Зимой в Архангельске

  Приятель Николая Бодя любит дневальным по роте стоять: на  занятия хо-дить не надо. А  ещё –  объявился у Боди собеседник интересный, новый комендантский истопник Павлин. Дядя Павлин, ему уже под тридцать. Бо-дя южанин, для него зима архангельская – главное испытание в чужом хо-лодном городе, а надёжная забота дяди Павлина о тепле – как бы прояв-ление поморского гостеприимства.

 После обеда ребятам ещё три часа в аудиториях сидеть, в роте ни души.  В тихом коридоре возникает дядя Павлин: ни дверь не скрипнет, ни шагов не услышишь, – как привидение, всегда кажется Боде, и дневальный даже несколько робеет. «Хорошо ещё, что не ночь», – думает Бодя. «Здорово, служивый». «Здравствуйте, дядя Павлин!» Истопник несёт через плечо мешок со щепою, ставит ношу на железный лист под топкой дальней печ-ки. Подправил мешок, идёт за дровами. Долго, по одной охапке под печку,  разносит дрова, – они привезены под входную дверь санями.
 
В длинном коридоре по четыре топки с каждой стороны. Одна печь – чёрный цилиндр за стеною – на кубрик, как в мореходке называют жилые комнаты экипажа, курсантов, если попроще…

 Вот дрова разнесены, и дядя Павлин заряжает топки чурками, а из мешка между чурок щепу заталкивает: она  вспыхнет, как бумага, потому что нащипана из соснового сухостоя, из «хонги», как со слов дяди Павли-на на Пинеге-реке говорят... Теперь – ещё обход, спичка и – пошло дело.

Напротив тумбочки дневального – топка. За приоткрытой  дверцей бле-стит  огонь, снег  шипит на полешках. Тяга отличная, пламя быстро наби-рает силу. Дядя Павлин обходит заведование своё, завинчивает дверцы и приоткрывает поддувала; минута – и по коридору пульсирующий гул разносится: дрова разгорелись вовсю. Последний  обход коридора: дядя Павлин плотно завинчивает нижние дверцы. Все звуки глохнут, и Бодя всякий раз боится, что огонь замрёт, задохнётся в дымной чёрной пасти. Дядя Павлин садится на стул у тумбочки.

 – Командир в канцелярии?

 – Нет, слава Богу, нету, дядя Павлин!

 – А что так-то, о командире?

 – А, буквоед несчастный, вечно к чему-нибудь прицепится…

 – Вот ведь! А полковник Романов ругает комроты твоего вашим «отцом родным»!

 – Хороший отец… – ноет Бодя. – В воскресение завалился к физзарядке и на Двину погнал. По-пластунски к «отдельно стоящему грибку» в метро-вом снегу «ползком марш!»; подумаешь – проспали… Не кап-три, а май-ор, серый,  хотя и в ботинках.

И, расстроенный грустными воспоминаниями, извлекает Бодя из парад-ного клёша своего пачку папирос. Обычно это «Север», ближе к стипендии – поскромнее курсантское курево, «Прибой» или даже «Ракета», «гв`оздики» иначе. Дядя Павлин – деревенщина пинежская, пинюг, стало быть. Курит он махру кременчугскую, и папироса  для него – десерт после возни с печками.

Курит  дядя Павлин только сидя, папироска никогда на губе у него не висит, но всегда в горсть забрана. Бодя давно заметил: горсть у дяди Пав-лина с тюбетейку. После каждой затяжки пепел в ладонь стряхивается, случайно на пол упадёт – дядя Павлин лизнёт палец и соберёт пороши-ночку, осмотрит пол внимательно – вытрет палец о валенок.

Беседы с дядей Павлином сводятся к односложным ответам на  Бодины расспросы, разговорить северянина – дело мудрёное. Бодя родился и до мореходки жил в Одессе, можно сказать. Речь дяди Павлина непривычна для Боди: скороговорка с певучими окончаниями предложений, заметное оканье, всякие цяканья-шшаканья – странноваты для  одессита. Лишь че-рез много лет узнает Бодя, что всё это в Подвиньи многовековая память о баснословных временах проникновения Великого Новгорода на Север; а пока «одессит с «Бэ Фонтана» вынужден напрягаться, чтоб не переспра-шивать поминутно, подобно глухой тетере. Да и вообще Архангельск для Боди, что  Пушкину Кишинёв: в «столицю Поморья» занесла Бодю какая-то реорганизация мореходок вскоре после Войны. Многое в экзотическом городе «не так», а говор здешний режет ухо постоянно. Но Бодя  с удо-вольствием в летнем  отпуске щеголял  у Чёрного моря  словечками с моря Белого. 

 – Дядя Павлин, – треплет дневальный собеседника. – Ну что это за  проспект Павлина Виноградова? Трехэтажного дома не увидишь, а про-спект, куда там тебе. Я думал, вас дразнят, а тут –  проспект «Павлинов-ка»!

 – Да уж не знаю. По святцам-тем, парень, пошарь, если уж так, – и дядя Павлин, лизнув палец, подбирает с пола пепел,. Бодя не знает, что это за святцы,  но спросить стесняется, беседа затихает.

Левая рука у дяди Павлина в локте всегда заметно присогнута. Так и но-сит он её: чуть отводит локоть назад и будто так и надо. Бодя глазастый, но деликатный, и всё-таки спросил как-то.

  – Ну-дак, – объяснил дядя Павлин, – под Лиинахамари  угораздило. В разведке только от пули заговаривают, а тут осколок, не увернуться. В Петсамо всё отхватить норовили. Да выше локтя! – показывает дядя Пав-лин. – А вот ведь ничего, дрова таскать в самый раз.

 Бодя щупает дверцу: жив ли огонь? Из топки слышен глухой звук, как если бы шевельнулось что.

 – Полешки ворочаются, – перехватывает дядя Павлин Бодин взгляд. – Помирать кому  хочется. Пойду уж, не люблю слышать так вот.

 – До свидания, дядя Павлин! – и Бодя приседает у топки. Из-за раска-лённой дверцы иногда действительно что-то слышно…
      
 К исходу ноября «в устьях Архангельской Двины «настояшшая зима развеличится», и дядя Павлин иногда появляется в роте, «маленько подве-селив  душу вином». Язык у него тогда побойчее: «Ты говоришь – Пав-лин, а сам-то Бодя»… – заметил  как-то истопник.

  – Да с пацанов, дядя Павлин, с мальчишек ещё. Малым дразнили: как тебя зовут, Володя? – Бооодя…Так и в школе, потом и в Одесскую море-ходку заползло, а теперь вот и в Архангельск…– грустно объясняет Бодя.

   –  Да уж, как банный лист, не отвертеться, – соглашается дядя Павлин.

 Бодя уводит разговор к своему недавнему недоумению: дрова, мол и в Африке дрова, так причём тут «помирать не хочется».

    – А не скажи, парень!– возражает дядя Павлин. – Дрова-те не летом за-готовлены, мы всю зиму берёзу за Мхами  р`оним и саньми к вашей цир-кулярке тащим. А заледенелый хлыст он ведь и не знает, что зарублен. Оставь его, хлыст-тот, в лесу – зазеленеет к июню…Кто знает, как у них, у деревьев наших. Ну-ка, – дядя Павлин берёт папиросу, зажигает спичку в горсти. – Я, парень, в разведке волкодавом ходил. А до Войны от куриной крови сомлею, бывало. А вот ведь приспособился: волкодавом…

   – Дядя Павлин, а как это? – не терпится Боде.

   – А как? А так, что больно прыток был, сноровист. Да и здоров, по мо-лодости-той… Лежишь, во тьму мутную уставишься. Часовой – подошёл-отошёл. Снова идёт, встал. Воззрился и – уходит…Тут и затрясёт всего: а ну, как заметил что, повернётся сейчас вот и – очередь из шмайссера…Но нет, возвращается. Ещё живём, стало быть. Вот уже в меру подошёл, а всё не решишься. Вася Янченко, командир взвода,  – из одесситов тоже, – подползёт, по спине гладит: тихо, мол, тихо, Павлин… И – кулаком в бок: пошёл, Антипин, пошёл, Павлин Исаакович! На человека – с багнетом…– Дядя Павлин пристраивает окурок в поддувало, осматривает пол и железо под топкой, завинчивает дверцу, закуривает снова. – А теперь какое там, остарел, по всему.

   – Дядя Павлин! А Костя наш говорит, что вы где-то на  Пинеге  лосей гоняли, шатуна выследили или как там!

   – Да уж, после войны лет пять, считай, охотой жил, всяко бывало, в лесе-том. А тетерей полон амбар к морозам навесишь. Мать всю зиму щиплет. Да  вот как-то подрезало вдруг. А теперь, в Городе тут, и вовсе остарел... Мы с Йесипом , с Горбаком-тем…
 
   – Что за Йесип ещё, дядя Павлин! – Бодя, как и всякий одессит, нетерпе-лив до неприличия.

   – Дак из сябров раскулаченных. На плотах приплавили их полой водою, из-под Холмогор самих – к нашей Хорнеме. А дальше – волокушами вверх по Шоче-реке, до Ваньково на Ваньковской Пурне. Глушь. Тайбо-ла… Мне в тот год в школу было идти, мы с отцом сено по Пурне-той ста-вили. Расселили там белоруссов под ёлками, под сендухом, у нас говорят. В сорока километрах от человеческого жилья. К зиме построили они Ваньково своё и зажили, кто уцелел. Помню, всё у них не так, а говорят – не надивишься, наш Иосиф у них Йесип.

   – И что он, Йесип этот, дядя Павлин?

   – А что. Моего года, всю войну в Карелии. Целёхонек… Как-то гонял я с собачкой куницу, смотрю уж – время ко двору.  Поворачиваю к Пинеге. Тут Козырь впереди завзлаивал, по человеку, слышно, – со знакомым здоровается. Отозвал, подхожу. На тропе – Йесип с ружьём на плече. То-пор в петелке, чайник под вещмешком болтается… А на снегу, чуть в сто-роне от тропы, – тетеря чёрный распластался… – Дядя Павлин увлёкся рассказом о житье своём таёжном, но закурить не забывает…

    – Горбак глухаря подстрелил,  чёрный тетеря по-нашему.Крыло полу-отбил – все маховые болтаются, а взять не может: тот бежит да ещё и под-взлётывает. «Пиль, фас, ищи!» – кричит Йесип Козырю моему и рукой по-казывает. Но тот – зверовая лайка,  кур гонять не обучен. На меня огляды-вается. А глухарь всё бьёт крыльями, взлетает на метр и – переворачивает-ся на изувеченное крыло, падает в снег, как ни попадя. Копошится…
     – Что, патроны экономишь? – посмотрел я на охотничка; выстрелил в мошника и  в Хорнему свою похромал…

  – А утром – зашёл  в амбар, – тетеря висит, мутные капли крови по пе-ру переливчатому… Тут и конец моему лесованию. Забросил и  «тулку» и снаряд весь охотничий. Вот ведь жаль: всё медь да кожа, чудиновского выходу всё…Что пороховница, что мерки, что пыжерубка… А без куни-цы, без мяса лосиного с кривулей моей на Пинеге проживёшь ли. Ни на сплав мне ходу, ни на лесосеку, – в Город ускакал. Думал тут земляка сыс-кать какого-нито. И вышла-таки удача. Рота  ваших идёт по набережной как-то, бляхи-пуговицы на солнце горят. Поют, как нас повёл в наступле-ние Сталин, как до Берлина дошёл наш солдат. Я, вот видишь ли, до Нор-веги только дошёл… Вдруг: «Отставить песню, – слышу. – Направляю-щий, приставить ногу. Быков, выйти из строя; ведите роту!» Капитан тре-тьего ранга Тариков, Костя по-вашему, догоняет меня: «Павлин!.. Пойдём, Павлин»…
  – Признал... Да и дивья ли? Госпиталь петсамский не скоро забу-дешь… А ваш Костя, ротный твой,  капитан-лейтенантом с немецкими подлодками воевал. На катерах. Списан на берег подчистую. Так и не ок-лемался после купели в  Ледовитом нашем море… Было… Спокойной вах-ты,  служивый!

  – Спасибо, дядя Павлин… До свидания!