А. Глава двенадцатая. Главка 5

5
 

     Окружающий мир нередко представлялся мне в виде эпического музыкального произведения. Я, как уже однажды отмечалось, не могу претендовать на название специалиста в этой области, и поэтому дальнейшие объяснения, возможно, покажутся кому-то наивными и сугубо дилетантскими, однако это не повод от них отказываться. Иногда – такое случалось, правда, нечасто – происходящее переставало быть для меня лишь набором событий и действий. Всё вокруг словно начинало подчиняться определённому, понятному лишь мне ритму. Люди ходили, разговаривали, смеялись, мимо меня проезжали, шурша шинами, автомобили, светило солнце, дул ветер, и все эти отдельные элементы не были уже отдельными: они сливались в единую симфонию, сцеплялись, срастались, обнаруживали общее там, где его, казалось, не могло быть. И тогда я переставал слышать то, что слышал обычно. Привычные звуки растворялись, и их место занимала музыка. Мне трудно было бы сказать какая, и попроси меня кто-нибудь её воспроизвести, я бы, уверен, не смог этого сделать. Музыка звучала у меня в голове, торжественная, красивая, в ней была свобода и широта, она подчиняла себе мир и заставляла его играть в такт. Слова переставали быть словами, из них исчезал всяческий смысл, оставалась только звуковая оболочка, включавшаяся в ритм и поддерживавшая его. Люди больше не двигались – они танцевали, принимали нужные позы, притопывали, словно на дискотеке. То было наваждение, туман, оно редко длилось долго, но в такие минуты я будто покидал собственное тело и ощущал себя чистым духом, бесплотным, отданным лишь звукам. Я был всесилен: усилием воли мог сменить пластинку, и тогда начинала звучать другая музыка, и окружающие послушно перестраивались, ускорялись или замедлялись, и танец продолжался.
     Именно это произошло и сейчас. Я не делал никаких усилий над собой, просто наблюдал, а музыка пришла откуда-то сверху (впрочем, может, и не сверху, а отовсюду сразу). То была лёгкая, даже легкомысленная мелодия, игривая и цветастая, но не лишённая в то же время спокойной, тёплой нежности. Врач взял Юлину руку и в своей шутливой манере что-то ей объяснял; медсёстры стояли рядом и слушали с подчёркнутым благоговением; санитар с невозмутимым видом сидел на своём стуле; тикали высоко под потолком квадратные больничные часы. И все эти детали, слившись, рождали гармоничное единство, симфонию реальности, услышать которую было доверено лишь мне одному. Здесь не было никакого смысла – смысла в том его значении, которое мы привыкли применять к вещам повседневным и понятным. Да и каким смыслом наделено любое произведение искусство? Самоценность и самодостаточность свойственны ему в куда большей степени, и сцена, разыгрывавшаяся перед моими глазами, обладала ими в полной мере. Я наслаждался – как ни странно это было в данных обстоятельствах – ритмическими соответствиями, симметричностью всех частей этой небольшой сюиты, я смаковал их с удовольствием ценителя (совсем не будучи таковым), позабыв о серьёзности обстоятельств и о том, что в моём положении следовало бы думать о насущных тревогах. Но что значили эти тревоги? Не были ли они всего лишь пылью суетности, которая уносилась вдаль при одном лишь дуновении вечного? И следовало ли придавать им столь большое значение? 
     Симеон Витальевич пожал Юлину руку с видом покровительственным и убеждающим, после чего быстрым шагом подошёл ко мне.
     – Смотрите-ка, какой шустрый молодой человек, – весело блеснул он глазами. – Не успели мы обернуться, как он уже здесь. И настаиваете на немедленной выписке, как я понял?
     – Да, я… – вернуться так быстро в реальность было непросто, – вы же сами понимаете, доктор… Мне нужно заботиться о сестре, она пережила несколько очень неприятных часов…
     – Неприятных часов, говорите? Не знаю, не знаю, юноша, что именно вы называете неприятными часами. Вот пока мы телохранителя вашей сестрицы резали, несколько неприятных минут пережили, это правда. На грани человек был, в буквальном смысле. Одно неверное движение, задрожит рука – и всё, заказывайте панихиду. Не задрожала, и за это поблагодарите Провидение, о котором вы недавно спрашивали. А то, что сестра ваша в это время нервничала, так это, позвольте, пустяки!
     – Совершенно не согласен! – решительно возразил я, с сожалением почувствовав, что гармонический ритм окончательно потерян. – Для вас, возможно, и пустяки, но для неё… 
     – Женщина, тонкая организация, знаем-знаем! – шутливо воскликнул Симеон Витальевич. – Только, должен вам заметить, вы свою сестру недооцениваете, юноша, весьма недооцениваете. В ней силы побольше, чем во многих мужиках будет, уж поверьте опытному взгляду, хе-хе. И вот ещё что, – резко перескочил он. – Хотел вам один совет дать, с высоты прожитых лет, так сказать. Вы бы с вашими приятелями этими поосторожнее были.
     – Приятелями? Простите, я не очень понимаю.
     – Да вот с теми, что вас сюда доставили. Нехорошие у них лица, знаете ли, очень мне не понравились. У меня даже есть подозрение, не они ли вас и разукрасили этаким манером, ну так, по чистой случайности.
     Предательская краска снова с услужливой готовностью залила моё лицо. 
     – Нет-нет, что вы… я сам, это был… несчастный случай.
     – Ну это вы как знаете, моё дело сторона. А только всё же будьте осторожнее. В свете последних событий… да и вообще. Бумаги же ваши сейчас же подпишу, мне, знаете ли, лишняя обуза тоже ни к чему, хе-хе. Арриведерчи, мой юный друг! Эх, – добавил он, обернувшись, – в чём-то я вам завидую.
     – И в чём же?
     – Вы хорошо выспались, – со смехом ответил врач. – А мне это только ещё предстоит. Надеюсь не увидеть вас здесь больше, по крайней мере, в качестве пациента, – и он скрылся в следующей палате.
     Юля медленным шагом вернулась к дивану, опустилась на него и, закрыв ладонями глаза, замерла неподвижно. Я подошёл к ней. Слова появились – хорошие, правильные слова, но в них уже не было никакой необходимости. Момент оказался упущен, да и жалеть о нём не приходилось. В конце концов, дело далеко не только в словах.
     Я сел рядом и взял руку сестры. Она была очень холодной.
     – Они все так уверены в себе, – тихо произнесла Юля чуть погодя, когда её узкая ладонь немного согрелась в моей. – А этот доктор особенно. Уж если кризис миновал, то Провидение на нашей стороне, – весьма похоже изобразила она манеру говорить Симеона Витальевича. – Им нет дела до чувств… никому почти нет. 
     – Это правда… а может, и не вполне. Слушай, сейчас не об этом. Тебе нужно отдохнуть, Юля. Ты не спала, и в голову лезут плохие мысли. Давай я провожу тебя до дому?
     Она подняла голову, но посмотрела как-то мимо меня, в потолок.
     – Отдохнуть?.. Мне кажется, я уже теперь никогда не смогу отдохнуть. Такое не забывается, нет. Ах, братишка, спасибо тебе, но, право… – она потянула меня за руку вниз, усадила рядом с собой и ласково погладила по перемотанной голове, – право, тебе самому нужно беречься. Не беспокойся, тут я больше не останусь. Послушаюсь совета доктора; ничего ведь другого не остаётся. Завтра будет день, помнишь, мы всегда так говорили в детстве? 
     – Но ты должна настоять, чтобы они дали тебе охрану! – эта мысль не давала мне покоя.
     Юля сделала отрицательный жест.
     – Нет, не буду я ни на чём настаивать. Там знают лучше… ну да и всё равно. Не до того мне сейчас. Мне ещё к врачу надо завтра попасть.
     Я почувствовал, что в слово “врач” она вложила особый смысл. Да, конечно. Это был совсем не тот врач, которого можно было встретить здесь, в городской больнице. Клиника Подрезова… Нет, не стоит об этом сейчас думать.
     – Мне ещё нужно получить какие-то бумаги и мои вещи, – я старался придать своему голосу бодрости, но у меня не слишком-то выходило. – Потом смогу тебя проводить.
     – Нет-нет, не надо, Саша, этого сейчас не надо. Я возьму такси, и вообще… хочется сейчас побыть совсем одной. Не обижайся, тут дело вовсе не в тебе. Просто всё это… не знаю, как сказать.
     – Не говори, я понимаю. С полуслова, не забыла?
     Она грустно улыбнулась. 
     – С полуслова, братишка. 
     Её рука, поданная мне на прощание, была всё так же бледна. Я следил за тем, как она поднялась, тихими ровными шагами прошла через зал и скрылась за дверьми приёмного покоя. Тяжёлые матовые эти двери затворялись за ней медленно, торжественно, смакуя момент, сужая и сужая остававшуюся между ними щель, пока полностью не поглотили её и не сомкнулись, отделив нас друг от друга.