Череп

               
                Только в мечтах и в неосознанной реакции
                на необычайное, неординарное раскрывается 
                полностью человек.     .
                Психолог

     Линия далекого горизонта исчезла, растворилась во влажном теплом воздухе, а небо и море были как будто прикрыты однотонно-белесым атласным одеялом. Плотные облака, но не серые, набухшие дождем, а высокие, бело-желтоватые надежно упрятали солнце; полное безветрие лишило море сил, и оно лежало расслабленно-равнодушное, лишь периодически нагоняя на берег одинокую слабую волну. Правда, солнцу, сокрытому от земли, изредка удавалось проскользнуть лучом в просвет, случайно открывшийся между облаками, и тогда море и небо заливались легким румянцем.
     Ираклий сидел у самой воды, бездумно глядя вдаль. Этот крошечный клочок песчаной суши между двумя береговыми выступами, заросшими самшитником, случайно обнаруженный им года два  назад, был его царством, персональным пляжем, где он мог часами валяться на серой гальке, загорать на двух выступающих из воды камнях, лежать на спине в ласкающей волне, разглядывая небесную высь. Пицундский пляж он не любил, обостренно чувствуя любопытные взгляды отдыхающих, особенно девушек, на его кривоватых ногах,по-обезьянему длинных руках, на заросшей густым мехом широкой груди; боялся повернуться спиной, потому что горб, скошенный к левому плечу, хотя и небольшой, всегда был при нем. Здесь его никто не видел, он не чувствовал людского внимания, вольно или невольно отмечающего его уродство; лишь иногда мальчишки с рыбзавода подстерегали его в прибрежных зарослях и с воплем выскакивали, пытаясь испугать, или кидали в него камешки.
     Море он любил, и оно любило его: не шлепало тяжелой волной, не пугало глубиной, когда он заплывал далеко, всегда выносило на берег. Ему оно казалось живым существом, то покорным, то рассерженным, но не злобным — порой оно наказывало, убивая бездумных смельчаков, но лишь за излишнюю самоуверенность. Более того, где-то в глубине души он верил, что когда-нибудь оно выплеснет к его ногам нечто необычное, например прекрасную девушку, которая будет его любить, а не смеяться, как вертлявая дочка тетки Хасиды. Почему она смеется? По вечерам, когда он надевает белую рубашку, узкий красный галстук с черной маленькой пальмой, что купил в Гаграх, он так нравится самому себе.
     Солнце, наконец, подтопив плотные облака, прорвалось через их завесу и заиграло с водной массой, а та в ответ заслепила веселыми бликами. Сразу стало жарко. Совсем близко прошел катер, и тягучие длинные волны пошли к берегу. Ираклий уже решил искупаться, но вдруг увидел, как одна из волн выкатила к его ногам большой бесформенный ком. Впрочем, бесформенным он был с одной стороны, с плотно вросшим ракушечником и другими отложениями; с другой — ком был гладко отполирован и блестящ, казался прозрачным и будто светился изнутри. Ираклий с удивлением рассматривал принесенный морем предмет, не понимая его назначения, поражаясь форме странного образования. На ощупь полированная сторона была холодной, но под пальцами начинала теплеть; внутри будто что-то трепетало, не то солнечный отблеск, не то какой-то неясный отсвет. Но чем больше Ираклий разглядывал находку, тем тяжелее становилась его голова, веки непроизвольно прикрывали глаза. Пришло странное состояние: он  будто спал и в то же время отчетливо видел просветлевшее небо, прозрачное мелководье, даже проступившую линию горизонта. Вдруг слабый шорох за спиной заставил его испуганно обернуться.
Из-за правого прибрежного выступа вышла девушка. Ираклий даже рот раскрыл от изумления: в этом месте берег нависал над водой — сразу очень глубоко, до пляжа можно добраться только вплавь, а незнакомка была абсолютно сухой. Затем так же внезапно появилась вторая женская фигурка, за ней третья и еще, и еще. Девушки будто материализовались из воздуха, но, возникнув, тут же делались зримо реальными, как берег, прибрежная рябь, как два валуна, торчащих из воды. Минуту они стояли неподвижно, словно проверяя наличие тверди под ногами, а затем цепочкой, одна за другой, двинулись вдоль берега.
      Ираклий отчетливо видел их яркие короткие юбочки, смуглые обнаженные груди, прикрытые гирляндами крупных белых цветов, похожих на пицундскую лилию, только откуда ей взяться — в сентябре она давно отцвела; черные волосы тоже украшали цветы и пестрые повязки. Они шли, ритмично покачивая бедрами, как в танце; их загорелые тела были почти темными в лучах солнца; сладковатый, вяжущий аромат цветов смешивался с запахом разогретой хвои, кружил и дурманил голову. Ираклию казалось, что это уже не крошечный пляжик, а другой, сказочно прекрасный край: прибрежная полоса растянулась, море куда-то исчезло, кусты с такими же, как у девушек, соцветиями, прятали Ираклия от незнакомок; воздух стал жгуче жарким, напоенным цветочным дурманом и еще какими-то пряными запахами.
      Незнакомки между тем остановились и стали в кружок, в центре которого оказалась самая высокая — та, что первой ступила на пляж. Мгновение они стояли неподвижно — прекрасные изваяния в лучах солнца, а затем медленно начали двигаться по кругу, делая все те же ритмичные движения. Ираклию слышалось их негромкое пение; невидимые барабаны приглушенно отбивали дробь. Та, что в центре, тоже начала медленно покачиваться, короткая юбочка дергалась на крутых бедрах, смуглые руки периодически взлетали, тянулись к палящему солнцу. Ритм убыстрялся. Теперь девушки почти бежали по кругу, периодически вскидывая руки; их ноги отстукивали дробь; завихрился серый песок, вправо-влево метались белые гирлянды цветов. Ираклий ясно видел, как бились упругие груди, дергались подкрашенные черным тугие соски центральной красавицы, как все больше запрокидывалось юное лицо, заволакивались дымкой экстаза огромные черные глаза. И тогда ему показалось, что не к далекому небу тянутся ее руки — она звала, влекла его в самый центр их неистовой пляски. Он порывисто вскочил и бросился к танцующим. Круг разомкнулся и сомкнулся, пропуская горбуна.
     Девушки вдруг прекратили свой неистовый круговой бег, а лишь отстукивали босыми пятками ритм. Барабаны залопотали сильнее, призывно запел какой-то невидимый инструмент. Но движения той, что в центре, продолжали ускоряться, она как будто видела и не видела стоящего перед ней юношу. Дрожали лепестки цветов, билась прядь черных волос, глаза её не хотели открываться. Ираклий сделал шаг, и совсем рядом оказались полуоткрытые, влажные губы; поблескивали бусинки пота на смуглом низком лбу, отчетливо виделись голубоватые веки полузакрытых глаз. Барабанная дробь оборвалась, девушка замерла, протянув к нему руку, запрокинув украшенную красными бусами головку, и тогда, тогда он бросился к ней и впился в трепещущие губы… — и тут же болезненный удар по горбатому плечу ожег его спину. В руках красавицы вилась короткая кожаная плетка. Еще и еще сыпались удары, а мерзкие рожи в кустах улюлюкали и визжали. Ираклий съежился, защищая лицо, и…очнулся.
      Он по-прежнему лежал на сером песке крошечного язычка отмели, между двух крутых берегов. Всё было как обычно: то же море, то же бесконечное небо, те же отражающиеся в воде каменные валуны, и только солнце, окончательно разогнав остатки облаков, ярко сияло на чистом небе. Град мелких камешков больно прошелся по его голым плечам, а в кустах завопили, захихикали малолетние жители соседнего поселка. Ираклий вскочил и бросился к левому выступу, откуда его атаковали озорники. Мальчишки с хохотом разбежались. Они ещё что-то кричали, одинокие камешки изредка шлепали по могучим плечам, но Ираклий не обращал на них больше внимания, и они, разочарованные, в конце концов убежали предаваться другим мелким шалостям.
      Горбун никак не мог прийти в себя, поверить, что случившееся — лишь сон, странное видение, греза, дурман из-за горячего солнца и разнеживающего моря. Наконец он тяжело поднялся и начал натягивать брюки. Обувая кеды, он больно стукнулся о сверток у ног. Ираклий нагнулся и тут же вспомнил о странном подношении моря. Теперь отполированная часть потускнела, не отражала, а казалось, наоборот, съедала солнечные лучи, оставаясь холодной и еще более загадочной. Ираклий завернул увесистый ком в полотенце и поплелся в поселок, решив спрятать находку в пицундском храме, за органом.

                _____________________________________________________

 
     Яркая вспышка прошла где-то за горизонтом, слабо подсветив черноту южной ночи. Огромный мир в сто тысяч глаз-звезд смотрел на Сергея; тоненький, совсем юный месяц выплыл из-за тучки, отразился рогатой загогулинкой на морской глади и тут же снова спрятался.
     Сергей лежал на сухом песке, почти у самой воды, боясь шевельнуться и спугнуть то слышимые, то исчезающие звуки рождающегося в его душе гимна. Орган глухо вздыхал вслед за уснувшим морем, пели скрипки, мелодия нарастала, пульсировала, вторила мерцанию звезд, но вдруг все оборвалось — на пляж ввалилась подвыпившая компания. Резкие звуки джаза, пьяный визг женщин — все слишком громко и грубо, ранили слух, так что Сергей вскочил и решил идти к храму — своему убежищу в этом вечно хмельном от солнца и безделья южном уголке.
     Чернота ночи восстановилась, когда Сергей вышел за ворота пансионата, и узкая прибрежная освещенная полоса осталась позади. Ощущение вселенской темноты усиливалось редкими фонарями, но мрак вокруг был живой: звучали веселые голоса, всхлипывал женский смех, в белесых конусах под фонарями проплывали длинные платья женщин, светлые рубашки мужчин. Ярко освещенный деревянный ресторанчик вырос слева; остро пахло шашлыками и какими-то специями; в распахнутых дверях легкого круглого здания застыла тонкая фигурка в белых брюках. Проехал плохо освещенный автобус и долго мигал где-то впереди красными точками задних огней. Сергей шел навстречу негустому людскому потоку, который сзади, за его спиной, уплотнялся, стягивался в единое целое — фланирующую по набережной толпу, а затем делился на мелкие ручейки, поглощаемые горящими входами баров, кафе, ресторанов.
     Сергей не ведал, в каком колене в жилы его предков влилась та капля южной крови, что придала лиловатую черноту глазам и сделала милыми сердцу слепящее солнце, маленькие дворики с вязью виноградных листьев и влажное теплое касание южных ночей. Этот мыс он любил особенно за буйство красок, щекочущий ноздри запах хвои, нагретой солнцем; за особенное море, то слепящее, переливающееся, то прикрытое желтоватой дымкой. Но больше всего он любил пицундский храм.
     Святой восторг наполнял его душу при входе в церковные врата, когда он видел невыразимо изящный облик храма с чистыми, строгими линиями стен, с полукруглыми абсидами, как будто глубоко вдохнувшими звенящий воздух. Он забывал, что сейчас двадцатый век, не замечал туристов в монастырском саду — он чувствовал себя пилигримом, пришедшим издалека поклониться гению тех, кто сотворил эту строгую красоту, белоснежную, как облако на утреннем небе. Вот и сейчас, когда забелели знакомые стены, Сергей замедлил шаг, невольно стараясь продлить ощущение предвкушения чуда — чувство, что испытывал каждый раз, подходя к святыне. Веселая компания пьяных немцев из маленького ресторанчика, рядом с монастырской стеной, заставила его шарахнуться в сторону и прибавить шаг. Люди лишь раздражали, отвлекали от главного.
      У ворот темнело несколько фигур, ярко тлели огоньки сигарет, слышался гортанный местный говор с неизменным: «ара, ара», одна из теней, квадратная, с большой, всклокоченной головой, качнулась ему навстречу:
     – Музыкант, ты, что ли? Думал, не придешь. — Местный горбун-уродец Ираклий, сторож при храме, отделился от остальных парней. — Тетка Хасида убиралась, подожди, где же ключ? А вот он, н;! Это мои друзья, — сделал он широкий жест.
Дюжие молодцы в белых рубашках, непременно при галстуках, даже не изменили своих поз.
    – Курить хочешь?
    – Спасибо, не надо. Пойду, поздно уже.
    Ираклий потянул тяжелую створку и впустил Сергея в храмовый двор. Дверь, мягко хлопнув, закрылась, казалось отсекая не только лихорадочно веселящийся модный курорт, но и весь мир. Отпало суетное, мелкое, повседневное, остались — огромный, темный шлем ночного неба, громада храма. Странное двойственное ощущение охватило Сергея: умиротворения от слияния с окружающим миром, и в то же время внутри зарождалось какое-то беспокойство, как некое предчувствие важного. Это предчувствие мешало сразу войти в храм, заставляло медлить, чтобы настроить душу к восприятию предстоящего.
     Музыкант опустился на свою любимую скамейку в кустах самшита и запрокинул голову. Небо очень высокое, однотонное, темно-темно-синее; куда-то исчезли мелкие облака, не было даже легкой дымки от дневных испарений. Воздушный купол казался особенно объемным, а звезды — крупными, яркими. Холодный, удушающий аромат самшита, смешиваясь с запахом хвои, теснил грудь. Южная ночь, томно-сладострастная, ее влажное дыхание всегда ускоряло ток его крови, придавала особую остроту слуху и осязанию, вливала мощь в тонкие пальцы.
    Опять людские голоса где-то там за стенами готовы были украсть то томящее, что зрело и наливалось в груди, и Сергей поспешил в храм. Он включил только верхний свет — светильники, расположенные по основанию купола. Освещенная верхняя часть барабана и тонущие во мраке нефы удлиняли здание, делая его похожим на готический собор. Кресла, обитые красным бархатом и установленные в центральной части храма для концертов органной музыки, казались живыми существами, нарочно принявшими нелепые, раскоряченные позы. От них легли такие же вывернутые тени на сумеречные, слабо освещенные стены. Сама ночь заглядывала в узкие щели — окна алтаря. Все затаилось: тени на стене, мгла в креслах настороженно следили за ним, чего-то ждали.
    Обогнув ряд кресел, Сергей направился к тускло поблескивающему органу. Ему казалось, что инструмент из мертвого сплетения труб превратился в живое существо, нетерпеливо ждущее снятия с него заклятия немотой. Музыкант любовно гладил прохладные клавиши и чувствовал, как страстное желание инструмента звучать вливается в его пальцы. Сегодня в храме было суше и теплее обычного, будто нетерпение окружающих предметов нагрело слегка пахнувший сыростью воздух. При настройке регистров напряжение за его спиной достигло апогея, и, когда он слегка коснулся клавиш, орган простонал, как бы освобождаясь от переполнявшего его возбуждения.
     Помедлив, Сергей заиграл Баха. Тишина за его спиной только ждала этого момента: она впитывала, вбирала в себя строгие красивые звуки и возносила их под самый купол, многократно усиливая. Музыкант играл, и ему казалось, что эти расширяющиеся голоса исторгают не его пальцы, а сам инструмент рождает их, и они, как большие, дивно поющие птицы, кружат и кружат где-то там, в вышине, над его головой. Струились, ломались сиреневатые стены. Слабо мерцая, пел орган.
Звуки всегда вызывали у Сергея цветовые галлюцинации. Волны всех цветов и оттенков наплывали друг на друга, вздыбливались, рассыпались на тысячу разноцветных брызг; краски то тускнели, то наливались перламутром, то давили душу мрачностью, леденили чернильными тонами. Музыка дарила Сергею самые сильные, самые утонченные ощущения, требуя взамен полного аскетизма в остальном. Она приобщала его к высочайшим откровениям, так необходимым нервным, эмоционально одаренным натурам; вдувала ему в легкие чудодейственную смесь, расширявшую грудную клетку, выпускала его душу на волю из бренного тела, позволяя ей блуждать в прекрасно-таинственных безлюдных мирах. Звучание инструментов никогда не рождало реальные образы, а феерию красок, и каждый композитор имел свой цветовой образ. Бах создавал палитру сине-белых и голубых тонов, они льдисто мерцали, переходы были бесконечны и каждый полутон, зарождаясь где-то сбоку зримого Сергеем экрана, расширялся, набирая густоту, заливал всё пространство и тут же спадал, уступая место новому полутону. Бетховен рождал мир коричнево-красно-черных тонов, и было там лишь ожидание светлых, радостных красок: они возникали, но почти сразу в них вплетались тревожные, пугающие оттенки.
     Сейчас перед его закрытыми глазами шли и шли сине-белые световые переливы, перемещение воздушных масс, подсвеченных солнцем, но напряжение за его спиной не спадало — что-то должно было произойти, ожидаемое разрешиться. Дрогнув в последний раз, орган умолк. Воцарилась тишина, а затем рядом с ним кто-то судорожно вздохнул. Так же четко видны были трубы органа, так же пусты ряды красных кресел, но Сергей ясно ощущал чье-то присутствие, более того, ему казалось, что тот, невидимый, тоже чувствует нечто непривычное.
     Зашуршала какая-то жесткая материя, запахло ладаном, к запаху ладана примешивался аромат пахучих трав. И снова новый затяжной судорожный вздох, а затем низкий мужской голос произнес:
     – Господи Святой Бог, что ты делаешь со мной! Что за божественный хорал влил ты в уши мои. Дал мне услышать голос серафимов твоих! Чем я, грешный, заслужил такое блаженство. Зная душу мою, падкую до песнопений, ты приобщил меня к небесной музыке. Благодарю Тебя, о Господи. — Неясный стук, а затем где-то внизу тот же голос страстно зашептал молитву.
     Сергей расширенными глазами всматривался в полумрак. Как будто ничего не изменилось: так же распялились кресла, боковые нефы тонули во мраке, и только вверху, под самым куполом, висела прозрачная дымка. Зримо рядом никого не было, но в то же время кто-то невидимый страстно молился у его ног. Слов он не мог разобрать, даже не понимал, на каком языке творилась молитва, но чувствовал — тот, что рядом, весь исходит в страстном обращении к Богу.
     Дымка под куполом стала сгущаться, превращаясь в клочковатый туман. Сергей сидел выпрямившись, напряженно вглядываясь в качающуюся пустоту перед собой, ощущая, как не то оцепенение, не то страх гипсует его руки и ноги. Бормотание внизу стихло, затем он услышал, вернее, почувствовал, как кто-то тяжело поднимается с колен. Прозвучало что-то вроде призыва, и откуда-то из правого нефа возник низкий, тягучий звук. Возник и замолк, послышалось что-то беспорядочное — настраивались инструменты, а затем полилась мелодия. Неведомый инструмент, по звучанию отдаленно напоминающий арфу, пел строго и красиво; затем вступило смычковое, похожее на апхиарцу: дрожащие, веселые и одновременно жалобные звуки внесли нечто от деревенского праздника, звенели мелкие колокольчики. Звучание расширялось, поднималось, достигло вершины, а затем смолкло на глухой ноте, и тут вступил хор.
      Сергей слушал детские капеллы во многих соборах мира, но такого не слышал никогда. Мелодия строгая, явно церковная, почти примитивная, но пришедшая из другого, незнакомого мира. Высокие детские, а может быть, голоса кастратов заполнили храм, они уходили вверх, к куполу храма, а затем, как бы отражаясь, усиленные содроганием стен, возвращались, чтобы слиться с новой волной исторгаемых звуков. Они сплетались, догоняя друг друга, взмывали до самых высоких нот, а затем спадали, превращаясь в негромкое, однотонное сопровождение, и на этом тихом, одноцветном фоне повел филигранную нить один, очень высокий голос, звучный, но бестелесный — вначале Сергею даже показалось, что это вступил какой-то новый инструмент.
      Соло шло на самых высоких нотах, слов не было, просто один высокий звук переходил в другой, еще более высокий. Оцепенение и страх прошли, но было трудно дышать, как будто звучащие голоса выдавили весь воздух из храма. Наверное, это было просто потрясение, очарование тем, что вливалось в уши; это была та самая мелодия, которую он судорожно ловил всю жизнь, даже во сне, а она все не приходила. Одновременно Сергей ощущал волнение того, другого, что стоял рядом, и, заражаясь чувствами своего невидимого соседа, еще более волновался сам.
     Дымка вверху вдруг начала таять, и музыкант увидел на хорах по основанию купола невысокие белые фигурки в длинных белых балахонах. Изменился и сам купол: теперь он был пышно расписан, но контуры изображенного казались размытыми.
Одинокий бестелесный голос молил о чём-то. Дымчатая вуаль вверху внезапно растаяла, и Сергею стали видны поющие дети, а роспись на потолке приобрела четкие очертания — строго прекрасный лик Христа, смотрящий прямо на музыканта. Поодаль от хора стояла солистка: черные косы на белом покрывале, хрупкая фигурка — это она славила Всевышнего. Звуковая вязь одновременно жалобила и успокаивала сердце. Снизу поющая казалась особенно маленькой, но голос был сильный, и он все креп и креп, взмывал все выше и выше, поднимаясь на невообразимую высоту, а затем, взлетев в последнем стоне, долго падал, сопровождаемый хором. Наступила тишина, особенно глубокая после вибрирующих звуков, но она была недолгой — опять зазвучал знакомый голос, полный восторга:
     – Ты внял моей молитве, о Господи! Я вижу, вижу орган твой небесный!
Мгновение вокруг все было четко зримым: застыли белые фигурки, тускло мерцал верх органа, но затем туман стал заливать весь храм, хотя те, на хорах, и тот, которого он так и не видел, были еще здесь рядом — Сергей это чувствовал. Может быть, корчи инструмента, рождающего хоралы великого Баха, сдвинули пласты времени и зазвучали звуки прошлой жизни, которые впитали и хранят в своей толще храмовые стены. Слияние двух музыкальных миров заставило слиться в единый зрительный образ события, разделенные сотнями лет: интерьер верхней части храма из далекого прошлого и нелепые кресла для концертов органной музыки сегодняшнего дня.
     Сергей все всматривался в пустоту, пытаясь разглядеть фигуру монаха, но туман становился все плотнее и плотнее, он клубился, приняв сиреневатый оттенок; исчезли ряды кресел, потонув в струящейся синеве; не стало видно стен. Музыкант поднял голову — купол еще ярко освещен, отчетливо видны росписи на барабане, но детские фигурки уже исчезли. Сергей чувствовал, что то, особенное, неповторимое, испытанное этой ночью, уходит, утекает, и он не знает, как удержать чудо, и тогда он снова заиграл. Опять тот, рядом, стонал от восторга. Сергей слышал его дыхание, ему даже казалось, что он чувствует касание легкой пергаментной руки.
      Слезы восторга текли по щекам музыканта. Никогда ранее ему не удавалось извлекать звуки такой силы: инструмент пел, стонал, плакал, славил, звукам было тесно в стенах храма. Синий туман стал сжиматься, как будто растапливаемый мощными аккордами, но уже медленно меркла роспись верхнего купола: краски бледнели, расплывался рисунок, превращаясь в выбеленные стены современного здания. Растаяла легкая деревянная балюстрада, где он видел детей, стены перестали ломаться. Связь времен распадалась, невозвратимо уходило все странно-прекрасное, что привиделось этой ночью. Орган стал звучать глуше, казалось, что он перестал подчиняться музыканту, и тогда от отчаяния Сергей с такой силой надавил на клавиши, что побелели костяшки пальцев. Что-то нарастало в нем самом, сжимало сердце и виски. Это что-то вдруг взорвалось изнутри, прижало к клавишам, он услышал странный звук, тягучий, болезненный, как стон, не понимая, что этот стон корежит его собственные губы. Затем Сергей почувствовал, что падает, и потерял сознание.
     Пришедший через час Ираклий нашел музыканта на полу, рядом с органом.

 _______________________________________________

      Проводив Сергея до гостиницы, Ираклий заспешил обратно в храм. Было еще очень рано, заспанные улочки поселка почти пусты, даже со стороны рынка, несмотря на воскресный день, не доносился обычный гомон. Храм, как всегда величественный и молчаливый, впустил его в свое прохладное нутро. Солнечные лучи, скрещиваясь, как бы отсекали наполненное воздухом подкупольное пространство от рядов разверстых, ждущих тепла людских тел кресел. Было удивительно тихо, и в то же время Ираклию казалось, что кто-то наблюдает за ним.
     Как только горбун увидел Сергея, распростертого на полу, у него возникло подозрение, что ночью в храме произошло нечто необычное и оно связано с его вчерашней находкой. По дороге в гостиницу музыкант невнятно бормотал что-то, пытаясь объяснить свое состояние — мол, переиграл, переутомился, и ему стало плохо, но Ираклий чувствовал, что это не простое переутомление. Никаких логических умозаключений он не строил, поскольку не умел — все было на стадии ощущений, наития. Так было всегда: вдруг возникало предчувствие беды, и беда маленькая или большая обязательно случалась, или появлялось ощущение боли у кого-то из родственников, и он знал, что тот заболеет или, не дай Бог, умрёт, или виделось какое-то неожиданное событие, и оно происходило. Вот и сейчас мучило беспокойство, оно было связано со вчерашней находкой, и он уже знал, что принесенное морем он должен унести подальше от храма.
      Ираклий вытащил завернутый таинственный предмет, и ему показалось, что тот стал тяжелее. Он развернул полотенце — ракушечник и известняк не ранили пальцы, они были почти отполированы морем. Горбуну почему-то не хотелось поворачивать к себе находку прозрачной стороной — соблазнительные изгибы тел вчерашних красавиц терзали его желаниями всю ночь. Но чем дольше он держал в руках морской подарок, тем беспокойнее становилось на душе. Духота нарастала, стало трудно дышать, и тогда горбун наконец решился и начал медленно поворачивать бесформенную массу, как вдруг у ножки бокового кресла увидел крысу. Зверек не обращал на него никакого внимания, обнюхивая что-то на полу, скорее всего крошки, оброненные кем-то из посетителей концерта. Этих голохвостых грызунов Ираклий не терпел и почему-то боялся. Он топтался на месте, думая, чем бы запустить в нахалку, больно ударился о ножку кресла и неожиданно выронил сверток из рук.
       Полотенце, соскользнув, мягко упало на пол, а известняковый шар шлепнулся на ручку кресла и почти беззвучно развалился на две части: одна, бесформенная, так и осталась лежать на сиденье, а вторая, гладкая, круглая, глухо стукнулась о пол и покатилась, подпрыгивая, куда-то под соседние ряды кресел. Удивительно, шум от падения не испугал зверька — казалось, крыса застыла на месте. Ираклий, чувствуя почти приступ тошноты от вида крысиного хвоста, сдернул с ноги сандалию и запустил ее в непрошеную гостью. Бросок оказался удачным, и крыса юркнула под ряды, а горбун, кряхтя, полез под кресло за сбежавшей половиной своей находки. Наконец он выпрямился, взглянул на извлеченный странный прозрачный шар и… остолбенел: на него темными провалами смотрел человеческий череп, сотворенный не то из стекла, не то из какого-то другого прозрачного материала. Размерами он точь-в-точь соответствовал натуре и при прозрачности одновременно казался наполненным чем-то объемным и бесконечным. Чудилось, что какой-то дух притаился там внутри, за пустыми глазницами, и теперь тоже разглядывает и злобствует по поводу его уродства, столь очевидного в свете дня, и того смятения, что творилось в душе Ираклия.
      Рука, держащая страшную находку, дрогнула, и череп открыл рот. Горбун испуганно дернулся, и челюсть, тихо щелкнув, встала на место, а из пустых провалов глазниц вдруг метнулось пламя. Ираклий чуть не выронил стеклянное страшилище, и тут где-то вдали опять, как тогда на пляже, слабо залопотали барабаны, качнулись и стали уплывать ряды кресел, и сладкий запах цветов тронул ноздри. И чтобы не плыли, не ломались стены и кресла остались на своих местах, горбун бросился вон из храма.
     Здесь, под открытым небом, под уже слепящим солнцем, он немного успокоился. Сдернув рубаху, Ираклий завернул в нее стеклянное наваждение и решил, что временно закопает свою находку где-нибудь на краю дикого пляжа, а потом подумает, что с ней делать дальше.

 _______________________________________________

    Они были упитанны и коротконоги. Их было четверо и ребенок — кудрявая девчушка четырех-пяти лет. Глава семейства квадратный, с могучей заросшей грудью и объемистым чревом; его супруга, наоборот, как бы слепленная из шарообразных округлостей, по крайней мере, с двумя подбородками, но упругой, загорелой кожей с аппетитными ямочками; дочка, еще только начинавшая приобретать материнскую пышность, радовала глаз яркостью красок, возбуждающим бюстом, игривостью и блеском чуть косящих карих глаз, и молодой зять, также не нарушавший пропорций и объемов, установленных в семье.
     При них было всё: здоровье, деньги, сверкающая на солнце новенькая «Лада», и они как дети радовались жизни, горячему солнцу и всем тем удовольствиям, что обещали им ближайшие полмесяца отдыха. И как было не радоваться, когда их ждали сапфировое море, разнеживающие пляжи, хорошо укатанные шоссе и обилие исходящих ароматным соком сентябрьских фруктов.
     Они барахтались в перегретой за день воде, дурачились и валялись на теплой, как море, пицундской гальке; ребенок, разморенный зноем, спал под самодельным легким тентом. Был тот час, когда после обеденного отдыха побережье еще не успевает заполниться любителями вечерних водных процедур, а на этом краю дикого пляжа, где остановилась по пути в Гагру синяя «Лада», было вообще пусто, лишь рыжий лохматый пес что-то вынюхивал и раскапывал невдалеке от туристов.
Затеяли игру в волейбол. Легкий детский мяч суматошно метался над головами игроков от мощных ударов мужчин. Быстро устали и решили полдничать. Последний, сильный пас квадратного папы послал мяч прямо в рыжего пса, и молодой зять лениво поплелся за ним. Пес, испуганно отскочивший от неожиданного удара, почему-то не убежал, а вернулся на прежнее место и упрямо продолжал раскапывать песок.
    Подобрав мяч, молодой член семьи, заинтересовавшись, подошел к собаке. Она зарычала, потом как-то странно закружила на месте, но все-таки отошла, уступив место человеку. Из песка торчал кусок тряпки. Зять потянул за торчащий конец и вытащил нечто объемное, аккуратно завернутое в клетчатую рубаху. Он развернул, и вопль восторга огласил пляж:
     – Смотрите, что я нашел! Мама, Павел Борисович, каково, а! — Он бежал к ним, держа что-то блестящее во вскинутой руке.
     Все столпились вокруг, разглядывая странную находку.
     – Ну, Вадим, ты даешь, надо же, что откопал! Мать, ты посмотри, какая страшилка! Кто же сотворил этакое? Ты потрогай.
     Женщины ахали, но не решались коснуться стеклянного чуда.
     – Слушай, отец. Может быть, это дорогая штука, — предположила практичная мама.
     – Может, и дорогая. А давай, Вадим, поставим это пугало у ворот нашей фазенды, лампочку внутрь, будет встречать гостей.
     – Пап, тебе надо его у входа в твой бар повесить и название поменять, что-нибудь вроде «В объятиях мертвеца» или просто «Череп».
     – Мы не на Западе — не пропустят, да и стырят, народ-то у нас какой!
     – Ладно, давайте полдничать и двинемся в гостиницу. Отец, убери-ка ты это чудо, вон, положи под тент, будем уезжать, заберем.
     Разложили походную скатерть, достали снедь; мужчины, возбужденные, все еще обсуждали странную находку. Только приступили к трапезе, проснулся и захныкал ребенок. Девочка капризничала и никак не могла успокоиться. Какое-то непонятное беспокойство постепенно овладело и остальными членами семейства: казалось, море и небо чуть потускнели, прибрежная галька не ласкала, а обжигала босые ступни.
     Разговоры смолкли, ребенок все никак не мог успокоиться и продолжал канючить, упрямо отвергая все деликатесы, что предлагали. Первыми не выдержали женщины:
     – Слушай, отец, убери-ка ты эту штуку подальше от греха! Предчувствие у меня нехорошее.
     – Правда, пап, какое-то странное беспокойство. Может быть, это ритуальное что-то — я читала!
    – Да я и сам мутоту какую-то чувствую. Да что с ним делать? Жалко ведь!
    Все притихли, действительно было жалко расставаться с загадочным предметом, да и стоить он мог порядочно. Вдруг рыжий пес, что все это время крутился поблизости, уселся и завыл.
   – Все, отец! Выбрасывай это чучело в море! Не к добру находка, я чувствую, — не выдержала мать.
    – Правда, пап, так все было хорошо, а тут беспокойно как-то. Вадим, давай выкинем, боюсь я!
    – Да я что, может быть, тут секта какая свои ритуалы справляет. Но не закапывать же ее обратно. Жалко, конечно, эффектная штуковина!
    – Бог с ней! Что судьбу искушать. В море ее, чтобы людей не смущала!
    Вадим послушно встал, достал свою находку, подошел к самой кромке воды и сильным пасом отправил стеклянное чудо подальше от берега. Описав дугу, прощально блеснув на солнце, теряя челюсть, стеклянная голова, взметнув маленькие фонтанчики, сразу ушла на глубину. Все молчали, говорить не хотелось, как будто случилось несчастье, но постепенно беспокойство ушло, небо и море опять стали лучезарными и приветливыми. Девочка возилась у воды, семья ела курицу.

    Вот уже несколько десятилетий одной из самых больших загадок для исследователей остаются таинственные черепа из хрусталя. …Наблюдения исследователей и расспросы очевидцев показали, что хрустальные черепа действительно как-то воздействуют на тех, кто приближается к ним, причем на разных людей по-разному».
Журнал НЛО, 2009 г.