Детство. Не Тёмы

                До войны.

Первое воспоминание: я сижу на коленях у отца и плачу. «О чем плачешь, голубчик? - говорит он.

Мама что-то шьет на ножной швейной машине. Машина рядом со столом, накрытом скатертью с бахромой. Беру ножницы и стригу бахрому. Эту скатерть я видел у нас еще лет десять назад.

Утро,  все еще спят. Я бужу всех по очереди с единственным вопросом, любят ли они меня. Любят, любят. А еще любят спать.

Обход заканчивается в кровати у тети Мани, маминой сестры. Ласковая, умная, спокойная. Она живет с нами. Инвалид — хромает, подвернута стопа и врожденный порок сердца. Когда ее мучают головные боли, она повязывает на лоб мокрое полотенце. Сейчас все хорошо. Я забираюсь к ней под одеяло и прошу рассказать что-нибудь про еврейские обычаи, про чертиков и про домовых.

На вопрос как появляются дети, обстоятельно рассказывает про «специальную комнату» со «специальными котлами», где была «специальная температура» и т. д. Иногда я садился на нее верхом, доставал единственную грудь (вторая была удалена когда-то по поводу онкологии) и "месил тесто": в доме часто пекли пироги и я видел тетю Маню за этим занятием. Когда я хулиганил, она качала головой и приговаривала: "Да, хороший мальчик, нечего сказать". А я иногда ее передразнивал, кривляясь. 

Мама называет отца «Яков Васильевич», я, чтобы не заморачиваться - «Ярсосик».   

Из Ленинграда приехал папин старший брат дядя Андрей. Подарил мне пулемет, стреляющий палочками. Еще у меня шарманка «Николай, давай закурим». У всех болят уши.

Как-то У нас мой двоюродный брат Павел из Тульчина, сын другой маминой сестры тети Симы. Его должны призвать в армию. Я к нему пристаю, а он меня гонит – "Пошел к Кедроне бабушке".  Такой бабушки Кедрони я не знаю. Много лет  спустя понял, он  произносил "к едрОне", т.е. к  едрёне.   


Еще помню. Лето. Мы с ребятами за домом на помойке: три стены под навесом, куда жильцы наших домов вываливают отходы из своих ведер. Туча мух. Кто-то находит голову от селедки, прикладывается. Другим тоже хочется. Очередь доходит до меня, вожделенная селедка уже в руках, но крик «Брось!» грубо лишает предстоящего блаженства — брат хватает меня и уводит домой. Брат старше меня на четыре года.

Другая картина ...Домработница Саня без юбки в одном трико моет на кухне пол. Под трико шевелятся два громадных холма. Я подхожу, сдергиваю трико и убегаю.

Детский сад. Мы голые в темных очках «принимаем кварц». После обеда нас  отводят на веранду и укладывают спать в мешках.         
 
Стук в дверь в квартиру. Тетка с чемоданом предлагает мороженое. Мы с братом в восторге. Мама покупает нам по пачке. У брата больное горло, ему разогревают мороженое, он ревет. Я ем холодное, мне хорошо.

Брат лежит на своей кровати — ему вырезали гланды. Я периодически подбегаю, ударяю рукой и убегаю. Брат почему-то шепотом кричит «Мама». Мне смешно.   

Лето. С детским садом на даче. Заболел, лежу в изоляторе. Вдруг приезжают родители и привозят большущую шоколадную бомбу. Воспитательница  ее забирает и потом делит на всех. Мне достается маленький кусочек. Обидно. 

                Война

Детский сад в Москве. Нас выводят во двор и по ступенькам спускают в «щель». Все говорят о каком-то дяде Ване, который выкопал для нас эту «щель». Теперь  же я думаю, что это был наш дворник дядя Ваня Заварзин.

Мама купает меня в ванне. Вдруг вытаскивает, заворачивает в полотенце и приносит в подвал нашего дома — бомбоубежище. Много людей, все сидят на лавках, тихо. На улице что-то бухает.

Еще эпизод. Ужинаем. Вдруг громкий стук в окно - «Светомаскировка», догадывается отец и кидается к окну закрыть щель в черной бумажной шторе.

                Эвакуация.

Отец настаивает на эвакуации, а сам остается  в Москве в ожидании решения по его рапорту об отправке на фронт. В сентябре мама с нами и тетей Маней выезжает в Сталинград к папиной племяннице Анне Анохиной, старшей дочери тети Поли, сестры папы.       
               
Как-то  в Сталинграде   мы с братом нашли с братом на улице шоколадную конфету (без фантика), дома помыли и с восторгом съели, хотя никакого недостатка ни в чем еще не испытывали.

Из Сталинграда вскоре пришлось отправиться  пароходом до Камышина и на поезде в Котово, где жила тетя Поля с младшей дочерью Ирой.

                В Котово

В Котово тетя Маня  часто лежала в больнице, а мы с братом ее навещали. Обычно она приберегала для нас  по кусочку сахара. Однажды пришли к ней, а в палате птица с перебитым крылом, галка. Она каким-то образом забралась к ним. Взяли с собой, дома ухаживали, кормили. Но галка умерла.  Я плакал. Мы ее похоронили и на могилке поставили крест.

Зима. Мы с тетей Маней лежим на кровати, больше никого нет. На полу стоит таз с замоченным бельем. Тихо. Появляются две мышки. по ножке табуретки взбираются на таз и начинают бегать по краю друг за другом. Мы, затаив дыхание, смотрим. Вдруг одна из них падает в таз и тонет, а другая соскакивает и исчезает. Мы потрясены.

Вечерами  тетя Поля приходит с работы сильно замерзшая, скидывает пальто, задирает юбку и нагибается задом к открытой печке. На трико у нее большое рыжее пятно - «засранка», как мы его с братом прозвали. 

Сижу за столом а тетя Маня уговаривает меня кушать жареную картошку. Я ломаюсь. Уговаривает: скушать за папу, скушать за маму. Я непреклонен. "Ну, тогда с сахаром"- говорит. Я доволен.

Она научила меня пользоваться иголкой с ниткой. Помню, обшивал тряпочками какие-то свои игрушки.

Лето. Все сидят за столом, едят. Я вбегаю с улицы с криком "Мама, тетя Поля, там свинья на свинье сидит!" Ира давится и сползает под стол.

Стоим кучкой ребят. Мимо проходит корова с теленком. Местный мальчишка по прозвищу «Лягушка пучеглазая» авторитетно поясняет: «Пошли е....я». «А что это?» - говорю я. «А ты у матери спроси», советует он. Спросил, о конфиденциальности не позаботился, последствий не запомнил.

У тети Поли крупная овчарка Римка. Ест наши какашки. Однажды приезжают военные и Римку забирают. Потом кто-то объяснил - обучат подрывать немецкие танки.
 
Ира старше меня на семь лет. Учит меня как писать буквы. Дошли до Е. Она торопится, на ходу в воздухе пишет букву Е и поясняет: "Как грабли". К ее приходу я всю страницу исписал "граблями" с частыми палочками.

Как-то пришла посылка с  лимонами и мандаринами из Севастополя от папы, где он служил в Особом отделе черноморского флота.

Тетя Поля запасла сахар рафинад (она работает буфетчицей) и спрятала на шкафу. Мы с братом пронюхали и воровали: стул придвигали спинкой к шкафу, я садился на стул для его устойчивости, а брат взбирался на спинку. Подавал мне кусок, брал себе и спускался. Эта операция называлась у нас "ломать палки", и мы , не боясь разоблачений, открыто обсуждали дальнейшие действия. Ира подкатывалась к каждому из нас, что же это за "палки", но мы держались. И вот однажды при очередном "ломании палок", я обнаруживаю в ладошке брата второй, скрываемый от меня кусок! Такого вероломства, такого наглого обмана я выдержать не мог. Я продал брата! И кому стало плохо? Да, мне, но ему в два раза хуже. А еще его наказала мама. Я был отмщен. Однако сахару хотелось.

Тем временем сняли блокаду Ленинграда и к нам в Котово приехала   другая мамина сестра тетя Соня с дочерью Сильвой, ровесницей брата.  А вскоре я нашел способ пополнения организма углеводами. Я выследил — тетя Маня прятала мешочек с сахарным песком у себя под матрасом. И я зажил вполне сладкой жизнью. Я доставал мешочек, слюнями размачивал угол и сосал сладкую ткань. Брата, конечно,  в долю не взял, свою репутацию он потерял навсегда. Как-то, обсасывая сладкий мешочек, я понял, что в жизни вкусного всегда мало. Тогда я прогрыз в углу дырочку и теперь набивал полный рот песком - быстро и много! Но однажды после очередной глюкозотерапии меня останавливает тетя Соня, буравя взглядом следователя: "Это что?" - "Ничего,"- честно ответил я, выдержав ее взгляд. "А на губах?" Это был провал.

Тетя Соня любила петь. А мы подпевали. Особенно часто она пела о том, «как бы ей, рябине, к дубу перебраться». Песни всегда заканчивались словами: "Ах, Давид, Давид! Вы не знаете, какой это человек!"

Помню лето, я бегаю босиком по двору. Вдруг резкая боль в ноге - рассек ногу сбоку стопы о камень, хлещет кровь, ору. Тетя Соня хватает меня, сажает себе на спину и бегом в больницу. Шрам до сих пор виден.

Тогда же вывихнул руку в локте. Мы втроем возимся  на кровати, я падаю, больно. Вызвали маму с работы. Она ведет в больницу, врач осматривает — вывих. Пытается вправить, я ору, не даюсь. Сделали повязку, повесили руку на шею. Так левая рука в локте и осталась кривой.

                Неля.

Приехал из партизанского отряда Неля, сын тети  Мани. Они жили в нашей семье с 1933 года. Мы с братом  его боготворили. До войны он много с нами возился, катал на велосипеде и пр. Когда в 1937г мы переехали в Москву, ему было 13 лет. Он стал покуривать, драться, связался со шпаной. Некоторые его сверстники из нашего дома, заселенного только работниками НКВД, впоследствии кончили тюрьмой (о жильцах нашего дома написано: И.Я. Востриков  «Наш двор», Проза ру).

Чтобы оторвать Нелю от опасной среды, родители послали его в Ленинград в какой-то техникум. Там он проучился недолго и вернулся — не понравилось. Следующий заход был в летную школу. Поступил. Но тут война, мы в эвакуации, отец на фронте. Школу расформировывают, Неля один в нашей пустой трехкомнатной квартире. Тушит зажигалки.

В это время горком ВЛКСМ объявляет о формировании диверсионных отрядов для борьбы в немецком тылу. Неля обращается с заявлением, но руководство его отговаривает, ссылаясь на особое отношение немцев к его национальности. Неля настаивает и его зачисляют. Их обучают стрельбе, подрывному делу, работе с радиоаппаратурой и т.п.

Их отряд переправили за линию фронта в Белоруссии. Главное их занятие - подрыв поездов. Запомнил его рассказ, когда во время подрыва состава ранило в живот металлической конструкцией  девушку из их группы. Она была в сознании и очень просила не извлекать из тела металл. Но извлекли и перевязали. Тут же она умерла. Больше года Неля пробыл в партизанах.

Он приехал к нам в Котово  весной 1943г. Впереди на кубанке была пришита наискосок красная ленточка. Я спросил об этой ленточке. Он рассказал, что когда его друга убили, он обмакнул ленточку в его кровь, чтобы помнить и мстить. Брату он подарил финку, показывал, как правильно ею бить. После мобилизации он попал в пехотное училище, после которого воевал уже за пределами нашей страны. Войну заканчивал в Монголии. Дальнейшая служба проходила в системе МВД в лагерях Сибири, Литвы, Куйбышевской обл., Рязани.

                В Киргизии.
         
Немцы наступали. Мы поднялись и всем табором отправились в Киргизию, Фрунзенский р-н, деревня Ивановка, где проживали родственники отца. Родственники нас не баловали, хотя сами не бедствовали.

В Ивановке мы расселились в трех местах: мы с мамой и тетей Маней, тетя Соня с Сильвой и тетя Поля с Ирой. Холодно. В комнате печки нет. Мы с братом днями лежим в кровати под грудой одежды. Тепло. Ковыряемся в своих попках и поочередно нюхаем. Спорим, у кого лучше запах. К консенсусу не пришли.

Мама привезла на подводе кирпичи и железную плиту, тетя Поля сложила нам печку. Теперь тепло.

Как -то пришел к тете Поле. Она дала круглый пирог с сахарной свеклой и велела нести домой. Иду. Около какого-то дома кучка незнакомых ребят, с ними крутится собачка. Прохожу мимо, собачка за мной. Тянет морду к пирогу. Я парализован, ноги идут сами собой, рука с пирогом разжимается. Иду.

Мы на высоком берегу речки. Говорят, что внизу водятся змеи. Много змей. Один мальчишка уверял, что видел двухголовую змею.  Роем в земле печки в виде норы, в конце которой нужно аккуратно, чтоб не обвалилась земля, просверлить дырку — трубу. Собираем кизяк, листья, веточки. Поджигаем, из трубы — дым. Курим кизяк, сухие листья.

Кто-то спускает штаны, усаживается. Тут же захотелось остальным. Тоже усаживаемся. Вдруг крик: «Червяк!» Мы подхватываемся и окружаем кучу. Там лежит белоснежный бездыханный червяк. «Это глист», - поясняет кто-то. Хозяин глиста поддевает веточкой безвольное тело и ищет, в кого бы запустить. Мы в ужасе разбегаемся.

Севастополь сдан, отец отозван в Москву, где носит на Лубянку передачи своим арестованным сослуживцам и ожидает решения своей участи. (Подробно написано в воспоминаниях отца «Наши корни», Яков Востриков, Проза.ру).  Она решилась. Папа приезжает за нами в Ивановку, высказывает родственникам, что он о них думает и забирает нас в Алма-Ату. Там он преподает общественные науки в Высшей школе НКВД. Временно живем там же.

                В Алма-Ате.

Брат вырезает из бумаги человечков с тремя очень длинными ногами, загибает их — две вперед, одна назад — получается лыжник. Если подуть в спину, он движется по гладкой поверхности стола или пола. Устраиваем соревнования, ссоримся.

Из яичной скорлупы, обклеенной изнутри бумагой, брат сделал Коку и Фоку, нарисовав им лица. Мой Кока. Мы воюем, обстреливаем солдат противника. При попадании Кока или Фока трескается — ранен. Тогда в госпиталь, заклеивать травму изнутри. Игрушки тяжелеют. Путешествуем  с игрушками по лестнице школы. Мимо ходят курсанты. Один шутливо хватает меня за нос — у него полная ладонь моих соплей.

Из школы НКВД переехали в квартиру. У нас две комнаты с печкой, топим саксаулом.

Встречаем Новый 1944 год. Родители получили по карточкам палку колбасы, вино и пиво. В квартире только дети: мы с братом, Сильва и соседская девочка Галя, постарше меня.  Взрослые ушли, вероятно, отмечать. Мы бесимся, играем в прятки, салочки, иногда прикладываемся к чайнику с вином или бидону с пивом. Кто-то придумал играть в «пьяного». Притворяться, наверное, особо и не надо было. У «пьяного» в руках колбаса и он ею лупит по головам остальных. Очень весело. В какой-то момент колбаса переламывается — все трезвеют. И тут возвращаются родители! Как рассказывала потом мама, увидев мою пунцовую физиономию, он схватила меня — я весь горю. Уложила на постель, и тут начало меня зверски тошнить. Дальнейшее не помню, но с тех пор много выпить уже не могу - результат тяжелого детства.

Мы с братом много болтаемся по улицам, бегаем с мальчишками на базар, воруем семечки. В общем,  жизнь наладилась. Рядом парк. По парку бродит местная дурочка Рая. Мы подбегаем, кричим: «Рая, покажи карточку!». Рая задирает юбку — под ней ничего нет. Мы хохочем и убегаем. По вечерам в парке шевеление в кустах. Набираем камней, подкрадываемся, кидаем и убегаем.

В подвале нашего дома военный склад. По тротуару ходит красноармеец с винтовкой — охраняет. Мы с ним дружим. Он велит набрать кукурузных огрызков. Проходит дама. Командует «Огонь» - в нее летят наши боеприпасы. Выглядываем из-за угла дома: дама что-то говорит часовому, тот разводит руками.

В другой раз. Часовой подзывает нас к подвальному окну.  Там на камнях сидит огромный черный паук. «Фаланга», - говорит часовой. Кто-то бросает камень, паук убегает, со спины сыпятся паучата и пропадают в камнях.

Тепло. Почки распустились. Мы раздетые. Морочим головы прохожим - 1 апреля никому не верю.

К нашему 3-4-х этажному дому почти вплотную примыкает под прямым углом такой же соседний дом. Промежуток забит досками. Рабочие отдирают доски и достают оттуда плачущего мальчишку. Он в крови. Упал в эту расщелину с чердака.

По двору пронеслось: какой-то мальчишка попал под машину. Бежим со двора на улицу. Машина стоит, мальчишка лежит. Голова неестественно сплюснута.

Решил прокатиться на трамвае. Катаюсь, ничего не узнаю. Легкая паника. Трамвай подходит к остановке. На остановке стоит брат и машет мне рукой. Выхожу, получаю подзатыльник. 

Как-то стоим с братом на дороге, пропускаем трамвай. На подножке стоит оголец (в Москве их называют шпана. Огольцов было много, их все боялись — чуть что, могли порезать лицо бритвой — пописАть. Сам видел, как у тетки в очереди оголец вытаскивал что-то из сумки и все молчали). Поравнявшись с нами, этот оголец харкает в нас.  Плевок пролетает мимо. «А почему мимо?» - спрашиваю брата. «Слюна пролетела по инерции», - отвечает брат. Потом понял: инерция — это когда плюешь из трамвая, а слюна некоторое время летит вместе с трамваем. 

Сидим на земле, опустив ноги в арык. Воды мало. Решаем идти на головной арык вверх по течению. По пути наводим порядок в нашем арыке. А вот и головной арык. Открываем побольше задвижку и идем по «большой воде» обратно, сопровождая спущенные на воду условные кораблики.

По улице казах ведет ослика с сумками. Мы пялимся на их обоих — экзотика. Кто-то комментирует: «Русский, только глаза узкий, нос картошкой да голова лепешкой».

Тетя Соня с Сильвой живут за городом рядом с домом отдыха. Его директор Файзулай. Мы с братом летом живем у них. Однажды вся округа забурлила: в уборной в яме лежит новорожденный. Бежим смотреть.

Ходим купаться на горную речку Алмаатинка. Мелкая, узкая, вода холодная. Но есть места, где  глубоко. Я самый маленький. Стоим, никому не охота лезть первым в воду. Бросают клич: «Кто воду греть будет?», т. е. полезет первым. Стою у края, вдруг толчок в спину — я в воде, иду на дно, беспорядочно размахиваю ногами и руками, выныриваю. Кто-то помогает добраться до берега.

Иногда ходим в «горы» за дикими тюльпанами.  Алмаатинку переходим по плоским камням на мелководье. Тюльпаны маленькие. Набираем по букету и идем домой.

                В больнице.

Я заболел,  жар. Собираются отправлять в больницу. Сильва подбегает, целует меня. Через несколько дней туда привозят брата, а затем и Сильву. Скарлатина. 

Ходим босиком. В уборной налито. У меня на ступне чирий, я в нем ковыряюсь голубиным пером.

В нашей палате лежит совсем маленький. Приходит сестра и заталкивает ему в попку что-то красное как помидор. Старшие объяснили, что это у него кишка вылезает.

Часто по вечерам в коридоре поем хором. Нянечки иногда вытирают глаза.

Из больницы Сильва выходит после нас и стриженая наголо. Мы с братом дразним ее: "Лысая башка, дай пирожка". Она огрызается.

В школу я пошел в Алма-Ате в 1944 г. Ничего о школе не помню.

Ходили с мамой к тете Мане в больницу. Она вытащила из-под подушки газету и, указав на портрет, сказала, что это ее сын Неля (он был на фронте). Мама пыталась ее разуверить, но тетя Маня как-то агрессивно (я это хорошо запомнил) протестовала. Тогда мама велела мне прочесть подпись под портретом вслух (тетя Маня читать не умела). Я, первоклассник, по буковке кое-как  прочитал. И я впервые увидел ее рассерженной.

По радио с братом учим Гимн Советского Союза. Подпеваем вдохновенно, с серьезными лицами.

                Возвращение в Москву.

В конце 1944г мы возвращались в Москву. Ехали долго. Окна в вагоне покрыты льдом. Но за нашим окном следим, оттаиваем и смотрим. Вдруг за окном — лось . Мы кричим, все кидаются к нашему окну.

Вечером вагон скудно освещен. А у нас с братом по фонарю, сделанных еще в Алма-Ате из консервных банок. Они с задними дверцами и со встроенными круглыми стеклами - сами обтачивали осколки оконного стекла. В фонарях горят свечки, на столе светло. 

                Смерть тети Мани.

Тетя Маня  уже не встает. Наше купе занавешено простыней. Однажды ночью состав сильно дернулся (это было в порядке вещей, когда состав трогался или прицепляли новый паровоз) и я свалился с чемоданов, где спал, на пол. При этом опрокинулся ночной горшок под тети маниной полкой. Мама тут же затерла.

В Москве она тоже не вставала. Очень сильно отекла. Усилилась агрессия, но не к нам, детям. Однажды послала меня к маме, чтобы добавить подсолнечного масла в картошку. Мама сказала, что кончилось, она не поверила. Тогда мама принесла пустую бутылку и дала ей, чтобы убедиться. Тетя Маня взяла бутылку и швырнула ее в маму. Я страшно перепугался.

В январе 1945 г она умерла в больнице. Ей было 54 года. Ее кремировали. Я долго по ночам плакал.

                Первый класс в Москве.

В Алма-Ате мы прошли половину букваря, а здесь начали уже по второму разу! Перебиваюсь с двойки на тройку.

Во дворе на газонах сложены бревна для отопления (в нашем доме своя котельная). Мы в них делаем штабы.

Мама работает в министерстве Просвещения РСФСР на Чистых Прудах инспектором детских домов. Иногда она приезжает на обед, предварительно позвонив, чтобы мы разогрели ей еду (с домработницами были проблемы).

Школа тогда работала в три смены. И мы с братом расслаблялись по полной. Однажды мама нагрянула без предупреждения. Праздник был испорчен. Бывало, с утра мама звонит - привезти очки. Приходилось вылезать из теплой постели.

Я и брат ходим  в мужскую школу, Сильва - в женскую. Как-то она сообщила мне по-секрету, что у нее есть деньги, и позвала на Центральный рынок (мы от него близко жили). Там мы славно попировали! Потом выяснилось, что деньги тетя Соня дала Сильве, чтобы сдать в школе за завтраки или за обучение. На тетю Соню страшно было смотреть, когда  она била Сильву по-взрослому. Кричали - одна от ярости, возмущения, материальных потерь («Ах, ты, ****оха!), другая - от боли и страха. Я себя чувствовал соучастником, но где-то внутри шевелились приятные воспоминания.

                Конец войне.

9 мая 1945 года. По карточкам дали шоколад и сырковую массу. Мама предложила на выбор. Я выбрал сырковую массу, потому что рассудил, что шоколад все равно нам достанется.

Парад победы на Красной площади. Погода пасмурная, иногда чуть моросит. Я на плечах отца, видно хорошо. Откуда-то издалека приближается раскатистое «Урааааа!», все громче, оглушительно и медленно затихает. По земле волокут немецкие знамена, некоторые красноармейцы на них наступают. Проходит колонна пограничников с овчарками.

Однажды мы трое спорили по национальному вопросу. Сильва заявила, что она не еврейка, а грузинка.  Мы подняли ее на смех. "Грузинка, грузинка, мой папа  грузин!" В глазах слезы, мы подначиваем, у нее истерика. (Наверное, она решила, что Давид — имя ее отца — грузинское , по тогдашнему фильму «Давид-Бек». Правда,  Википедия говорит, что это армянский фильм о борьбе армянского народа с персидскими захватчиками. Но где нам, детям, разбираться в таких тонкостях!).

Куда-то идем с братом. Он держит меня за руку. Вдруг сильно сдавливает, мне больно. «Не шаркай ногами!» И так несколько раз. До сих пор не шаркую. То же проделал и со своими детьми — получилось. А брата отучил в свое время Неля.

В другой раз идем с братом. «Зайди в хвост», - говорит. Захожу сзади.  «Пахнет?»  Принюхиваюсь. Нет, не пахнет. Брат удовлетворенно хмыкает. Значит, навонял, а я должен проверять.

Летом мы в пионерлагере «Руза». Карнавал на закрытие лагеря. Встречаю брата: на нем простыня, в руке обожженная на костре палка с белым узором, хромает. Говорит подорвался в лесу на мине.  Изображает приведение, никто не обращает на него внимание.

                Снова в Котово.

Лето следующего 1946 года у тети Поли в Котово. Вечер, темно. Вдруг около коровника раздаются какие-то звуки. Зовем тетю Полю. Она взволнована, там корова. Прислушиваемся, звуки повторяются. Тетя Поля громко кричит: «Ванька! Тащи пистолет!» Прислушиваемся, звуки повторяются. Надо идти. Вооружаемся, кто чем может. Брат — единственный почти мужчина выдвигается вперед. Мы - за  ним. Вдруг его радостный крик: «Это теленок!!!» Все счастливы.

Сидим на сеновале в коровнике. Брату приспичило, ну и мне заодно. Спускаться в уборную не охота, идем на край сеновала, пристраиваемся на балку над стойлом и бомбим местность. Завораживает. Недаром в нарде говорят: «Лучше нет красоты, чем посрать с высоты». Этот аттракцион мы проделали несколько раз, пока тетя Поля не застукала и заставила брата убирать. Это было несправедливо, но где-то внутри радостно, что не я выношу эти вонючие кучи.

Котово, общественная баня. Мы — брат, я и Славка (на год моложе меня), сын двоюродной сестры Анны, в бане. Последние мужики ушли, вместе с ними и зверский  пар. Наслаждаемся. Открывается дверь, голос банщицы: «Мужчины есть?». «Нет», - кричим в ответ. Заходит и уходит. Вскоре появляется старуха, прикрывшаяся платьем. Оборачивается и кричит: «Бабы, заходи, здесь одни пацаны!». Входит помоложе, голая,  потом еще моложе и тоже голая, потом все моложе и моложе и все голые. Последняя совсем молодая прикрывается платьем. Человек десять. Оказалось, женское отделение переполнено. Тем временем бабы поддают пару, лезут на верхние полки, а мы сползаем на пол. Работают веники, крик, шум, брызги. Что-то заметил на плече. Разглядел — дохлая вошь. Судорожно домываемся и — деру.

Прихожу к тете Поле на работу в столовую. Она дает мне два арбуза и велит отнести домой. Прилаживает каждый мне под мышку. Только что прошел дождь, грязь, скользко. Один выпадает, подбираю его -  другой выскакивает, я реву, хватаю, они не даются. Кто-то, проходя мимо, помог, дотащил.

В доме нет воды. Обычно к колодцу ходим мы с братом и Ира. Мы носим в руках, Ира -  на коромысле. И делает это легко и красиво, просто любуешься. Мы с братом пробовали, но … Дома Иры с братом не оказалось, тетя Поля дала ведро и послала меня. Я прицепил ведро к журавлю и — вниз. Там побултыхал, чтоб набрать воды и — вверх. А ведра-то нет на журавле, упустил. Перепугался страшно, и домой не пошел.  Потом рассказали, что тетя Поля позвала мужиков и они багром ведро зацепили.

На скамейке перед домом сидят тетя Поля, две ее подруги и Ира. Сидят неподвижно с такими же неподвижными лицами,  переговариваются едва шевеля губами и закидывают в рот семечки. У каждой на нижней губе и подбородке борода из шелухи. Похоже на египетские фрески.

Ходим купаться на пруд. Приехали в Москву — чесотка, которую, как объяснил врач, подцепили в пруду. Стою на кухне в корыте, холодно, хнычу, мама поливает раствором, он стягивает кожу и образует на ней кристаллы. Рыдаю.

                В Москве

У нас появилась молодая домработница из Котово — тетя Поля Сахнова. Однажды она получила письмо из Америки от родственников, которые живут на Аляске. Очень приглашали ее к себе на ПМЖ, как теперь говорят, описывали свою фермерскую жизнь, которая нам и не снилась (родители, конечно, не верили). К тому времени в США появился препарат ПАСК - эффективное средство против туберкулеза, которым болела мамина сестра тетя Анюта Гордон. Мама обратилась к ним через тетю Полю. Те с охотой откликнулись и прислали. Но увы, или болезнь слишком далеко зашла, или тети Анюты уже не стало. Что касается т.Поли, то она, выйдя замуж, успела до Железного занавеса уехать в Америку. Первое время мама  с ней переписывалась.

Родители обсуждают передачу радиостанции «Голос Америки»: американский рабочий не штопает хлопчатобумажные носки. Если порвались, он их выбрасывает и покупает новые. Родители хохочут над этими американцами — подумаешь, достижение. Неужели проблема -  заштопать носки. Как это все-таки мелко! Но  мы только сейчас к этому пришли.

                Женя.

У нас часто бывает двоюродный брат Женя Анциферов, сын тети Поли,  в войну  служил в транспортной авиации в качестве борт-механика. Рассказал как-то, что когда пролетали над лагерем с пленными немцами, сбрасывали пару кирпичей, которые брали с собой заранее. Мы ужасались. «С такой высоты попасть невозможно», - успокаивал он нас. Теперь он борт-механик на пассажирских самолетах и живет во Внуково. Как-то с братом поехали к  нему. Ну там и попировали на природе: шоколадные конфеты, печенье, пастила,  лимонад!

Иногда они всем экипажем приезжали в Москву, как сейчас говорят,  на культурную программу. Если не успевали на пригородный поезд во Внуково, то ночевали у нас. Мама стелила им на полу. Так и лежали все рядышком и даже будущий Министр гражданской авиации Бугаев, их командир экипажа. Правда, он тогда еще не знал, что будет министром.

                Зоя.

Этой же осенью у нас стала жить двоюродная сестра из Кривого Рога Зоя Гордон -  веселая, активная, остроумная. Она  поступила в медицинский институт. Через два года она стала жить на съемной квартире (вернее комнате) на Б.Грузинской в каком-то деревенском доме (может, наш дом стоит теперь на этом месте).

В те года особо истощенные люди получали продукты (отоваривались)  по специальным карточкам УДП — Усиленное Дополнительное Питание. Зоя из института принесла другую расшифровку: Умрешь Днем Позже.

Как-то она принесла домой с жутким формалиновым запахом человеческий мозг - учить в ванной комнате извилины. А т.к. после изучения этот мозг возвращать не требовалось, она, разрезав на три части, решила спустить его в унитаз. Эту процедуру мы провели совместно. Несколько раз дергали за ручку, вода с грохотом обрушивалась на бедный мозг, но самое совершенное творение природы гордо колыхалось в волнах. Пришлось вынимать. У меня нашлись какие-то срочные дела.

Зоя понесла на Центральный рынок что-то продать. Продала. Возвращается, разворачивает сложенные деньги — бумага, а снаружи единственная купюра — так называемая «кукла». Крик, ох, ах.

В те же времена мама пошла на Центральный рынок купить подсолнечное масло. Взяла свою пустую бутылку, чтобы не платить за посуду. Нашла масло, понюхала, сторговались. Мама протягивает свою бутылку, чтобы туда перелить, но торговка предложила просто поменяться. Разумно. Дома, когда понадобилось полить маслом винегрет, из новой бутылки почти сразу полилась вода. Секрет прост: бутылка из темного  стекла заполнена водой, а горлышко заполнено маслом.

У нас дома было с довоенных времен пианино, и мы все трое занимались музыкой с преподавателем Александром Александровичем Соловцовым. Это был высокий довольно грузный человек в толстых очках с толстыми как сардельки пальцами, которыми владел виртуозно. Три мерных громовых удара костяшками пальцев в дверь (звонка у нас не было) оповещали о приходе преподавателя, о моей погибели. Я ведь и здесь перебивался с двойки на тройку, за что и получал от родителя ремнем, стоя на коленях. А на улице так интересно!

Получал я от родителей не редко. Если мать хлопала меня по заднице ладонью (пыль стряхивала, как я называл это), то отец не марал руки, драл ремнем. Это происходило почти каждую четверть после родительского собрания. Да еще плюс дворовые приключения иногда (о школьной учебе написано в «Школа», Проза.ру).

Экзекуция начиналась с идеологической обработки — двое на одного. Отец постепенно распалялся, ревел: «На колени!», я, конечно: «Больше не буду», ремень описывал траекторию, мать продолжала жечь глаголом,  я начинал голосить. Иногда отец хватался за сердце и садился на стул, а мать причитала: «Вот до чего отца довел!». Сам себя довел, Бармалей, думал я. Да и вообще, не тебя бьют, а ты лупишь, сердце только радуется. Каких только прозвищ я не придумывал ему, какими карами не упивался, засыпая. А сцена собственных похорон, когда родители  полны раскаяния!

Позже, классе в шестом-седьмом, как-то после такой экзекуции  на следующий день утром я глянул в ванной на свою спину в зеркало, а она как у зебры, в полоску, только красную. И так жалко себя стало.

А брата не драли. Он был серьезный, ходил в радиокружок, читал книжки. Только один раз он получил по полной. Как-то он продемонстрировал мне свой рисунок-контур голой женщины без головы и рук (да они и не нужны). Такой же рисунок он сделал и на уроке и пустил по рядам. Ну, а классные остряки начали комментировать торс соответствующими надписями. Учительница заметила ажиотаж, изъяла вещдок и поочередно опросила каждого, кто передал ему этот листок. Каждый указывал. Когда же очередь дошла до брата и он указал на впереди стоящую парту, то там не подтвердили его показания. Вызвали родителей со всеми вытекающими последствиями.

Тепло. Окно открыто. Временами пробегают ребята. А я мучаю пианино или тетрадки. Дома только тетя Мотя, домработница. Ей поручено следить  за моими уроками. Душа не выдерживает, я вылезаю в окно и — на воле! Может, и обойдется. Обходилось, тетя Мотя меня покрывала. Но бывали и осечки, тогда получал: знал же на что шел.

Наш двоюродный брат Женя Анциферов за музыкальные успехи подарил брату трофейный аккордеон. Зоя освоила его очень быстро. Подбирала песни, и мы с нею пели. Брат предпочитал умственно развиваться. Это были в основном советские мажорные песни, отвечающие Зоиному  деятельному характеру. Любви к пению  я в значительной мере обязан ей. Иногда они Александром Александровичем  что-то исполняли вместе, он на пианино, а Зоя на аккордеоне.

Часто Александр Александрович  что-нибудь исполнял для нас. Как-то, помню, он попросил закрыть окно, пояснив, то, что он будет играть, у нас запрещено . Речь шла, кажется, о Вагнере и Бетховене.

В наших с Зоей  отношениях редко бывали черные дни. Один такой запомнил. Я как-то назвал ее сволочью (у нас с братом это было рядовое слово), она сказала родителям. И я получил от них по полной: отец порол ремнем, а мать – словами. Привычный для меня тандем.

                Дядя Боря.

Зоин отец дядя Боря Гордон часто приезжал в Москву из Кривого Рога в командировки и всегда останавливался у нас. Он работал в НИГРИ (Горно-рудный НИИ) в дирекции, а впоследствии директором института. Когда Зоя жила у нас, привозил американские продукты (американская помощь?): сухое молоко, бекон, яичный порошок, шоколад. Мы с братом, оставшись одни и позабыв давние обиды, ныряли в стенной шкаф на кухне и набивали рот сухим молоком. Это было божественно. Неповторимо. Попробовал лет 10 назад повторить - нет, не то. Баловались и шоколадом. Это были очень твердые толщенные куски, от которых было трудно откалывать. Шоколад не приторный, не горький, сытный и, конечно, вкусный.

Дядя Боря любил играть в шахматы, обыгрывал отца и, конечно, нас (в шахматы научил меня играть он). Однажды, выиграв у нас трудную партию (он играл без ферзя и ладьи) долго ликовал и весело произнес "Ну, мудаки!" Мы остолбенели. Таких слов у нас дома никогда не слышали. (Помню, когда сам уже будучи отцом, слушал рассказ  отца о его детстве, как дед учил его: "Ты, Яшка, так пляши, чтобы пятками по жопе доставал", то мама укоризненно произнесла: "Яков Васильевич", при этом мои дети отсутствовали!).

Как-то дядя Боря рассказывал мне притчу о мужике и медведе, который все отгонял мух от спящего мужика, при этом дядя Боря помахивал рукой. Когда медведю надоело, и он решил убить муху, я получил здоровенную затрещину в плечо и свалился со стула. Дядя Боря очень хохотал.

Однажды к Зое пришел ее одногруппник Фима (мы были в курсе ее студенческой жизни) готовиться к очередным занятиям.  Я в другой комнате делаю уроки. Там что-то бубнят. И вдруг - тишина. Я пробираюсь по коридору к комнате, приоткрываю дверь - стоят и целуются! Зоя оборачивается и строго: "Ты что подглядываешь?" - "Мне карту надо посмотреть" (с довоенных времен на стене висела карта СССР). Подхожу, тычу пальцем, выдерживаю паузу, ухожу.

Через несколько лет, когда я летом гостил в Кривом Роге у Гордонов, Зоя спросила у меня, кто из ее поклонников мне больше нравится, Фима или Леня. Фима был толстый увалень, я его отверг. А Леня местный, закончивший военно-медицинское училище моряк видных статей. Наверняка, мое слово было решающим. 

                День рождения отца.

Каждый год мы отмечали День рождения отца, который  приходится на 1 мая — международный день солидарности трудящихся. А все трудящиеся должны ходить на демонстрацию своей солидарности. Родители и ходят каждый год на эти демонстрации со своими коллективами. После парада идут нескончаемые колонны демонстрантов до шести часов вечера. Ну, когда отмечать день рождения? Поэтому день рождения отца мы отмечали 2 мая, ведь это был тоже нерабочий день.

Гостей обычно собиралось человек 15-20. Первый тост всегда предлагали произнести дяде Косте Михайлову, старинному другу отца  по 20-м годам. Высокий, статный, подтянутый, всегда приходил в форме МИД — в войну он был послом в Афганистане и Иране.

Гробовая тишина. «Я предлагаю тост за того, кто все эти годы вел наш народ ...» и т. д. Все вставали, одобрительно чёкались, наполняли тарелки. Михайлов повязывал себе салфетку (салфетки у всех были), ему выдавали персональный нож (лишних ножей еще не было), и трапеза начиналась.

Второй тост за именинника, потом за 1 Мая и т. д. Водки на столе не было, только вино. Отец всегда предупреждал гостей: «В этом доме царит сухой закон». Много пели. И, конечно, «Советскую застольную»: «Выпьем за Родину, выпьем за Сталина, выпьем и снова нальем». Мы с братом чинно сидим за общим столом — культурные дети культурных родителей.

Наконец, эта тягомотина заканчивается, гости поднимаются, мы их провожаем до дверей, они обмениваются мнениями, кто похож на папу, кто на маму, кто-то напоминает, что я донской казак (родился  в станице Клетская), поворачиваются на выход (родители уже вышли), а мы с братом обмениваемся пинками, не забывая улыбаться гостям. Дверь захлопывается и тут брат ехидно шепчет: «Еврей, еврей». - Это ты еврей, а я казак! Но препираться некогда, влетаем в столовую, хватаем недопитые рюмки, набиваем рты деликатесами и сладостями — восторг! Возвращаются родители, делаем благостные лица, все довольны.

                Денежная реформа 1947 года

В последний день реформы мама дала 15 руб. В магазинах все смели. Купил какую-то ненужную книгу.

Тогда же вечером остался дома один — брат в школе, родители ушли в театр. Стук в дверь. Открываю — папин близкий друг Корецкий. Вид у него  какой-то странный (я это хорошо запомнил). Спросил родителей, я объяснил. Он достал сверток и попросил передать.

Они вернулись,  я передал. Разворачивают — деньги, которые два часа назад превратились в бумагу. С матерью плохо: эти деньги и немалые, она одолжила у подруги для Корецких, которые решили делать у себя в квартире ремонт. А подруге деньги пересылал на хранение ее холостой брат, который служил на Сахалине. Родителям пришлось, конечно, возвращать долг полностью. С тех пор дружба с Корецкими, естественно, прекратилась.

А в школе в последующие дни в уборной полыхали костры из старых денег.

Тогда же случилось еще одно потрясение для матери и для семьи. Как-то она возвращалась после работы с какого-то собрания (тогда собрания проводили вне рабочего времени).  Было очень поздно, темно. Идя через проходной двор недалеко от нашего дома, она почувствовал, что кто-то тянет ее сумку из-под мышки. Она решила, что это отец с нею шутит (вполне в его духе), и с улыбкой оборачивается: молодой парень пытается вырвать у нее сумку. Завязалась борьба, мать начала кричать, грабитель подставил подножку,  вырвал сумку и убежал. На ее крики никто не отреагировал. В сумке была зарплата, партийные взносы, «единички» - талоны на покупку промтоваров.

                Шопинг.

Ходим с ребятами в Лубянский пассаж, что на Лубянской площади,  за всякой мелочевкой: ручки, карандаши, ластики, перышки и т.п. Это огромное здание  со стеклянной крышей. А внутри как на улице — разномастные ларьки, магазинчики, курильщики, грязь. Его потом снесли и на этом месте построили знаменитый «Детский Мир».

Внизу на Неглинной «Мосторг», ставший впоследствии ЦУМом. Там с прозрачных фирменных лотков  продают лучшее мороженое — два шарика в вафельном  стаканчике чуть дороже пломбира в пачках . Там всегда очередь, которая не расходится, когда мороженое заканчивается. Продавщица с пустым лотком уходит, а через 3-5 мин возвращается с полным.

За «Мосторгом» на небольшой площадке шевелится хроническая толкучка, где идет торговля с рук. Народ беспорядочно двигается толпой, передвигаться можно было только боком. Мимо протискивается мужик, тихо повторяя: «Импортные, импортные ...». Спрашиваю у старших, что это такое? «Гондоны» - кто-то тут же просветил.

У нас с братом белые мыши. Держим их в перевернутом стеклянном абажуре от настольной лампы. Мы их кормим, убираем. Вытираем за ними, в общем, все как и должно быть. Однажды все садимся обедать в столовой (это потом кухни превратятся и в столовые), мама приносит тарелки, затем кастрюлю с первым и раздраженно говорит: «Меня сегодня весь день преследует этот запах мышей!»  - «Мама, - говорю я, -  так у тебя же наша тряпка от мышей». Тряпка летит на пол, мы с братом летим подбирать ее. А мыши потом куда-то благополучно делись, абажур вернулся на свое место, а мы завели рыбок.

Приехала старшая дочь тети Поли Анна. У нее цероз печени.  Положили в Градскую больницу. Мы с братом ее навещаем. От природы веселая она и здесь не унывала. Часто слышали от нее шутки, анекдоты, загадки.  Здесь она и умерла. Похоронили на Ваганьковском кладбище. Тогда это было просто. На могилу никто не ходил — мертвых не чтили, их много тогда было.  Так могила и затерялась.

                Лева.

После Зои у нас жил двоюродный брат Лева Беккер из Тульчина, младший сын тети Симы -  он поступил в техникум. Тогда я увидел его жуткий шрам от немецкого штыка через весь живот - память о войне. Лева был очень веселым человеком, часто шутил с нами, братьями. Однажды дома мы с ним стояли около комнатной двери и Лева шутя замахнулся на меня, чтобы якобы ударить, но в последний момент руку отвел и удар пришелся по двери. Верхняя часть двери со звоном разбилась: она оказалась застекленной и покрытой толстым слоем краски. Лева этого, конечно, не знал и страшно огорчился. Так шутить он уже боялся. Меня он иногда поддразнивал, называя Ицик.

С учебой постепенно налаживается, двоек нет, преобладают четверки.

                Тетя Сима.

Как-то зимой в очередной свой приезд из Тульчина мамина сестра тетя Сима с мамой вышли на улицу. И в нескольких  шагах от подъезда  она поскользнулась и упала. Дома были я и дядя Боря Гордон.  Пока вели ее домой тетя Сима голосила, что сломала ногу, а дядя Боря убеждал, что это всего лишь растяжение.

Надо снять сапоги, хромовые офицерские (в провинции тогда  носили,  у кого  были возможности). Тетя Сима охала, стонала и не соглашалась. Дядя Боря предложил разрезать сапог, на что тетя Сима  ответила категорическим отказом.  Тогда дядя Боря резко сдернул сапог, тетя Сима  вскрикнула. Дядя Боря резонно заметил, что если бы это был перелом, она бы кричала не так. Вызвали скорую, отвезли в больницу.  Перелом. Ногу загипсовали. А чтобы можно было наступать на нее, на пятке укрепили металлическую скобу.

В те времена я увлекся чтением. А единственным местом, где можно было почитать, а не карпеть за уроками или пианино, была  уборная (тогда слово туалет звучало слишком возвышенно). Так вот, сижу я там однажды, читаю, а заодно и все остальное делаю. Вдруг слышу мерную поступь, бум, бум. Тетя Сима с железной ногой. Наверное, идет на кухню (она напротив уборной).  Но останавливается у моей двери, тянет за ручку, дверь, естественно, не поддается. И тут с силой дергает, крючок выскакивает, немая сцена: я в позе орла со спущенными штанами и с книгой. Ох, ах. 

В следующий раз, заслышав командорский шаг, я  рукой вцепляюсь  в дверную ручку. Но силы  неравные – крючок взлетает. В дальнейшем я стал уже голосом определять свое местонахождение, вцепившись в дверь обеими руками. И все равно, при знакомой поступи  душа опускалась, правда, до пяток она там дойти не могла. 

                В Литве у Нели.               
 
Лето 1949 г мы с братом гостили у двоюродного брата Нели  в Литве в городе Шелуте, где он продолжал служить в системе МВД. Ехали через Ригу. Там нас встретил сын папиного приятеля Апина (секретаря Рижского горкома) Арик, старше меня, но моложе брата. Идем. На заборе что-то не по-русски написано. «Читай!» - обращается Арик ко мне. Я с недоумением по буковке произношу: «P-I-Z-D-A». Он смеется, довольный. И только тут я понимаю.

Литва. В базарный день литовцы ходят в костюмах — пиджак и брюки-галифе. Все из мешковины, как мне тогда казалось. Через много лет выяснил — эта ткань домотканная. Обувь -  деревянные башмаки с сеном внутри. Аккуратно, чисто. Изобилие велосипедов. Это — средство для передвижения. Даже тучные старухи бодро крутят педали. А в России велосипед — роскошь, мы выпрашивали у счастливчиков дать покататься.

Еду на велосипеде по городку. Нужно повернуть направо, а там навстречу едет телега с лошадью. Поворачиваю направо и уже знаю, что врежусь в лошадь. Оцепенел, жду столкновение. Дождался.

В доме живет милиционер. Его овчарка живет в сарае. Учит по запаху находить человека. Подзывает нас, мы подходим, выстраиваемся в ряд. Он просит носовой платок, у кого-то из ребят нашелся. Милиционер выводит Рекса из сарая и дает ему нюхать платок. «Ищи» и отпускает. Собака подбегает к первому мальчишке, становится лапами на плечи и втягивает воздух от его лица. То же со вторым, третьим и так до конца строя. Потом разворачивается и бежит в обратном направлении, повторяя все движения. Добравшись до владельца платка, берет зубами за рубашку и вытягивает из строя.

В литовских лесах скрываются банды. Милиционер рассказывает нам: сообщили, что на хуторе прячется банда. Прибыли, но, видимо, опоздали — на хуторе только старуха и молодая. Молодую изнасиловали и скинули со второго этажа, а старуху застрелили.

                Грех молодости.

Зима. В нашем переулке стоят несколько новеньких полуторок (грузовиков) с надписью мелом на бортах «Перегон». Машины такие симпатичные! На передних крыльях торчат черные маленькие фары. И так захотелось иметь такую фару!

Вечером в темноте обследовал крепление фары к крылу. На следующий вечер взял из дома плоскогубцы и приступил к осуществлению мечты. Возился долго, пока откручивал вслепую гайки крепления. Мороз, руки мерзнут. Открутил. Фара болтается, а в руки не идет- держат провода. Перекусить нельзя, не подлезть. Стал крутить. Крутил долго. Наконец, вожделенная фара в руках, в кармане. Дома любуюсь. Придумываю, что с нею делать. Так и не придумал. А машины еще несколько дней стояли, и моя инвалидная среди них. В душе что-то неприятно шевелилось.

                В Тульчине у тети Симы.

В 1950 г родители отправили меня на лето в Тульчин к тете Симе. Предстояла  грандиозная свадьба Левы и Брони. В течении нескольких дней тетя Сима с помощницами жарит, печет, варит во дворе дома знаменитые еврейские блюда: штрудель, бисквиты и др. Я кручусь рядом, кое что перепадает.

Гостей не менее 100 человек. Дядя Хоскель, вышибая пробку из бутылки водки, разбил ее и поранил ладонь. Я сидел напротив, он все подливал мне.
Конец свадьбы я провел во дворе. Меня тошнило, а какая-то собачка подлизывала, от чего рвало еще больше. Уже взрослым слышал такой анекдот: мужик в аналогичной ситуации, его тошнит. Глядя на лужу перечисляет, что он ел. «А вот собаки я не ел», заключает он. Родные нашли меня на дворе ночью, спящем на каком-то топчане с кирпичом в головах.

Дядя Абрам, Левин отец, работал мясником в ларьке на базаре. К нему всегда стояло несколько женщин. Работал он весело, шутил. Рубит тушу, предлагает. "Абрум, так там косточка!"  "Тильки сметана без костив", отвечал он весело. Покупательницы смеются и берут.

Однажды дядя Абрам позвал меня что-то ему помочь. Мы пришли, как потом выяснилось, в здание колбасного цеха, шли по каким-то  коридорам, лестницам. Я что-то громко спросил, он замахал на меня руками: "Тихо!" Потом куда-то исчез. Вскоре появился со свертком под пиджаком. Дома он развернул сверток - великолепная колбаса.

                Вожделенный велосипед.

Родители счастливы, что стал нормально учиться и меньше попадаться в «щекотливых» ситуациях. А я закинул удочку насчет велосипеда. Получил поощрительный приз в виде дорожного велосипеда ХВЗ (Харьковский велосипедный завод). Брат недоволен — не за что, мол, все равно шалопайничает. Родители уточняют, что это аванс. Мне все равно, главное, вот он, стоит в прихожей. Кстати, велосипед нужно было зарегистрировать в ОРУДе и получить номер.

По поручению родителей брат проверяет мои уроки по математике. Он сидит за столом, я стою рядом. «Это что за число?», - тычет брат в тетрадь. - 38, - отвечаю. «Ближе посмотри», - приказывает брат. Наклоняюсь ближе, всматриваюсь, чего он там увидел? «Курил, гад?». Я остолбенел. «Еще раз замечу, скажу родителям». Стал осторожен. А курить бросил после 40.

                Денежная проблема.

Чтобы курить, нужны деньги. Неожиданно нашел такое семейное Эльдорадо в карманах отцовских пальто — горы меди и серебра. Вероятно, родитель  не заморачивался в транспорте счетом монет, отдавал кондуктору бумажку и получал билет и сдачу. Я и взял на себя заботу о чистоте родительских карманов. Брал только серебро, но не все. Ну, а если уж меди в карманах скапливалось столько, что и серебро класть было некуда, приходилось и ее брать — пачка «Прибоя» стоила 22 коп независимо от цвета монет.

Со временем потребности росли (как во всяком нормальном социалистическом государстве), например, выпить спиртное. Тут уж карманы не спасают. И на помощь идет культура! Точнее ее незабвенный представитель Иван Федоров, наводнивший каждую культурную семью своей продукцией — книгами. Их было у нас два огромных шкафа и ниша в стене родительской комнаты. В них я и пасся, унося в букинистический советские бестселлеры вроде «Кавалера золотой Звезды», о которых потом никто и не вспомнит.

Как-то брат похвалился, что собрал свои учебники с предыдущих курсов  и сдал на 12 рублей. Я сделал восхищенное лицо и пожелал большому кораблю большое плаванье. При этом имея в виду вырученные недавно семнадцать рублей.

1952 г. У Зои после окончания медицинского института распределение. К этому времени она вышла замуж за Леню и распределилась к нему на Камчатку. А ее подруга Берта, хотя и не выходила замуж — в Карелию. Придя домой, Берта, на вопрос матери «Куда», ответила — в Карелию. Та падает в обморок. Когда пришла в себя, выяснилось, что ей послышалось в «Корею».

Тогда наши летчики воевали в Корее против американцев. Было много анекдотов на эту тему. Например: наши летчики перешли на ножное управление, чтобы руками делать глаза узкими. Или: проходит американец мимо нашего пивного ларька и слышит, как один мужик заказывает: «100 грамм и пи....ц». Ему стало интересно, встал в очередь. Его очередь подходит,  американец повторяет заказ, получает свои 100 грамм. «А где же пи...ц?», - «А пи....ц вам будет в Корее», - отвечает продавец.   

                Пальма.

В том же году осенью Неля привез мне в подарок трехлетнюю овчарку Пальму из Ставрополя-Волжского (потом Тольяти), где он служил в системе МВД на строительстве Куйбышевской ГЭС. Брат же считал, что этот подарок, как и велосипед, незаслуженный, в то время как он — и хорошо учился и проблем с дисциплиной у него не было — не получал подобных подарков. Да ведь он и не просил! А я просил и выпрашивал.
Я умел выпрашивать. Ходил за матерью и ныл. А она меня обзывала и «нудным», и «банным листом», и еще как-то. Но это меня мало трогало.


Пальма уже прошла курс  обучения в питомнике, но потом была отбракована, как уверял Неля (зная щепетильность родителей).  Собаку я зарегистрировал в ветлечебнице (она была на Трубной улице) и заплатил налог. Тогда же я увидел в ветлечебнице мужика с коровой, которую он привел из Останкино. Через десять лет Пальма в этой лечебнице закончит свой жизненный путь.

                Великовозрастный пионер.

Восьмой класс окончен. Впереди лето. Ехать к родственникам не хочется — нет компании. У мамы на работе — в Министерстве просвещения — организован пионерский лагерь  для детей сотрудников в Феодосии в местной школе (начальство как ни как!). Мама добилась путевки для пионера-переростка. Ехать не хотел, но мама надавила: море, солнце, носоглотка!

Приехали. Унылый школьный двор, пыльный,  без деревца и кустика. Кругом малыши. Тоска. Нас, великовозрастных, набралось человек десять. Море не очень далеко, надо пройти через город. В море вожатые стоят по пояс — огораживают место купания веревкой, за которую нельзя заплывать. Словом, мерзость.

На третий день этого нудного заточения мы, 3-4 парня, решили отправиться в самоволку с целью ознакомления с городом. Прогулялись, я пополнил запас папирос «Прибой». По пути к школе — церковь, открыта, идет служба. Никто из нас в церкви никогда не был, решили зайти.

На следующий день наш побег стал известен лагерному начальству и представителю Министерства просвещения, зам. начальника управления, которая сопровождала лагерь. Особенно ее взволновало наше посещение церкви. Нас по очереди вызывали в кабинет на дознание. Может, мне что-то не нравится? Да, много не нравится. И я выложил свой взгляд на этот лагерь. «Через два дня я возвращаюсь в Москву, - сказала представитель, -   если хочешь, я заберу тебя с собой». Конечно, хочу.

В дороге она меня всячески опекала, посоветовала даже купить домой вишню — на станции она дешевая. Так и сделал, купил. По приезде в Москву через какое-то время (надо дать время, чтобы представитель переговорила с матерью) звоню маме на работу: «Мама, что делать с вишней?»  «Игорь? Ты где? Сейчас я приеду».

Через полчаса мама приезжает, стремительно влетает в комнату и — получаю ладонью по левой щеке. Я опешил. Потом по правой. Тут входит тетя Хая, мамина старшая сестра, в это время гостившая у нас, становится между нами, всячески успокаивая маму. «Я с таким трудом достала эту путевку, я добивалась, столько сил положила, чтобы ты был здоров» - в слезах повторяла мама, не забывая пытаться дотянуться до меня (а роста я уже немалого). Но тетя Хая твердо стояла между нами — недаром же она выжила в Тульчинском гетто.

Страсти улеглись, мама вернулась на работу, а я ломал голову: за что. Что я такого сделал? Потом решил, что она не говорила с представителем министерства, а просто решила, что имел место какой-то криминал. К этой теме мы никогда не возвращались, а теперь и не спросишь.

                В комсомольском лагере, но не комсомолец.

Через некоторое время предоставилась возможность поехать  в другой лагерь, но уже комсомольский. Правда, я не был комсомольцем, но билет не требовался. Этот лагерь был для детей учителей, т. е. тоже по профилю мамы. Там я нашел двух друзей на многие года — Витю Быкова и Сашу Романова.

                Смерть Сталина.

Одно время я пристрастился ложиться спать с наушниками — слушать радио. Накрывался с головой, чтобы родители не  увидели. Иногда с наушниками и засыпал. Так было и в этот раз. Услышал «Умер Сталин». Бегу к родителям, бужу. Отец посуровел, мать всплакнула.

В последний день похорон я попытался пройти в Колонный Зал. Прошел Сретенку, повернул с колонной на Рождественский бульвар, вниз к Трубной площади. Люди идут по тротуару, отделенному от проезжей части военными грузовиками. В кузове стоят солдаты, иногда перешучиваются с девицами. Это звучит диссонансом с мировым горем.

Давка. Дышать трудновато даже при моем росте. Я поджимаю ноги и толпа меня несет. Толпа останавливается — перекрыли маршрут. Давка усиливается. Вдруг истошный женский крик. Над толпой фигура, ползущая по головам к машинам. Солдаты тянут руки, подхватывают бедняжку. Когда перекрытие снимают — толпа начинает бежать вниз. Если упадешь, затопчут, ничего сделать невозможно.

Добрался до Трубной. Неглинная перекрыта. Но как-то сумел проходными дворами пройти на нее. Салют, значит хоронят. Гудки. Все застыли, поснимали шапки. Невдалеке стоит офицер: фуражку не снял, руку к фуражке не поднес. Я с ненавистью смотрю на него.

Сеанс окончен. Вернулся во двор. «Как жить дальше? Что теперь будет?» - тема наших разговоров. Но в школу идти надо, ничего не поделаешь, траур кончился. 

Комсомол объявил призыв: «Пополнить»,  «сплотиться», «еще активнее бороться» …  У нас в классе несколько человек написали заявления. Я воздержался. И только в конце десятого класса под давлением родителя («Да тебя в институт не примут!») я сломался.

Дворовая жизнь быстро вошла в свое русло, а я выпросил у родителей денег на гитару, чем удлиннил список незаслуженных наград с точки зрения брата.

                В Боткинской больнице.

На медкомиссии при получении приписного свидетельства врачи настоятельно рекомендовали удалить миндалины. Мама с присущим ей девизом «Все лучшее детям» добилась направления в Боткинскую больницу и чтобы операцию проводил сам профессор Трутнев. Меня положили, я лежал в ожидании, когда у профессора появится окошко для такой пустяковой операции.

Положили меня в конце лета во взрослое отделение ЛОР. Выдали казенное белье: застиранные кальсоны, рубашку, халат, а также тапочки. Свою одежду носить не разрешалось. Но на халате я как-то обнаружил животрепещущую вошь.

В палате человек восемь. Старик с трубкой в горле, через которую отхаркивается. Остальные молодые мужики, травят анекдоты, истории. Подшучивают над неким Абдуловым, он беззлобно отвечает ко всеобщему удовольствию. Однажды и я блеснул остроумием в его огород. Он вопреки моего ожидания очень серьезно поставил меня на место: мол, молод еще так со старшими шутить. Никто не кинулся меня защищать. Было очень неловко, запомнил на всю жизнь.

В курилке в уборной часто появлялся один старик. Он оказался бывший власовец. Что-то рассказывал, но я особо не вникал. Мол, что приказывали, то и делал. Наши мужики и над ним подтрунивали, дескать, как воевать, так против нас, а как лечиться, так сюда. Еще их интересовали его взаимоотношения со старухой. «Раз в неделю», - уверенно говорил старик, и вся курилка поощрительно ржала. 
Уже взрослым, прочитав «Один день Ивана Денисовича», я вспомнил этого старика из Боткинской больницы.

Тогда же начал серьезно заниматься фотографией — отец агитировал меня поступать на операторский факультет ВГИКа, где он заведовал кафедрой марксизма-ленинизма. Я колебался, но фотография все равно дело хорошее. Руководил, конечно, брат. Часами мы просиживали в ванной комнате при красном фонаре, добиваясь полного спектра от чисто белого до чисто черного цвета наших снимков.

Однажды брат как-то очень долго копался с печатью многочисленных кадров одного и того же детеныша в шубке. Мне стало скучно, я спросил, кто это? «Да так, попросили меня». -«Ну, хватит с них, и так достаточно», - говорю. А он все штампует. Вытерпел. Много лет спустя узнал, что это была Мила — его старшая дочь.

Учеба подходит к концу. Мы с Мишкой Алабяном решаем поступать в Геолого-разведочный институт. Тайга, тундра — романтика! Первый экзамен письменная математика. Ходим на консультации, их проводит слепой профессор, автор задачника, Антонов. Что-то мне подсказывает, что геолого-разведка обойдется без меня. Так оно и вышло: я получаю два балла — романтика быстро заканчивается прощальным пинком из детства.