в отверстие и быстро заполнял помещение. – Ничего, привыкнешь, еще и сам задымишь. Волчок, вставай, завари чифирку.
                Парнишка примерно моего возраста поднялся с топчана, надел туфли и засуетился у стола. В углу стояло ржавое изломанное ведро, в которое Волчок вытряхнул из банки старую заварку и, не споласкивая, наполнил ее водой из бидона. Опустил в банку провод, на конце которого были закреплены металлические пластинки, скрепленные между собой ниткой. Другие концы провода набросил на те, к которым крепился патрон с лампочкой, со специально оголенными для этого участками. В банке запрыгали воздушные пузырьки, через несколько секунд пошел пар, и вода в банке забурлила. Засыпав в готовый кипяток полпачки цейлонского чая, Волчок развернул пустую пачку и серебристой стороной накрыл банку.
                Шорох щелчком пальцев забросил окурок в ведро и присел к столу на самый большой ящик, второй пацан поднялся с топчана и тоже занял свободное место за столом.
- Меня Пашкой кличут, - я пожал протянутую руку и назвал свое имя. Пашка был немного старше меня и оказался гораздо разговорчивее остальных «квартирантов». – А ты сразу видно наш парень, сейчас чифирнем и устроим тебе спальник, здесь в подвале полно поддонов и телаги найдем. Нас с Волчком тоже из школы поперли, только мы из другой школы.
                Я рассказал, как воровал бутылки со склада и выворачивал карманы пальто в школьной раздевалке. Шорох все это время молча лежал на своем топчане.
-Теперь у нас крутая шайка будет. А бояться нечего, тебя никто в колонию не посадит, даже на малолетку только с четырнадцати забирают. Мы каждый вечер на «дело» выходим, ты зря поджиг с собой не притащил?
- Притормози-ка  Пашок! Ты вот что «салага», - обратился ко мне Шорох, - скажи, будешь по нашим законам жить или просто пришел перекантоваться? Если так зашел, то лучше сразу вали отсюда и забудь про подвал. А если останешься, мы тебя сегодня вечером и пропишем в «деле», - я был слегка ошарашен всем происходящем, но отступать было не в моих правилах...
                Днем Шорох отправил ребят в магазин за продуктами, а я остался сооружать себе спальное место. Поздно вечером, когда двор уже опустел, а в домах одно за другим гасли окна, мы вышли из подвала. Шорох крючком из стальной проволоки задвинул щеколду двери, и мы словно тени бродили темными дворами и улочками на окраине Безымянки. Вернулись в подвал под утро. Ребята помогали Шороху разбирать добычу, а я лег на свой топчан и сразу заснул.
                Эти прогулки напоминали охоту, где добычей становились одинокие, подвыпившие или совсем пьяные прохожие. Шорох словно волк, выводил нас на учебную охоту как своих волчат. Он заставлял нас выворачивать карманы своих жертв и забирать содержимое. Увильнуть было невозможно, если первый раз в этом заключалась моя прописка, то в дальнейшем становилось смыслом существования в подвале. Прошло несколько дней похожих один на другой, обида на родителей притупилась, и я стал постоянно думать о доме. Как-то раз днем, выйдя с ребятами в магазин, на обратном пути я незаметно отстал и прошел во двор с другой стороны. Несколько ребятишек играли в песочнице, а их молодые мамаши наблюдали за ними сидя в беседке. Я зашел в подъезд, неслышно как вор поднялся на второй этаж и прильнул ухом к двери нашей квартиры. За дверью ни звука, и я повернул ключ английского замка. Странное ощущение радости и одновременно тоски, не покидало меня от самой двери подъезда, словно я давно не был в этой квартире, среди привычных и родных вещей. Не разуваясь, прошел в комнату.
На столе лежала записка от мамы. Она умоляла меня вернуться домой, уверяла, что отец больше не будет меня бить, в колонию не отправят, а переведут в другую школу. Еще мама писала о борще и моих любимых котлетах, которые нужно достать из холодильника и разогреть. Я долго вчитывался в записку, глаза застилал туман, а сердце разрывалось от тоски. Возвращаться в подвал к ребятам, которые с радостью выполняли указания Шороха, не хотелось. Мне было противно выворачивать карманы у «ханыг» под хищным и всевидящим взглядом Шороха и я почти готов был остаться дома. Еще некоторое время я сидел, ни о чем не думая, а затем пошел в подвал. Шорох сразу догадался, где я был.
- Что, не в кайф спать на досках, на домашние пирожки потянуло? – я рассказал про записку, но сказал, что пока не решил возвращаться ли домой. – Моих в подъезде не встретил? Смотри не сболтни про меня, враз голову откручу. …Ладно, не дрейфь, мы сегодня вечерком еще разок прошвырнемся, а завтра накормишь меня домашними пирожками и валяй к мамке с папкой, - день закончился как обычно, вернулись мы не очень поздно, но остаток ночи меня мучили тревожные сны.

                … Я открыл дверь квартиры, и Шорох как тень проскользнул следом за мной. Мы прошли на кухню. Во входную дверь тихо поскребли. Шорох молча прошел к двери и открыл замок, в квартиру вошли Пашка и Волчок. О том, что они придут, я ничего не знал.
- Одним харчеваться заподло, давай быстрей, что там у нас в холодильнике, - прошипел Шорох, не обращая внимания на мой растерянный взгляд.
                Втроем они сразу прошли в комнаты и начали лазить по шкафам, пряча под своей одеждой какие-то вещи. Только теперь я понял, о чем Шорох договаривался с ребятами перед выходом из подвала, но что-либо изменить было уже поздно.
- Если сдашь, убью! – процедил сквозь зубы Шорох, и они ушли из квартиры.
                Как загнанный волчонок, я метался по квартире и выл от обиды и безысходности. Мои надежды, на то, что весь пережитый мной кошмар позади, и что я с родителями с ноля буду отстраивать свою запутанную жизнь, рухнули в одно мгновенье. Оставаться дома после происшедшего было невозможно. Я сидел, держа в руках мамину записку, на которую капали последние детские слезы. И когда они были выплаканы, я вздохнул с облегчением человека обретшего свободу и право совершать поступки.
Мысли о Шорохе и родителях отпустили, решение пришло само собой. Мой путь лежал на юг к морю, и я стал собирать вещи в дорогу. В спортивную сумку, с которой ездил в пионерский лагерь, положил остатки еды и кое-что из одежды. С антресолей достал спрятанный поджиг, универсальный железнодорожный ключ, складной ножик и забрал все спички, что были в квартире. Маме оставил записку, в которой написал, что в колонию не пойду, домой не вернусь и навсегда уезжаю на Черное море. Достал деньги из своей заначки, которые не нашел Шорох с дружками, записку и ключ от входной двери положил на кухонный стол и пошел на электричку.
                Зайцем добрался до железнодорожного вокзала, затем до Чапаевска. Пока добирался и бродил по Чапаевску, стемнело. Ночевать решил на вокзале, там же можно было узнать о проходящих на юг поездах. На станционной лавке сидел седой обросший старик, одетый в какие-то лохмотья. Он называл себя композитором Мокроусовым и степенно без остановки о чем-то разговаривал сам с собой. Это был безобидный и слегка сумасшедший бомж, который пообещал мне разобраться, как дальше добираться в сторону Крыма. С ним рядом я и переночевал на соседней лавке. Утром «Мокроусов» помог мне избавиться от части продуктов и проводил на проходящий поезд, который останавливался на одну минуту. Но, не доезжая до Сызрани, на каком-то полустанке меня высадили проводники. До Сызранского железнодорожного вокзала добрался пешком. На вокзале познакомился с такими же беспризорниками, это были двое ребят лет по пятнадцати. У них была своя идея, добраться до Ташкента, о котором тогда часто говорили по радио. Замерзшие и голодные, мы залезли в тамбур проходящего в южном направлении поезда. Пассажиры уже спали, проводники выключили свет и закрыли двери между вагонами. Свободно проникая в вагоны благодаря моему «волшебному» ключу, мы выбрали, как нам казалось безопасный вагон, забрались на свободные верхние полки для хранения матрасов, там и уснули. Утром, как только пассажиры забегали по вагону, а проводники, загрузив подносы стаканами с чаем жонглировали между ними, полки пришлось освобождать. Свободных мест в вагонах не было, и мы перемещались по тамбурам, гонимые проводниками. А когда открылся вагон – ресторан, голод загнал нас за столик и мы сделали самый настоящий заказ. У ребят, оказывается, был свой отработанный сценарий питания. Мы степенно поедали борщи и котлеты, пока поезд не стал сбрасывать скорость на какой-то остановке.
                Я первым вышел в тамбур и своим волшебным ключом освободил путь к свободе. Нам даже не пришлось удирать по вагонам, рискуя попасться, мы просто выпрыгнули в момент торможения поезда у станции. Так втроем мы добрались до Камышина, но здесь наши пути расходились. Мои попутчики зазывали ехать с ними в Ташкент, но я стремился в Крым к самому синему, Черному морю.

                Послонявшись по вокзальной площади, я зашел в здание вокзала и в самом небольшом зале, куда почти никто не заходил, сразу увидел ее. Девчонка была маленькая и худая, на вид ей было не больше тринадцати. Она сидела на жесткой вокзальной лавке, раскачивая ногами в сандалиях, со следами то ли грязи, то ли синяков на коленках. На простенькое платьице была накинута поношенная, неопределенно-серого цвета кофта, которая закрывала ее ладони длинными рукавами. В помещении было сыро и прохладно.
- Ты куда «намыливаешься»? – спросила она, вопросительно наклонив голову и улыбнувшись.
- Я-то в Крым, на Черное море, а ты куда? – я бросил полупустую сумку на противоположную лавку и сел рядом с ней.
- А я никуда. Мамаша опять запила, а хахаль ее пристает, вот я здесь и ночую.
- А что он пристает-то? - не понял я…
- Поесть хочешь? Пошли, я знаю, где можно достать, - мы вышли из здания вокзала, и пошли через площадь в город. Девчонку звали Маринкой, она не переставая рассказывала про дом, маму и ее хахаля. И про школу, в которую не ходила последнюю неделю. Мне рассказывать о себе не хотелось, и я говорил только о море, вспоминая прошлогоднюю поездку с отцом. Так мы подошли к какому-то бараку, окна которого закрывали заросли кустарников.
- Смотри, - сказала Маринка, - сейчас там никого нет, все на работе, давай свою сумку.
                Я подкрался к первому окну, убедился, что в комнате никого нет, и пролез в форточку. В комнате ничего стоящего, кроме нескольких пустых бутылок, я не нашел. Бутылки мы сдали в ближайшем приемном пункте и съели городскую булку с докторской колбасой. Бродили по городу, пока не стемнело, затем вернулись на вокзал. Он был почти пуст. В малом зале, на стене, горела одна тусклая лампочка, на одной из лавок, согнувшись, дремала старушка в платке и телогрейке. Мы прошли в противоположный угол и сели на лавку. Вошел милиционер, он, молча, прошелся по залу и, не обратив на нас никакого внимания, вышел. К Маринке здесь уже привыкли.
- Все, больше до утра никого не будет, я ложусь спать, - Маринка забралась на лавку и свернулась калачиком, сложив под голову руки.
                Я сидел рядом у ее ног, сандалии Маринка не сняла. В полутьме нас почти не было видно, спать не хотелось. Я думал о Маринке, злился на хахаля матери и разглядывал ее лицо. Она спокойно посапывала, но мне было ее почему-то очень жалко. Сдерживая дыхание, чтобы не потревожить, я лег на самый край лавки рядом с ней. Я в упор разглядывал ее лицо, боясь пошевелиться и даже дышать. Моя щека прикоснулась к ее щеке.
- Отстань! – сквозь сон проговорила Маринка и повернулась ко мне спиной.
Я еще больше прижимался к ее телу, зарываясь носом в жесткие немытые волосы. Меня лихорадило от тепла тощего Маринкиного тела, кровь стучала в висках. Трясущейся рукой я обнимал ее за плечо, а сердце вырывалось из грудной клетки и колотило по Маринкиной спине.
                …Милиционер прошел мимо. Остановился. Постоял, о чем-то думая, и вернулся к лавке, на которой лежали подростки.
- А ну вставай, пошли со мной, - он схватил меня за рукав пиджака и потащил.
В этот самый момент, когда милиционер тащил меня с лавки, со мной происходило нечто такое, чего раньше я никогда не испытывал. Меня трясло, я задыхался от накатившегося сладкого удушья и все, что происходило за пределами лавки, мозг просто не воспринимал. Я мычал, автоматически вырывая у мента руку, и еще больше прижимался к Маринке всем телом.
- Отвали, - Маринка сквозь сон, слабо пинала меня ногой.
Мелкая дрожь прокатилась по всему телу, и я взлетел, куда-то высоко-высоко… Мент дергал за рукав, пытаясь оторвать от грязного пола.
- Ты что, по-хорошему не понимаешь? А ну вставай. Развалился он тут, как барин, понимаешь.
На дрожащих ногах я поднимался с пола, ничего не соображая. Мент крепко держал меня за рукав пиджака и не отпускал. Маринка спокойно лежала на лавке.
В комнате милиции за столом сидел еще один милиционер и что-то писал.
- Представляешь, я этого артиста прямо с Маринки стащил. Еле отодрал от нее, он аж на пол свалился, – ржал мент.
Ноги у меня продолжали дрожать, я сел в углу у решетки, за которой на полу кто-то храпел. Под брюками, по ногам, растекалось что-то липкое.
- Что с ним делать? - поднял голову от бумаг старший милиционер, - у меня  и так дел невпроворот.
- Посадим пока в обезьянник, утром разберемся, - мент взял со стола ключи от клетки и подошел ко мне.
- А ну вставай, я тебя обыщу, - он потащил меня за рукав и начал лазить по карманам.
На спине за поясом, прикрытый свитером, под пиджаком был спрятан поджиг. Я сразу пришел в себя, - «если найдут поджиг, это будет катастрофа, да и универсальный вагонный ключ при обнаружении ничего приятного не сулил».
- Дяденька, - я жалобно скулил, пытаясь изобразить ребенка, - за что же меня в клетку? Мы с Маринкой в одном классе учимся, я ей поесть приносил, ну и задержался. Меня же дома ждут, - выдумывал я, помогая менту выворачивать свои карманы.
Я говорил так убедительно, по ходу придумывая все новые подробности своей душещипательной истории, что мент бросив обыск, слушал меня, открыв рот.
- Оставь его на лавке, пусть здесь сидит до утра, - разжалобился второй милиционер.
- Ладно! Пойду, посмотрю, что на перроне, - милиционер вышел из дежурки, а я остался сидеть на лавке и придумывать, как перехитрить дежурного и сбежать. Но это было уже проще…
                Таким образом, закончилась моя первая почти любовная история, а утром я был уже в Волгограде, чтобы продолжить свой путь к морю. Благодаря моему волшебному ключу, попасть в нужный состав не представляло никакой сложности. Побегав по вагонам от проводников, я устроился в последнем на свободной вещевой полке. Ночью мне снились невероятные сны: я убегал от милиционеров по вагонам, пересаживался в разные поезда, а они преследовали меня до тех пор, пока я не проснулся.
Открыв глаза от сильного толчка, я избавился от «погони», за окном было уже светло, а поезд набирал скорость, оттолкнувшись от какой-то станции. Я спустился вниз и узнал, что ночью последний вагон перецепили к другому составу. Таким образом, вместо Симферополя я уже несколько часов ехал в город герой Новороссийск.
                Город встречал меня мрачными серыми клочьями туч, а ветер швырял в лица прохожих мелкие противные капли дождя. Оставаться на вокзале в ожидании солнца, когда где-то совсем рядом бушевало штормовое море, не было никакого желания. И через несколько минут я ехал в автобусе, шедшем до морского порта. Порт от города разделял высокий забор, в который можно было попасть только через охраняемую проходную. Идя вдоль этого забора, я дошел до грязной безлюдной набережной. Дождь закончился. Я стоял на берегу моря и смотрел, как волны перекатывают с места на место мелкую «мазутную» гальку.               
                Вот и осуществилась моя мечта, но глядя на пенящиеся у моих ног волны я совершенно не чувствовал себя счастливым. Ни денег, ни еды у меня не было. На одной из улиц я увидел столовую и зашел, с целью раздобыть там еду. Это была обычная столовка самообслуживания, из которой я смог унести лишь несколько кусочков хлеба. Я брел по пустынным серым улицам и думал о том, как тепло и хорошо сейчас дома и какой наваристый суп стоит в кухне на плите в кастрюле, пока не увидел шагающего в одиночестве такого же малолетнего бродягу. Теперь я шел вслед за парнем и продумывал историю, с который можно было бы начать наше знакомство.
                В сквер, недалеко от набережной мы пришли уже вместе. Влад  познакомил меня с местными ребятами, и я сразу же влился в их компанию. Главарем у них был Головня. Маленького роста и худой, как щепка шестнадцатилетний парень был одет во все импортное, и как мне казалось, мог свободно говорить на английском. В сквере Головня проводил для ребят «спецподготовку».
                Дело было простое - поджидать иностранных моряков выходивших с территории порта, и выпрашивать у них жевательную резинку, шариковые ручки и все, что можно было выпросить. Головня учил новичков английским выражениям, тому, как подходить к морякам, что делать при появлении милиции и дружинников. Добыча отдавалась Головне, а дальше только он знал, что с ней делать и расплачивался с ребятами рублями.
- «Хэллоу фрэнд! Гив ми чиклис о пенсил», - я быстро освоил эту науку и приставал к морякам как опытный фарцовщик. Если кто-то из моряков вступал в разговор с кем-нибудь из нас, тут же включался Головня, и помогал довести дело до конца. Какой-нибудь щедрый подвыпивший моряк одаривал нас шариковой ручкой, стержнями или блоком жевательной резинки. Когда перепадали карты с голыми женщинами или другие ценные вещи, это была большая удача. Головня был в этом деле профессионал, ему не только доставались более ценные вещи, он  совершал с иностранцами и более серьезные сделки. Поддавшись общему азарту, я вместе с ребятами носился за моряками, но стоило показаться милиции или типам похожим на оперов в штатском, мы тут же разбегались по парку и ближайшим дворам. Ребята рассказывали, что были случаи, когда их забирали в детскую комнату, но затем обычно вызывали родителей и отпускали. И хотя недавно осудили руководителя из конкурирующей группы, опасность лишь подогревала у ребят азарт.
                Так прошло три дня. Я допоздна слонялся с ребятами возле порта и на набережной. Отсыпался по ночам в парке на лавочке, чаще один, а ел, где придется и как придется. Ночи были прохладными. Ночевки на улице и остальные издержки бродячей жизни вскоре дали о себе знать, я заболел. Поднялась температура, глаза слезились, а нос превратился в родник. Забравшись на лавку и закопавшись в пиджак, я представлял жалкое зрелище. Мне было тоскливо и одиноко в огромном и как теперь казалось враждебном мире. Рядом не было ни дома, ни родителей, ни бабушки и ни одного близкого человека. Конечно, родители меня ждут и волнуются, но той близости, которая отличает по-настоящему родных людей от знакомых, между ними уже не было. Я так думал, вспоминая события последних месяцев жизни, которые отдаляли меня от родителей и дома. Вспоминая дом, я не переставал думать о Шорохе, и мне казалось, что только он виноват во всем происшедшем.
                Время приближалось к полудню, вовсю жарило солнце, но идти в порт,  гоняться за моряками не было сил, да мне это было уже и неинтересно. Голова раскалывалась, бил озноб. Во рту со вчерашнего дня не было ни крошки, но голода я почти не чувствовал. По парку прогуливались какие-то люди, и никому не было до меня дела. Даже милиционер, проходя мимо, не обратил на меня внимания. Все вокруг было чужое.
                Наверное, у меня поднялась температура. В голове бродили несвязанные мысли. Я думал о теплой родительской квартире, большом дворе и мне хотелось оказаться там немедленно, прямо сейчас. То я вспоминал о Шорохе, который заставлял обирать пьяных, а затем ограбил мою квартиру и тогда я начинал думать о мести. Обиды и страха перед отцом и предстоящей расплатой не было.  Меня непреодолимо тянуло в город, туда, где была моя Родина. Я встал, вытащил из-за пояса поджиг, сунул его в чугунную урну и, покачиваясь от слабости, пошел к выходу из парка…
                В отделении милиции я рассказал, что сбежал из дома, заболел и хочу вернуться. С температурой 40 меня отвезли в детскую комнату, где накормили таблетками и чаем. Ночевал я в чистой постели с несколькими такими же беспризорниками.

                На вокзале в Куйбышеве, встречали родители и женщина милиционер из детской комнаты. Отец вел себя дружелюбно, даже пытался о чем-то поговорить, но нам обоим это трудно давалось. Несколько дней я пролежал дома в постели, и это всех нас устраивало. Дома теперь было тихо и мрачно. Отец приходил поздно, я его почти не видел и не разговаривал...