Воспоминания А. Ю. Фадеева. Военное лихолетье. 2

Военное лихолетье
Часть II
Хлебнули люди горя через край,
Такого горя, что не сыщешь слова.

М. Исаковский «Партизанка». Огиз. 1947

 
Даже самая бурная река начинается с ручейка. Эту поговорку я часто вспоминал, когда писал воспоминания о войне 1941-45 гг., пережитые в г. Харькове. Ручейками были слухи, различные события, которые соединяясь и подкрепляясь газетами и радио, что надвигается страшная беда. То, что произошло 22 июня 1941 г. Был ответ на множество, что и когда. Такие события как война, наверное, всегда неожиданность. Так было тогда и для нас.
Утром 22 июня, как всегда я отправился за хлебом на ул. Белгородскую. Сначала ничто не нарушало покоя выходного дня. Я дошел до «Красной нити» и тут стоят люди и внимательно слушают радио. Я уже писал, что у нас не было радио. Отец сделал детекторный приемник, но на него смотрели, как на игрушку, а не на полезное и нужное устройство. Проходя мимо, слушавших радио до меня донеслись слова» «война с Германией». Потом еще «немцы напали на нас»… с этой новостью и с хлебом 22 июня я пришел домой. Сначала, в общем то, ничего не изменилось. Потом, уже довольно скоро, начались налеты немецкой авиации. На город полетели первые бомбы. Около Харьковского моста, была электростанция, кажется, в то время бездействующая, но ее усиленно бомбили и бомбы падали, кругом в радиусе нескольких километров. Сначала я не ощущал войны. У нас на Журавлевке было спокойно: работали магазины, базар был почти, как обычно. Однако, стало тише, люди стали более замкнутые, меньше было смеха и гулянок. После налетов детвора собирала осколки. Я насобирал трехлитровую банку осколков от зенитных снарядов. Первыми звериным оскалом войны была бомбежка Техноложки, и там, где теперь стоит завод Медаппаратуры. В Техноложке бомбы в здание не попали, но были жертвы.. тогда погиб профессор Гундер. Волной повыбивал окна и выбросило на улицу химическую посуду, она валялась около домов. Много посуды и химических аппаратов были целы и мы, мальчишки, проявляли к этому живейший интерес
 На Журавлевке были тоже жертвы. Это место в нашей семье назвали «Славы Боги». Тут жили евреи. Разрушенные дома, собака на кишках висела на проводах, плачущие люди, тихо и солнечно. Первые бомбежки были ночью, потом стали прилетать и днем. в городе срочно оборудовались бомбоубежища, на свободных участках земли в скверах рыли щели. Город стал менять свой мирный лик. Первого сентября мы пошли в школу, начались занятия, прерываемые бомбардировками. Занятия уже были не те и долго мы не прозанимались.  Вскоре началась эвакуация. Многие еще летом уехали подальше от войны. В один пасмурный вечер пришел папа. Я не знаю зачем он приходил. Мы сидели в мезонине, на небе были тучи, сквозь них иногда светила луна, было тихо в тот вечер, город не бомбили. Отец рассказывал, что вместе с институтом ездили рыть оборонные сооружения. Показал листовку, которую нашел там. На плохой бумаге, агитационного характера, сбоку пропуск в плен и стихотворение:
«Бей жида политрука, морда просит кирпича!»
 
Я запомнил это произведение фашистских агитаторов.  Бедные Гете, Гейне, Шиллер: они, наверное, перевернулись бы в могиле, услыхав это произведение. В наше время (60-70 гг.) такие стихотворения стали петь под гитару, и певцы становились знаменитостями. Я имею ввиду этот стих, его смысл, построение вирша. Мы говорили с отцом о войне. Потом загудели самолеты, где-то бомбили. Отец ушел и больше я его не видел. Мама о нем всегда отзывалась хорошо и не старалась настроить меня против его, окружающие меня взрослые помалкивали. Это все что мне осталось от папы. Потом маме откуда-то узнала, что он умер от голода .( ПРИМЕЧАНИЕ. 22 июня 2011 года на территории Астрономической обсерватории (НИИ Астрономии) Харьковского национального университета (ХНУ) имени Каразина открыли памятный знак университетским астрономам, погибшим во время немецкой оккупации в 1941-1943 годах. На ней 7 фамилий: профессор Алексей Раздольский (умер от голода), профессор Сергей Семилетов (погиб от взрыва авиабомбы), доцент Юрий Фадеев (умер от голода), доцент Мстислав Саврон (расстрелян), с.н.с. Григорий Страшный (погиб в гетто), вычислитель Людмила Костыря (умерла от голода), аспирант Василий Баланский (пропал без вести после бомбежки). По другим источникам он простудился на менке. Война все приближалась к г. Харькову. В городе было много госпиталей. Перед войной в г. Харькове построили крематорий в конце ул. Пушкинской. Однажды, мы с ребятами забрались на ул. Пушкинскую и видели, как хоронили умерших от ран солдат. Из города стали уезжать предприятия, заводы, институты. Один раз мы были с тетей на Холодной горе у ее знакомой и видели, как это было в жизни. Вокзал был как улей. Все кругом было забито людьми. Поезда уходили переполненные, люди висели на подножках, ехали на крышах. На вокзале иногда раздавались выстрелы. Нам ехать никто не предлагал: кому нужны были две женщины, ребенок и пожилой человек? К тому времени мама уже не работала потому что библиотеку закрыли. Дедушка был пенсионер. У Ольги Васильевны на работе (она тогда работала в институте овощеводства на ул. Чайковского) тоже было трудно понять, что происходит, но она ходила на работу.
Все, что я пишу об этом времени, многое я видел сам, многое я знал по разговорам взрослых и соседей. С годами, конечно, многое забылось, но и достаточно осталось на всю жизнь. В городе было неспокойно, иногда начинались одна за другой следующие бомбежки, особенно ночью. В стороне заводов, кто-то стрелял белыми ракетами – работали диверсанты. Соседи, Мария Степановна, из называли курсантами.  Однажды мы с мамой стояли в очереди за хлебом. Недалеко человек, в полувоенной одежде (их тогда было много), собрал вокруг людей и говорил с ними. До нас донеслись слова: «Евреям нечего бояться немцев, они культурный народ, позволят торговать». Потом слова: «То, что, пишут о немцах в газетах, и говорят по радио - это агитация не слушайте ее.» мимо очереди проходили военные, человека, как ветром сдуло. Наверное, это был патруль. Только спустя некоторое время я понял, чего этот человек агитировал не уезжать, чтобы было кого грабить. Бомбили город и днем, и ночью. Летели на стрекозах (моноплан) и бросали маленькие бомбы, которые делали довольно большие разрушения. В 100 школе был госпиталь. Говорят, на крыше были нарисованы красные кресты. Сегодня госпиталь выехал, а на завтра его разбомбили. Мою тетю застала бомбежка на горе по пути домой, она легла и лежала. Она видела самолет, которые низко летел и бросил две бомбы, которые разрушили 100 школу и дом напротив ее. В этом доме жили работники радиозавода. Мы называли его 25 дом. С продуктами стало плохо. Я очень часто покупал хлеб у возчиков в пекарне на Шиловском переулке.
Как-то я читал в газете, как немцы обращаются с пленными солдатами. Потом, я видел, как немцы обращались с пленными при уборке города, зимой 1942 г. и вспомнил прочитанное. Действительность была намного хуже написанного. В конце сентября и начале октября шли дожди. Кругом было мокро и грязно. По Журавлевке отступали наши  порядком, перепачканные, мокрые солдаты. Их обгоняли такие же, все в глине, машины, но их было мало. Шил бойцы Красной армии, после их прохода около «Красной нити» (там были посажены перед войной деревья), мы, мальчишки, находили: лопатки саперные, противогазы и винтовки. Один раз нашли подсумок с тремя ручными гранатами. Постепенно из города уехали власти и город опустел. Началась грабиловка. Несли все что попадалось под руку. В начале войны был приказ: «Сдать все радиоприемники и другую аппаратуру». Теперь тащили радиоприемники. Через некоторое время, когда пришли немцы они издали приказ все вернуть назад. Говорили, что когда начали приносить обратно радиоаппаратуру, то оказалось, что надо сдать, а то расстрел тогда в районе яров появилось много приемников – люди боялись нести сдавать. В «Красной нити» грабили сукно, а когда его не стало, начали ломать машины и из них вытаскивать остатки сукна. Осень, дождь, грязь. Всюду можно ходить. В один из таких дней я забрел на «Пятую обувную фабрику». Там полным ходом несли всё, что касается обуви. Помню большое помещение, наверное, склад, ??, по стенам балкон и в помещении и на балконах большие ящики. Дюжие дяди их открывают и высыпают содержимое на пол, а на балконах прямо на голову тех, кто внизу. Все работают усиленно, но в ящиках того, что нужно не было. Когда я вошел в это помещение, то под балкончиком, что-то нашли, стали хватать, драться. В темноте крики и ругань. Электричества уже, конечно, не было. Нужно уходит, решил я, тем более, что я ничего не нашел для себя интересного. (Я еще тогда не ремонтировал обувь – все было впереди!).
Потом я попал на «Макаронную фабрику». Большой склад полон ящиков с макаронами, рядом лежат уже разбитые ящики, разбросанные макароны. Все несут макароны. По реке плывет лодка, нагруженная ящиками. Я взял один ящик и понес, он был тяжёлый, потом я прочитал на этикетке – 25 кг. Такой груз я мог нести только, прижав ящик к животу, и через несколько шагов бросал. Потом опять брал и нес. Так я добрался до сладок на Оружейную (это теперь к завода ХЭЛЗ). С трудом, уже из последних сил нес и бросил ящик на другой стороне реки. Ко мне подходит эдакий разбитной дядя, вынимает из кармана пачку денег и требует: «Продай!». Я, конечно, не согласился, тогда он стал у меня отнимать ящик, но в этот момент подходит мой дедушка и выругал меня. «Покупатель» не стал связываться с двумя и пошел в сторону «Макаронки». Мы доставили ящик домой, раскрыли его и содержимое спрятали по разным местам. Мама сделала так чисто интуитивно, но потом, как показали, дальнейшие события, правильно.
 В следующий раз мне не повезло: макароны все уже разграбили, а на пятой обувной из ящиков все было высыпано и ящики тоже унесли. Я стал бродить по заводу и попал в караульное помещение фабрики, а может быть там хранилось оружие для стрельбы в тире. В помещении все было перевернуто и частично поломано. По помещению были разбросаны мелкокалиберные винтовки и патроны. Я взял одну винтовку и карман патронов. В ту же ночь дедушка выбросил мои трофеи в сортир. Он делал правильно: оружие держать в доме, даже мелкокалиберное, было опасно.
Мне запретили далеко ходить, и тем более собирать оружие. Я не ходил далеко и посетил библиотеку. Когда я зашел в помещение библиотеки, в комнате, где лежали книги, стояла заведующая, опустив руки. Она мне обрадовалась. Мы поговорили, и она дала мне несколько книг, сказав при этом: «Наверное, все пропадет, бери». Сумки у меня не было и мы сложили книги в перевернутую табуретку и я ушел. Заведующей я больше не встречал, а библиотека пережила черные дни и после 1943 года работала. Потом я побывал в 100 школе. После того, как ее разбомбили, люди проникли туда через пролом в вестибюле. Несли поломанные парты, стулья. Я походил по пустым классам и попал в комнату где хранились учебные пособия. Все тут было перевернуто и выброшено из шкафов и валялось на полу. В углу комнаты я нашел сваленную в кучу, коллекцию минералов. У меня была до войны коллекция, и я, кое – какие минералы знал. В этой куче лежала кристалл друза горного хрусталя и еще много хороших образцов.
В городе начались пожары. Воздух был насыщен гарью и кругом был какой-то специфический запах. Сначала пожары носили случайный характер, а потом, отступая жгли заводы и дома, в которых располагались учреждения.  Уничтожали все, чтобы врагу не осталось ни клочка сена, ни грамма хлеба и т.д. Шли дожди и тушили пожары, притушенные, они снова загорались, и наполняли улицы города смрадом. Мне запомнилось, как горел завод «Здоровье трудящихся», так стала называться при советской власти «Галеника». Белое пламя поднималось вровень с Техноложкой. Видно, там горели легковоспламеняющиеся вещества: спирт, эфир, ацетон. После пожала в зданиях, прогоревших так, что полопались кирпичи и железные балки согнулись, как змеи. С хлебом и продуктами становилось все хуже, магазины уже, почти, все закрылись. Пекарня на Шиловском переулке еще работала и была единственным местом, где можно было купить хлеб. Извозчики во всю торговали хлебом. Потом и пекарня перестала работать.
Как-то утром я собрался пойти погулять, но мама знала, что это за прогулки с отобрала у меня шапку. Я, недолго думая, надел дедову и исчез. Я решил пойти в школу, что на «Красной нити», наверное, это была вечерняя школа. Сюда почти никто не заходил. Какая добыча в школе, когда рядом фабрика? Я в этой школе был раньше и видел много интересного: коллекции минералов, коллекции бабочек и жуков. Туда я добрался благополучно, набрал коллекций несколько ящичков и коробочек и направился в обратный путь. При выходе из ворот, которые ближе к нашему дому, меня встретили трое молодых парней в зеленой форме и с фашистскими знаками на ней – немцы! Было утро, а я посещал курсы немецкого языка и, когда мы занимались утром, преподаватель всегда говорил: «Гутен морген». При виде этих в зеленой форме, я почти бессознательно бросил «Гутен морген – доброе утро!». В ответ я услышал дружное: «О гут!». Они посмотрели, что я несу. Я понял, хоть и с трудом, что один сказал: «Мальчик интересуется природой». Я кивнул головой. Другой сказал: Нале время интересоваться бабочками». Третий козырек, дедовской фуражки, надвинул мне на лоб и сказал: «Шнель нах хауз, шоссен (скорей домой, стрельба)». Меня поразило, что они курили наши папиросы – кременчугские. Я, конечно, дал стрекача и поступил правильно, когда я уже подходил к дому начался обстрел. И около «Красной нити» лопнула шрапнель. Звук разрыва и в воздухе осталось черное облачко. Разрывы звучали еще некоторое время, но я был уже дома. Это был первый контакт с оккупантами. Хорошо, что хорошо закончилось. На самом деле они были не такие уж и безобидные. Немцы были холодно-жестокими и от них можно было ожидать, все, что угодно: любое зверство, любую расправу.
Через несколько дней я пошел на фабрику «Красная нить» и потом на завод «Здоровье трудящихся». Я искал, что-нибудь для освещения. Свечей у нас не было, керосин был на исходе. В одном не сгоревшем цехе завода было разбросано много индивидуальных комплектов для первой помощи от ОВ (отравляющих веществ). В этот комплект входили ампулы с жидкостью, которая по запаху напоминала керосин я нашел бутылку и стал наполнять жидкостью. Входят два немца. Я завозился и не успел уйти, а было куда. Она подошли , посмотрели, что я делаю. Спросили зачем мне жидкость. Я, как умел, объяснил, что нет света дома, темно. Один довольно добродушно сказал: «Гут кнабе». Второй, наверное, старше званием, начал мне говорить. Из его слов я понял, что нужно сидеть дома, а то можно погибнуть, кругом стреляют. В здание заходить нельзя – шоссен (стрелять). В этот раз тоже мне повезло, но тогда еще не понял, что опасно ходить по развалинам. В третий раз нас было трое: один мальчишка, старше меня, которого фамилия была Марищенко. Третьего я не помню. Мы пошли в город и попали в «Дом Красной армии» (этот дом был там, где теперь вечный огонь жертвам революции – спуск Халтурина). Мы долго ходили по комнатам и, наконец, попали в театр. Тут было много бутафорского оружия, одежды. Я помню нашел несколько альбомов – хороший картон. Потом, какой-то кинжал. Взяли мы саблю и пошли. По дороге наскочили на немцев, они забрали бутафорское оружие, дали нам по шее и мне попало сапогом. Мы еле- еле унесли ноги. Через несколько дней этот дом сгорел. Кто поджег, я не знаю. Там ходили и немцы и могли бросить окурок. Может там были заложены зажигательные заряды? Дом сгорел и не был восстановлен. После пожара, на высоте четвертого этажа, на арматуре и рельсах висели настоящая гальваноударная морская мина с рогами. Как она там очутилась, я не знаю. В том месте, где она висела произошел обвал и горело там мало.
С приходом немцев торговля не возобновилась. Магазины были закрыты. Только помню на Журавлевке на против "Красной нити" был магазин в котором из подвала торговали маслом для каганцов. В основном работал базар. Все, что я натаскал за период грабиловки, многие вещи – все пошло на базар. Базар функционировал при любой власти, в любых условиях и служил единственным источником существования. В основном этот непосильный и опасный труд (базар часто оцепляли и забирали людей то в Германию, то в заложники) лег на плечи мамы. Ольга Васильевна ходила несколько раз на менку. Как только появились немцы, они сразу стали забирать людей на работу в Германию. Сначала добровольно. Были люди, которые ехали. Уехал сын Марии Степановны. Он был по специальности слесарь. Где он делся, я не знаю – пропал, не вернулся. Потом, когда люди узнали, что в Германии не так уж хорошо, немцы стали устраивать облавы.
Немцы заняли город, но первое время было спокойно. Потом, появились объявления на украинском языке, которые заканчивались один словом – расстрел. В городе был введён комендантский час, пришл время было европейским. За появление на улице без пропусков в комендантский час – расстрел.
 Было приказано сдать радиоприемники, оружие, кто не сдал – расстрел.
Все должны были пройти регистрацию у бургомистра, кто проживает без регистрации – расстрел. Пока это были только слова, но мы скоро убедились, что немцы переходят от слов к делу очень быстро с помощью своих солдат и украинских полицаев.
 В начале оккупации и нам приходили немцы и просили: « вонциг драй дойче зольдатен» (квартиру для трех немецких солдат). Посмотрев на наши удобства, они быстро ушли. Потом пришли другие, и начали шарить по шкафам. У нас хранился чемодан с продуктами на первое время. Его оставили знакомые Ольги Васильевны, они хотели у нас пересидеть бомбежки. Они жили в районе ЮЖД, а там очень бомбили. Фрицы нашли чемодан и забрали из него сахар. Остальное потом забрали хозяева. Пришлось извиниться за пропажу.
 Как-то вечером мы увидели, что на Журавлевском базаре пожар. В той стороне сильный огонь и постреливают. Мы с мезонина посмотрели с дедушкой и ушил от греха в комнаты. Сидели, не зажигая лампы. Утром я пошел в сторону базара, дошел до ул. Дегтярной, оттуда я увидел, что сгорел крытый рынок и еще, что-то увидел на земле, вокруг сгоревшего рынка. Подойдя ближе, я увидел, что это лежат трупы людей. У лежащих, была привязана дощечка с корявой надписью: «Партисан». Надпись была зловещего, черного цвета. Я узнал одного мужчину, он был инвалид и чинил обувь никогда не был партизаном. Когда я шел обратно я услышал разговор, который вели двое, идущие за мной. Немцы приходили и спрашивали: «Пан дома?». Им отвечали «Дома». Тогда они говорили: «Ком пан». Этого пана вели и расстреливали около пожара. Так фрицы собирали панов по Журавлевке и Даниловскому переулку.
На Журавлевке они дошли до номера 71. На Даниловском переулке был забран и расстрелян совсем мальчишка. Поговаривали, что рынок сожгли случайно сами немцы. Они держали там лошадей и была солома, окурок – вот и пожар.
Так мы узнали, что такое «новый порядок». Кто-то из знакомых тети, живущих на окраине города рассказывали, что приехали немцы на бронемашине. Вылез из машины немец с машиной, которая стрекотала (наверное, это был киноаппарат). Стали собирать людей, два других, приехавших, в машине. Потом тот, что с машинкой, поставил несколько человек детей и взрослых, а его помощники стали раздавать конфеты. Пострекотали, влезли в машину и, дали пару пулеметных очередей и под дикий хохот умчались. Люди попадали, прикрывая детей, потом вскочили и попрятались. После этих и других случаев мы поняли, нас заставили понять, что тут не до шуток – смерть ходит рядом. Осень была дождливая, немцы гнали по Журавлевке много техники. Техника и солдаты были все в грязи. Потом выпал снег. Люди ходили за город и на полях выкапывали из мерзлой земли кормовую свеклу. Ходить было опасно. В любую минуту их могли принять за партизан. В нашем большом доме вопрос с топливом, с самого начала осени, встал очень остро. В то время начали ломать на топливо дом.
В 1940 году, Софья Федоровна Гончарова, выехала на Журавлевку. В этой комнате поселилась сестра бабушки, тетя Аня. Осенью 1941 года я мама и дедушка поселились в комнате Ольги Васильевны. Большую комнату топить было нечем. Первым не выдержал «нового порядка» Джим, он не привык ходить по свалкам и помойкам, потому что это была породистая собака и он тихо скончался в чулане, где я его и закопал. Наш другой пес Шарик чувствовал себя не очень плохо. Он добывал себе пропитание и имел вполне приличный вид. потом он исчез и только весной я нашел в яру его голову – его съели. Наш кот Киха тоже пропал.
Немцы пытались наладить учебу в школе, конечно, этим занимались не немцы, а бургомистр и его помощники. Собрали учеников в холодные классы пытались ставить переносные печки-буржуйки. Предметы были сокращены и введен немецкий язык.  В истории СССР учили только до Октябрьской революции. Портреты вождей и деятелей партии приказали вычеркнуть крест на крест через всю страницу. Все это просуществовало недолго: все разошлись по домам и ученики и преподаватели. Вплотную надвинулся голод.
Помню уже зимой, где-т достали молотый овес. Его просеивали много раз и варили, но потом осталась одна шелуха, совершенно несъедобная и все же я пытался ее просеивать еще. Немцы задумали восстановить «Здоровье трудящихся» - завод очень необходимый в войну. Дедушка ходил некоторое время, но потом из этого ничего не получилось.
Когда наступили морозы, люди старались не выходить на улицу. Выходить было опасно, потому что немцы силой оружия заставляли убирать улицы и делать другие работы. Единственное место, где теплилась жизнь это был базар, но он был от нас далеко. По морозу сквозь улицы, которые таили много опасностей мама ходила на базар и продавала за бесценок вещи и за большие деньги покупала скудные продукты. Тетя пошла на работу. Она до войны работала в Институте овощеводства на ул. Чайковского. В этот институт приехал из Германии какой-то граф и пытался наладить производство овощей. Люди сидели в холодных помещениях и пытались работать. Начался голод. Помню  на ул. Пушкинской (угол Пушкинской и ул. Фрунзе) до войны был Главзлеб. На одной витрине по ул. Пушкинской был большой калач, который дразнил голодных людей. Кто-то, не выдержал, разбил витрину, разломал на куски гипсовый муляж.
Я несколько раз ходил с мамой на базар. Базар был большой, и, не смотря на облавы, народ толпился, продавал, покупал и даже выпивал. Я вспоминаю такую картину. Маленький сарайчик, буржуйка, на которой стоит сковородка. В сковородке топится «сало». Хозяин преподносит посетителю стопку чего-то, наверное, денатурата. Алкающий выпивает содержимое стаканчика. Ему вручают вилку, и он берет со сковороды кусочек сала, кладет его осторожно в рот и исчезает, уступая место другому. С работы дедушка иногда приносил немного спирта – это была валюта. Ее меняли на харч. Помню тетя принесла какой-то отравленный, якобы спирт, а мама то ли не доследила, то ли перепутала и снесла на базар. Когда она узнала от тети, что она отнесла, то сильно испугалась, мы все тоже испугались, но это была ложная тревога и этот случай, слава Богу, не имел последствий. Зимой мама несколько раз ходила на менку, потом ее сменила тетя, но и эти усилия не помогали.
 Я убедился на собственном опыте, что голод — это не только пустой желудок; постепенно человек тупеет, думает только о пище, потом наступает такой период, когда исчезают мысли. От слабости наступает сонливость, начинают пухнуть ноги, если они пухнут уже выше колен, то это уже опасно и у меня тоже пухли ноги. В эти тяжелые дни я читал Н.В. Гоголя. История со старосветскими помещиками, Пульхерия Ивановна и Иван Иванович, но главное там много ели. Психика нарушается голодом надолго. Через много лет я шел покупать хлеб и вдруг мне показалось, что магазин закрыт и хлеба нет. Я старался себя убедить, что это не так. Потом благополучно купив хлеб я все забывал. Когда мы оставались с дедушкой я перерывал все похоронки и углы нашего дома, но мои поиски редко кончались успехом. В Техноложке жили немцы –летчики. Они питались хлебом, выпеченным в 1937 г. Я сам видел на корке было -1937! Немцы ели хлеб, предварительно обрезая корки, и выбрасывали их в окна. Туда же выбрасывали окурки и завернутые в бумагу человеческие экскременты. Немцы, ведь культурная нация? К этому времени я уже знал, что курение притупляет голод. Как-то раз, мы с дедушкой пошли на Конный базар. По дороге я нашел несколько папирос. Мы вышли на площадь Восстания и увидели вереницу людей пожилого возраста, которые двигались по проспекту в сторону заводов. Тогда были распоряжения, развешенные по городу, что лица еврейского происхождения должны явиться в район Тракторного завода (место было названо, но я его не помню). Иметь с собой что-то, я не помню, что. Я читал это, но не понял зачем это нужно и забыл, а потом увидел эту скорбную толку, но дедушка сказал, что это, наверное, идут на менку. Потом он прикуривал у какого-то дядьки, и при этом они немного поговорили. Дедушка сказал, что последняя папироса плохо прикуривается, а дядька что, когда куришь, меньше хочется есть. Зимой я ходил к папе на работу, меня знали и пропускали. В комнате, где я рисовал свои детские рисунки, жили немцы. Они меня пропустили тоже в маленькую мастерскую, где мы с папой делали детское оружие. В этой комнате ничего не говорило об отце. Из большой комнаты все было свалено тут, а на полу стояли разные приборы. Я завернул в газету барограф.  Летом отец мне о нем рассказывал. С этим прибором я покинул институт. В прибор мама продала. В институте одна женщина, которая часто сидела на проходной, видела, что я выносил прибор и мне это вспомнилось потом, когда я после ХПРЗ и ДЖД работал в мастерской. Зима была холодная и много было снега. Мы поломали на топливо почти всю мебель и принялись за двери и подпольники на чердаке (между балками были уложены толстые доски или бревнышки, необработанные с одной стороны).
 Я вспомнил, что табак забивает голод и стал покуривать именно с этой целью. Немецкий табак был плохой, легкий. Говорили, что это бумага, пропитанная никотиновой кислотой, но оформление было хорошее. На коробках для папирос были нарисованы верблюды, пирамиды и прочее, а табак был плохой, впрочем, я тогда этого не замечал. Весной Анна Ивановна, переселилась на ул. Дегтярную в дом номер 14, потом ушла на родину в сторону Белгорода. Во время отпуска и после службы я ее проведывал.
 Весной организм слабеет. Мама и тетя ушли на менку и в это время умер мой дедушка, а я был в тяжелом состоянии. На мое счастье, скоро пришли мама с тетей, а дедушка не дожил до этого. Я был рядом, когда это случилось. Последнее слово его было название, какого-то растения на латинском языке и все. Мои родные сделали все, чтобы похоронить дедушку. В апреле пришло известие, что умер отец. Так я и не знаю от чего он умер. В свидетельстве о смерти (я его получил в архиве через много лет) было написано декомпенсация сердца.  Я никогда не слыхал, чтобы он жаловался на сердце.
Наступила первая весна под немецким игом. Тяжелая это была пора. Нас стало меньше, но мы упорно сопротивлялись. Когда растаял снег, моя тетя нашла нам новое жилище. У нее была знакомая, которая была при немцах управдомом, ее звали, Ольга Исааковна. Мы переехали на ул. Дегтярную. Нам повезло в том, что люди, жившие в этой квартире, некто Ивановы, уехали в Германию добровольно и прав на квартиру уже не имели, но об этом потом.
Мы покинули дом на Журавлевке в полуразрушенном состоянии, помогли и соседи, когда мы выехали вскоре управа (украинское правительство примкнуло к немцам и с трезубцем в руках и под сапогом немцев, правило) разобрала дом на дрова и тогда я увидел, что дом глинобитный, но углы и простенок между окон из кирпича. Все это быстро растащили и потом там был огород, а еще потом из горы вышло метро.
Все что связано с переселением, было организовано моей тетей, Ольгой Васильевной. В новом доме нас никто не знал, это было хорошо, ибо у нас были родственники в эвакуации и в Красном флоте. При немцах это могло иметь неприятные последствия.
На новом месте сразу стал остро вопрос не только с продовольствием, но и с топливом. В квартире на ул. Дегтярной ломать было нечего, когда мы вселились там было пусто, только в одной комнате, лежала на полу стопка книг, по шоферскому делу. Несколько раз, я приносил дрова с Журавлевки, но там быстро все разломали.
Первые шаги по добыче топлива, на новом месте, были сделаны непосредственно во дворе дома. Я начал с забора, который отгораживал участок от Яра и лестницы, которая соединяла Нагорный район с Подгорным, в который входила Журавлевка. Этот забор быстро, с моей легкой руки, был разобран. Потом стали ломать заборы в округе. Рядом были 100 школа и 25 дом, пострадавшие от бомб и около лестницы (лестница, которая спускалась в Подгорный район и продолжение Лермонтовской). Были ясли, которые к тому времени уже были разрушены.
На новом месте было много ребят моего возраста: Вова Романенко, Аркадий Синявин, Алик Вацеховский, последний, правда, был 1928 г. рождения. Сначала меня встретили не очень приветливо. Все ребята сидели дома и ожидали прихода мам. С голодным брюхом не очень хочется бегать, а мамы промышляли, кто где.
Летом голод малость отступил: появилась огородина, ели траву. Из лебеды и молодой крапивы получались неплохие борщи, конечно, если там было еще, кое-что, а не одна трава. Новые хозяева ничего не делали для населения. Много домов в городе стояли пустыми. Жители ютились на первых этажах, чтобы в случае бомбежки выскочить скорее. Пустые дома занимали немцы. Так Гигант, большое общежитие студентов, стало казармой для летчиков. Они там развели хозяйство. Во дворе общежития был даже свой маленький лагерь, в котором жили пленные ( пленные делали всю самую грязную работу и жили в ужасных условиях)
По правой стороне улицы Чайковского, если идти от ул. Пушкинской, последним домом перед безымянным проездом, за которым был расположен желтый дом (теперь, там современный дом), стоял, так называемый «Милицейский дом». Это было пятиэтажное здание, в котором жили до войны милиционеры, конечно, он пустовал в оккупацию. Несколько раз, проходя мимо, когда уже темнело, я замечал в доме огоньки, светилось то одно, то другое окно. Свет был тусклый, кто-то ходил по квартирам, конечно, с целью наживы (или может быть преследовали другие цели?). потом я случайно познакомился с человеком, которого я называл: «Дядька». Ему было лет сорок, тогда мне трудно было определить его возраст. Он жил во дворе Милицейского дома в маленьком домике или сарайчике, переделанном под временное жилье. Трудно сказать, чем он занимался, этот «Дядька», может он был связан с полицией и следил за домом Милиции, а может скрывался.  Место было тихое, но чувствовал он себя довольно свободно. У него можно было недорого покупать дрова, которые он брал в доме Милиции, ломая мебель и все что попадается под руку. Вот с таким типом мне пришлось иметь дело, правда, недолго. Покупая топливо, я заходил к нему в помещение. В комнате было все очень скромно и выглядело нежилым. Комната не запиралась, а сени имели простой замок. Однажды, я заплатил за дрова, а когда пришел за покупкой Дядки не было дома. Я долго ждал, становилось темно и надо было уходит, а уходить без дров я не мог: меня дома ждали мама и тетя. Тогда я решился. Пробрался в сени, через разбитое окно и забрал свои дрова. Потом, через некоторое время я встретил, хозяина домика, он меня зазвал в комнату и спросил относительно дров. Я сказал, как было дело, он выслушал меня и сказал, что этот вечер у него пропали карманные часы, которые он нашел в доме. В моей голове мелькнула мысль: «Вот кто светил в комнатах (потом мне показалось, что он возможно, подстерегал милиционеров, которые оставались в городе по каким-то причинам). То ли потому, что я честно признался, что взял дров и не брал часов или по другим, каким-то причинам, но он меня отпустил, а сам запер сени и быстро ушел. Как-то, я пришел к нему утром за дровами. «Дядька» только, что встал и умывался. Делал он это так: набирал воды в рот из кружки, а потом ходил по комнате и умывался, вода попала на пол и пол стал в комнате мокрым. Потом он оделся в полувоенное и причесал лысеющую голову. Был он весь, какой-то кряжистый, настороженный и во взгляде было, что-то звериное: низкий лоб, косматые брови, а когда он смотрел, то глаза пронизывали меня насквозь.
 Через много лет я был в командировке в Запорожье. В тот день когда я приехал мои товарищи, приехавшие раньше, обнаружили на рабочем месте (прокатный цех металлургического завода) пропажу. Украли приборы. Мы заявили в милицию. Нам учинили все допрос и мне тоже, хотя я только- что приехал.  Допрос вел молодой следователь, рядом сидел пожилой капитан и сверлил всех глазами. Тогда я вспомнил Дядьку у него были точно такие глаза: пронизывающие и недоброжелательные. Приборов, кончено, не нашли, но формальность была выполнена.
После случая с часами, он еще пробыл некоторое время, а потом исчез. Весной, добывая топливо, я зашел в трансформаторную будку дома 25, посмотрел и ничего не нашел, но меня заинтересовала яма под трансформатором: в ней было масло (в Харькове электрического освещения и водопровод не работали в период оккупации). Я набрал не помню во что-то и принес домой. Проверил, как оно горит в светильнике – хорошо. В другой раз я открутил в нижней части бака концентрическую пробку. Масло полило мощной струей, и я еле отскочил. Приямон под трансформатором был полон масла. Мы все стали носить масло и наливать во все сосуды, которые были. Я позвал Алика Вайцеховича (Вайцек) и он с сестрой или теткой носил масло. Потом, масло продавали, и оно нас поддержало, кроме того, было чем освещаться. Я сделал светильник с двумя фитилями из крышки от ваксы и двух трубочек, вставил фитили, а всю конструкцию опустил в баночку из-под горчицы. Теперь можно было читать, что я и делал. Потом я добывал масло в других трансформаторных будках. Это было безопасно, т.к. фронт ушел далеко, но освещение новые хозяева так и не восстановили, и вся сеть была обесточена. А кругом бесчинствовали фашисты. Ходили слухи один страшнее другого. Тракторный, лесопарк, расстрелы и облавы. Можно было выйти из дома и не вернуться. Угоняли в Германию насильно потому что добровольно уже никто не ехал. В 1942 году в Харькове, летом, пустили трамвай. В переднем вагоне ехали немцы, а во втором жители города. Перепутать вагоны было опасно. С топливом становилось все труднее: заборы были уже все разломаны. Некоторые заборы охраняли хозяева и их обходили. На основании опыта были мной выработаны приемы, которые позволяли ломать заборы без шума. Летом после дождя, зимой в оттепель. Немцы очищали здания и вывозили на свалку много всяких машин. Среди них был комбайн, наверно, дедушка всех комбайнов. На больших металлических колесах, огромный. В нем было много дерева и я проводил много времени чтобы добыть его. Я боялся ходить далеко. Круг моих действий был не дальше Техноложки, не дальше ул.Пушкинской и не дальше Толкачевки.
 В Техноложке за лук у немцев можно было выменять хлеб. После одного случая я долго не ходил в Техноложку. А было так: весной по тем же местам ходила женщина с двумя мальчишками-близнецами. Потом она (мать) не приходила, а приходили мальчишки. Мы их не любили и называли: «Пауками». Это понятно, они были конкуренты. Я сейчас вспоминаю, какие они были страшные эти ребята и их мама. В Чертежном корпусе (теперь ЭВМ) была то ли столовая, то ли хлебораздача, туда часто привозили хлеб. Когда рядом никого не было, немец отдавал крошки и обломки хлеба, если этот немец был пожилой, а если молодой, то он все выбрасывал в лужи. Лето было дождливое. Я стоял возле дерева, которое росло около угла ХЭТИ (это дерево есть и сейчас). Я менял лук на хлеб. Мое внимание привлек немецкий офицер, стройный, холеный. Я обратил на него внимание, потому что он вынул из кобуры пистолет. На деревьях кричали птицы, и я подумал, что он хочет стрелять птиц. Но я ошибся. Посмотрев на разгружающуюся машину, я увидел около нее одного из «Пауков» при разгрузке одна буханка хлеба упала в лужу, и «Паук» ее поднял, но не сразу, а немного нерешительно, а потом поднял хлеб из лужи и пошел за угол дома. Офицер следил за его действиями и застрелил его, когда «Паук» уже сворачивал за угол. Хлеб упал опять в грязи вместе с мальчишкой. Офицер спокойно вложил оружие в кобуру и не спеша ушел. Я не мог сдвинуться с места. Это был шок, когда он прошел я бегом побежал от страшного места. Надо сказать, что в это лето я хромал, что-то было с ногой, но бегать я мог и убежал, и долго не ходил в Техноложку. Нога прошла после, уже осенью, когда мне пришлось убегать от мальчишек-конкурентов с добычей корок, пробежав тогда метров двести, я остановился и стал на пятку, и после этого ходил нормально. Я уже писал, что немцы выбрасывали в окна все и дружно смеялись, когда в пакете оказывались не корки. Это зрелище смотрели и представители цивилизованно нации из окон здания и смеялись над собирателями «пакетов». Отношения между мальчишками были резко антагонистические: дрались из-за пакетов, дрались у кухни за место в очереди за остатками супа, дрались за каждый окурок. До драки я был не очень охоч. Слаю был и поэтому чаще убегал с добычей, а порой и без нее. У меня был друг в Техноложке, дядя с ногой, которая не разгиналась. Он хорошо знал, где и что, и советовал мне, куда пойти и где, что можно достать. Я часто пользовался его советами и потом делился с ним добычей. Когда через много лет я был студентом вечернего отделения ХПИ, то с ним часто сталкивался, но он меня не узнавал. Благодаря дяди я часто избегал конкуренции.
Немцы, потерпев поражение под Москвой, теперь шли на Сталинград. О новостях с фронта говорили шепотом и только знакомым. Как новости попадали к жителям я не знаю, однако основное, что происходило на фронте мы знали. С приходом немцев прекратилось в городе воровство. С одной стороны, красть было нечего, а с другой они жестоко расправлялись с ворами. У нас в доме жила цыганка с сыном. Цыганок, так его звали, шкодил и до войны, он воровал кур, а когда его заставали на месте преступления, то просто били. Его некоторое время не было видно, а потом все начиналось снова. Так вот, цыганок и еще кто-то, я не знаю, разгружали немцам конфеты. Надо заметить, что конфеты были, как наши леденцы «Спорт». При разгрузке они сперли ящик, а кто-то донес. Немцы пришли к нам в дом и у Алика Татара спросили: «Где живет цыганок?» Алик сказал где, и немцы его прямо дома застрелили. Эти конфеты назвались «Бон-Бон».
Рядом с нашим домом была Толкачевка. В этом районе были до войны студенческие общежития. (Там и сейчас студенческий городок.)  тогда часть корпусов было разрушена на дрова. Другая часть корпусов была занята немцами.
 Пришли мы однажды с товарищем за дровам, поднялись по лестнице, кругом разрушения, а с чердака свисает проволока, посмотрев и нечего не найдя подходящего, мы залезли на чердак и втянули за собой проволоку. Только мы залезли, как приехали за дровами немцы, а с ними несколько русских. Поднимаются по лестнице, говорят между собой, что была тут проволока, а теперь нет. Потом слова: «Зачем тебе проволока, тут хватит нам работы!». Немец снизу кричит: «Тавап, шнель, Хольц!».требует скорей ломать дрова. Эти двое русских начали под нами ломать. Ломали долго, выбрасывали, сломанные доски в окно, и они падали с шумом. Машину нагрузили и уехали. Мы спустили проволоку и спустились вниз. Кругом были разбросаны доски, мы взяли сколько могли донести и ушли. Корпуса, которые были по улице Лермонтовской постепенно разрушались. Не помогали и надписи на русско-украинском языке: «Хаминирована у укопуси не заходити». Все кругом знали, что никаких мин тут нет, просто писали, чтобы не ломали здание.
Ул. Пушкинская в то время не представляла для меня интереса, только на углу Пушкинской и Бассейной было два разрушенных дома, но оттуда было далеко носить, а кругом были немцы. На Журавлевку я ходил на базар, иногда, продавать добытые дрова и на речку. Ниже кладок, по которым я переносил когда-то макароны, немцы устроили запруду и образовалось небольшое водное пространство. Конечно, там хозяйничали немцы и мы туда не совали нос. Мы купались на старом месие около речки, впадающий в р. Харьков , которая называлась Немышля. Как-то, уже искупавшись, мы наблюдали, как немцы глушили рыбу. Они бросали, что-то в воду, раздавались взрывы и поднимались фонтаном воды, но рыбы было мало. Закончив глушить, немцы закурили и несколько фрицев разделись и полезли в реку за рыбешкой. Вдруг взрыв! Столб воды. Мы бросились бежать. Потом говорили, что это фриц подорвался, когда собирал рыбу, на гранате.
О Сталинградском сражении мы ничего не слыхали официально, ходили разные слухи. Как-то, немцы согнали людей во двор углового дома в котором был госпиталь (угол Пушкинской и Чайковского двухэтажный дом). Во дворе было натянутое полотно. Вечерело. Начали крутить кино о Сталинграде. Помню, как экран не очень отчетливо (еще не было темно) высокие хлеба. Строчит  пулемет, кочит хлеб, а из-за срезанного хлеба выходят красноармейцы с поднятыми руками и еще раз развалины города. Стоит фриц, обвешанный оружием, и питается из баночки консервами. Дым над Волгой и слова с акцентом: «Сталинград не долго будет Советским – это его последние дни!» потом, пошли кадры для солдат о болезнях, которые могут быть на оккупированной территории. Кино кончилось. Вздыхая, все быстро разошлись.
Все-таки, несмотря на войну и оккупацию, земля кое-что дала. Несколько раз тетя приносила с работы огурцы, но не было хлеба, а без хлеба это не еда. К этому времени продавать уже было нечего: лето с трудом прожили. В начале лета 1942 г., возвращаясь с базара, мы с мамой попали в облаву. Мы пересекли ул. Сумскую. Немцы перегородили улицу и забирали в основном мужчин, а женщин и детей немного подержали и прогнали. В этот день было много по г. Харькову арестовано заложников. Потом, по дороге домой мы узнали, что в этот день был убит немецкий генерал. Произошло это около гестапо, которое располагалось тогда около парок Горького. Его застрелила девушка, которая выскочила из сожженного дома. Сама она погибла. Я запомнил этот случай, но нигде не находил подтверждения этого события в литературе. После войны много стало известно благодаря деятельности С. Смирнова, но об этом случае он не сообщал, а может быть я   пропусти это сообщение. Через много лет после войны я был в командировке в г. Коммунарске. Там при клубе металлургов им. «Карла Маркса» была хорошая библиотека и я в свободное от работы время часто там бывал. Не помню, что я починил в хранилище этой библиотеки, но после этого меня пускали туда. Я копался в книгах и там среди старой литературы нашел брошюру. В ней был описан случай, который произошел в Харькове в 1942 г. это было издание на темной бумаге, массоове фронтовое. Этот случай в брошюре объяснялся, как факт и подробностей не сообщалось, этот случай быстро забылся. Население города было занято хлопотами  о пропитании, но сколько погибло людей, заложников , никто не знает. Несмотря на то, что посещение базара было связано с опасностью попасть в заложники, базар выручал. Лето с трудом прожили. Мы были голодны, раздеты и разуты, и в первую очередь голодны.
Не все, конечно, бедовали, как мы. Были такие, которые умели ловить «рыбку в мутной воде». Тогда говорили: «Кому война, а кому мать родная».
Напротив нашего дома жил меленшна, которого звали «Полицай». Звали его Юра, у него был брат Володя, но я его в оккупацию не помню, может был тогда в деревне? Мама Юры умела жить в любой обстановке, а Юрка нас приглашал к себе, когда матери не было дома, и угощал нам, чтобы позадоваться, хлебом и сладкой. (царская еда!). потом, Юра пошел по скользкой дорожке, а его брат, кажется, выбился в люди. Однажды, мы с тетей встретили на улице ее знакомую. Они разговаривали, а я стоял в стороне и, конечно, все слышал. Эта «знакомая» страшно радовалась, что на улицах Харькова нет евреев. Я подумал: «Для умирающих от голода людей это очень важно». Мне часто приходилось ходить с Ольгой Васильевной по разным делам. Однажды, мы были на Холодной горе, там, где, по ее словам, жили ее сотрудники. Тетя мне рассказывала, что это хорошие люди. Мы пришли к ним, тетя с хозяйкой долго о чем-то говорила и, наверное, ни до чего не договорились. «Хорошие люди» пожалели воды напиться, сказав, что воду приходится носить далеко.
Возвращаясь к моим непосредственным занятиям, я вспоминаю: «Как я остался жив?». Развалины были опасны во многом: могло придавить, можно было упасть, все кругом было загажено и возможность схватить тиф была явной, но Бог миловал.
100 школа была почти полностью разрушена: перекрытий не было, окон тоже. Для того, чтобы добыть дров нужно было искать. Я искал и находил. В одном месте, когда монтировали окна, большую щель между оконным проемом и рамой в верхней части окна, заложили доской. Раму вынули, а доска осталась. Окно было на втором этаже на это окно можно было влезть по трубам центрального отопления, что я и сделал. Окно было широким, батарея располагалась в углублении подле окна, став в оконном проеме я куском трубы удалил доску, она с моей стороны отделилась и упала напротив меня, стоя в оконном проеме я потом с грохотом и белой пылью упал вниз. Мелькнула у меня мысль: «если бы я стал на другую сторону оконного проема, доска рухнула бы мне на голову». Я слез вниз и увидел, что это кусок балки, а не доска. Потом, я еле-еле донес до дома, хорошо, что было близко.
 На ул. Дегтярной напротив нашего дома, чуть выше, жил мальчишка, которого звали Борис по фамилии Пшен. Мать его была из Прибалтики, звали все Антоновна. У нее была кличка: «капустум картошкум». Антоновна работала в Революцию и после, домработницей у состоятельных людей. Говорили соседки, что после ее работы состоятельных людей арестовывали и они исчезали. Пенсию она получала мизерную и, не упускала случая, поправить, что плохо лежит. Отец Бориса был по специальности слесарь и сразу после того, как пришли немцы, уехал добровольно в Германию. Мама ходила с «капустум картошкум» на менку, и не раз ее находчивость выручала их в той сложной обстановке. Тогда можно было уйти из домка и не вернуться. Мама (Антоновна) называла своего сына: «Борисум». У ней все слова были с латинским акцентом. Борис, в маму, был очень сноровистый парень, мастер на все руки и своей находчивостью не уступал маме. Он тоже ломал дрова и иногда мы «кооперировались», но результат этой кооперации был всегда не в мою пользу. Мне доставались дрова хуже и в меньшем количестве. Потом, он всегда командовал, но работал он хорошо, не забывая себя. Чтобы не было никаких обид, я старался работать один., но иногда мы работали вместе и несмотря на то, что он всегда меня обмишуривал, в нем было что-то притягательное.
Наступила осень, пожелтели и осыпались листья, пошли дожди, под ногами всюду было мокро. Потом, как положено, пошел снег. Прибавилось хлопот: дрова нужны были не только для того, чтобы варить скудную пищу, но и нужно было согреть душу. Мы перебрались в кухню, там меньше площадь отопления, но было тесно, хзоть от голода и лишений я и мои родные были весьма худощавы. Входная дверь в нашу квартиру на ночь закрывалась на засов, который прилегал неплотно и дверь могла немного двигаться. Однажды вечером к нам постучали. Я вышел в коридор и спросил: «Кто там?» никто мне не ответил. Стук повторился еще несколько раз – никого. Потом мы догадались, что это от далеких взрывов. Так мы услышали выстрелы наступления наших войск зимой 1942-1943 года. Потом, загудела далёкая очень сильная канонада.
Зимой на топливо стали резать деревья, руть кусты. Тогда около дома было мало деревьев. Склоны, уходившие в Подгорный район, были голы. На Яровом переулке до войны посадили деревья, они были тоненькие и очень крепкие. Я пытался и их сломать, но не сломал и потом на месте изгиба у коня на деревьях были утолщения. После войны переулок переименовали в Эльбрусский, а потом еще, как-то по-другому. Все кругом изменилось. Старые дома разрушила война, а после войны построили новые. Балконы в доме номер 14 стали делать застекленным и деревья спилили, а по склонам разросся канадский клен и теперь не узнаешь той местности где жили в войну.
Я уже писал, как в Харькове, после вступления немцев, нам жилось при «новом порядке». Была в Харькове украинская власть под сапогом у немцев, которая ничего не делала для населения. В городе был голод, ничего не продавалось, только базар, который подвергался частым облавам. Имелась полиция, которая была хуже немцев, потому, что полицаи лучше знали людей и город. Трезубец тогда наделал много горя. Были отдельные случаи борьбы сопротивления оккупантам, но они подавлялись жестоко. Я уже писал, что последовало за пожаром крытого рынка на Журавлевском базаре. На Холодной горе были в тюрьме заложники и их расстреливали при любом случае неповиновения жителей города. Несколько взрывов в городе от которых погибли немцы, унесли много жертв невинных людей. В селах вокруг Харькова было несколько легче, особенно осенью. Земля спасала от голода, но в большинстве случаев у крестьян отбирали продукты их труда (были такие районы, в которых немцев и не видели). В селах полиция наводила порядок. Были жители сел, которые поддерживали полицию. Немцы все увозили в Германию: скупали подушки и перины за бесценок, увозили металл и сырье. Даже землю с Салтовки, по построенной под руководством оккупантом железной дороге, увозили «нах Дойчланд». Теперь уникальный чернозем Салтовки потеряли навсегда в результате строительства Салтовского жилого массива.
Ходили наши деньги и марки. Я не помню соотношение рубля и марки. Частная инициатива возникала и тут же сворачивалась. Магазины открывались и скоро закрывались, в основном и вещевые. Продуктовых не было. На углу ул. Пушкинской и ул. Чайковского был табачный ларек. В нем продавались сигареты и сигары, как они попадали туда я не знаю. Возможно, немцы, тоже делали бизнес.
Немцы ходили хмурые, перестали петь. Машин и техники в городе стало больше.  После Нового года стало ясно, что фрицы отступают. Начались налеты нашей авиации. Поражение под Сталинградом дошло и до нас. Эту новость передавали шепотом. Сначала отступали фрицы довольно спокойно: грузили все на машины и уезжали, но потом это было бегство. Уходя из города, они взрывали и жгли те дома, в которых жили, те дома, которые не пострадали при отступлении наших войск. Утром я пошел по ул. Чайковского и около Института Овощеводства, что горит общежитие «Гигант». По улице сновали люди с мешками. Дым и снег. Видимость плохая. Падает снег пополам с пеплом. Около ббочки на углу ул. Чайковского останавливается мотоцикл с него спокойно слезает долговязый немец и начинает стрелять в людей. Впереди женщина упала, ее кладут на санки и увозят. Я стоял как столб, потом стало тихо. Раздалось несколько винтовочных выстрела, затарахтел мотоцикл, опять выстрелы. Потом говорили, что фрица подбили, а мотоцикл забрал сын дяди Тимоши (соседи напротив нашего дома). Говорили, что немца раздели. Я на другой день ничего не видел. Хотелось бы, чтобы его подбили. Подошел я к горящему «Гиганту». Из подворотни сверху бьёт пламя, а по земле течет вода. Люди окунают мешки в воду и бросаются в огонь. Я тоже намочил мешок и проскочил во двор. Народу там было много. Кто, что нес разобрать трудно: дым, туман. Я забежал в помещение и увидел сапоги, две большие кучи. Все хватают и не смотрят. Я тоже схватил и побежал дальше, а народ все прибыват, ругаются, толкаются. Потом, я попал в кухню. Увидел бураки стал набирать, меня толкнули, но мешок я не выпустил из рук. Побежал дальше, в одной комнате какие-то коробки. Я схватил несколько штук и дальше. Услышав выстрелы, я побежал и к подворотне, которая выходила на ул. Лермонтовскую. Проходя мимо корпусов, увидел, что Толкачевку, тоже разносят.
На Толкачевку я попал во второй половине дня. Подхожу к корпусу, внутри территории смотрю бегут люди и крича: «Немцы! Немцы!». Смотрю, несколько человек одетых в зеленую форму бегут и смеются. Одного я узнал. Журавлевские оделись в немецкую форму и пугают народ. При виде зеленой формы все побежали, бросая все, что несли.  Помощники «немцев» не зевали. Захожу в корпус. Попал в сапожную мастерскую. Все перевернуто. На полу сапожный хлам из гвоздей, подков, шипов и проч. Я набрал сколько можно было унести и отнес домой. У немцев была кожаная обувь, тяжелая и хорошо сделанная. Такой обувью хорошо бить ногами людей, что и делали фашисты.
Около корпуса брошена передвижная электростанция. Она стояла, покосившись на бок и никто ей не интересовался. Я обшарил ее и забрал инструмент и разные запчасти. Среди инструмента был маленький топорик. Потом я пробовал им рубить дрова, но он оказался железным и гнулся. Вот и немецкий топорик. На другой день я «нашел» санки. Наверное, их поставили около корпуса, а я их забрал. С этими санками я поехал в Техноложку. Около здания, где жили летчики была толпа. Из подвала выносили картошку. Я зашел со двора и проник в помещение, которое, наверное, было складом. Поставил на сани большой ящик и стал в него бросать все, что попадется под руке. Тут было много карбидных ламп, инструменты разные, какие-то коробки и пластмассовые бутылки и маленькие канистры. Наполнив ящик, я стал вывозить сани из помещения. Тут, немцы! Фронтовики. Грязные, небрежно одетые. Они шли и стреляли в землю трассирующими пулями. Меня они не заметили потому что на выходе был тамбур. Я вошел в него с санями и застыл. Через стекло наружной двери увидел их. Бежать было поздно. Я спрятался за внутренней дверью. Они зашли в склад, что-то говорили. Посмотрели, что в моем ящике и пошли. До меня донеслось одно слово: «Картофилен». За углом разносили картошку. Они ушил, я взял сани и повез их домой через УФТИ. Мы тогда, так всегда ходили. Этот институт был открыт, и все свободно ходили по территории. При выходе из УФТИ на ул. Чайковского началась бомбежка. Где-то падали бомбы. В стороне ул. Пушкинской висела осветительная ракета. До ближайшего дома было далеко, и я спрятался под сани., когда стало тише вдруг сани поехали. Я запил под санями не своим голосом и услышал, что кто-то убегает. Шаги затихли, я влез из-под саней и поехал домой. На другой день я пошел в УФТИ. Перед отступлением я проходил через институт. Около библиотеки я увидел сани, а на санях бомбу без стабилизатора. Когда все растаскивали я был в библиотеке и привёз домой шкафчик для инструментов. Здание библиотеки было цело и народ шустро бегал по вестибюлю. Когда я на другой день зашел в здание библиотеки, то весь вестибюль был разворочен. Снаружи здание пострадало мало, но волной взрыва выбило все окна и сломали перегородки. Посмотрев на это, я решил походить по территории и еще, что-нибудь посмотреть в других зданиях. Походил я и ушел от греха, потому что замки были закрыты, а ломать двери я не решился.
Когда я возвращался из УФТИ я увидел, что напротив здания Заготзерно (при немцах там был госпиталь) люди, что-то несут. Я зашел в здание и поднялся на третий эта. Всюду было много людей и все, что-то несли. Я тоже начал бросать в мешок, что попадалось на пути, тут был инструмент (медицинский) в стеклянных шкафах. Какие-то медикаменты – все пошло в мешок. В соседней комнате на столе стояли пустые тарелки со следами пищи и лежали куски хлеба, хлеб я забрал, завернув его в бумагу и пошел на выход. Внизу кричали «Немцы!». Потом «Раус!». я повернул назад и пошел через комнаты, заполненные перевернутыми кроватями и столами. Так я прошел в соседнее здание, я понял это.  Тут были другие окна. Тут я нашел веревочные туфли и сразу надел на свои бурки, сшитые из старого ковра, на бурках галош не было. Я стал спускаться по лестнице и уперся в запертую выходную дверь. Сзади кричали немцы. Единственное место, где можно было укрыться это было пространство под лестницей, что я и сделал. Сел там на ящик и стал ждать. Фрицы, что-то несли. Подошли к запертой двери нажали на нее и вытащили свой груз – путь на волю был открыт. В тот момент, когда я путешествовал по зданию мимо Заготзерна проходила моя тетя. Стоящие около здания немцы всех прохожих, проходящих и выскакивающих из здания били сапогами. Моя тетя тогда была молода и хоть очень скромно и чисто была одета, и немец ее не удали, а только крикнул: «Шнель!» (скорее).
Вот за такими веселыми делами мы не заметили, что пришли наши. За «Гигантом» через ул. Артема, тоже жили немцы, и я кем –то зашел туда. Мы походили, походили и ничего не нашли: только в одной комнате лежали ящики с зажигательными бомбами. Их было много в «Гиганте». Там жили летчики.
Выходим, стоят солдаты уже не немцы, а с красными звездами, а перед ними гражданские с красными полосками на шапках. Слышим докладывают нашим солдатам, что они партизаны. Наши солдаты были в валенках и на санях, но по улицам проезжало много техники. Двигались танки, машины, орудия. И была одна новость: наши воины с погонами. После Сталинграда ввели погоны и офицерские звания. Весь оставшийся день мы бегали и смотрели на технику, и на солдат.
 В городе часто встречались люди с красной полоской на фуражке – партизаны. Что мы знали в оккупированном городе о партизанах? Было несколько взрывов. Говорили, что погиб генерал. Говорили также, что дом подорвал истопник. Через много лет в газете была статья в которой рассказывалось, что дом с генералом подорвали радиоминой из г. Воронежа. Уже потом появилась другая версия. Убивали немецких солдат то там, то там. За это расстреливали заложников, которые случайно попадали в облавы на улице или на базаре. Заложники сидели в тюрьме на Холодной горе. Немцы своими действиями и поведением восстановили против себя население, конечно, не все. Были такие, которые наслаждались свободой и независимостью. Были женщины, которые гуляли с немцами, и их называли: «Паненками». В общем, несмотря на жестокий режим, оккупанты чувствовали себя спокойно за колючей проволокой с охраной. Люди в городе подвергались опасности на каждом шагу, но и это, как-то бледнело на фоне голода и холода, люди замыкались в кругу своих повседневных забот. Не все бедствовали и голодали, были и такие, что жили хорошо. Я уже об этом писал.
Однажды я шел с санями около Милицейского дома. Навстречу шли журавлевские ребята, старше меня. Они забрали сани, и я так и не понял, что они у меня отняли или забрали свои. Я не растерялся и сделал сани из двух держаков от лопат с загнутыми концами и ящика от стола, они мне хорошо служили. Наши пробыли в Харькове недолго, но заработала почта и очень  снабжение. В скором времени немцы начали нажимать и началось отступление. Харьков бомбили. Над городом весели штунасы и  рамы – разведчики, которые назвывались «фокке- вульф». Отступали наши в валенках по воде. Однажды, еще был снег, я возвращался домой с очередной порцией дров. Самолеты гудели, где-то недалеко. Подошел я к крайнему корпусу на Толкачевке, который был близко к Журавлевскому склону. Мы с Толкачевки, обычно, ходили по дорожке, которая шла по гребню склона. Остановился около корпуса, раздумывая: «Не добавить ли еще дров на сани?». Подходит ко мне пожилая женщина и говорит: «Сломай мне сынок, хоть пару досточек, а то я сама не могу». Я оставил свои сани и направился к корпусу. Самолеты стали завывать сильнее. Я поднялся на второй этаж и начал выбрасывать в окно, все, что попадалось под руку. Бросая обломки, я посмотрел вверх. Уж больно сильно завыли самолеты. На моих глазах от одного самолета отделились две точки, а потом от другого – бомбы. Я кинулся на лестничную клетку: она крепче остального здания. Последовал страшный вой, потом грохот. Рядом в комнате упала перегородка, поднимая белую пыль. Удар был не одновременный, а один за другим: «Бах! Бах! Бабах!» от всего этого я ослеп и оглох. Выбрался из корпуса, дрова мои целы, кругом пыль, а бабушки и след простыл – нет. Самолеты улетели, я взял в руки веревку и потащил сани. Я даже не подумал положить выброшенное мной из корпуса. Я пошел, как мы ходили обычно по гребню склона. Подхожу к развалинам детского садика (теперь на этом месте большое здание института ГПИ-8), развалины мне показались меньше, чем были и рядом зияла воронка от бомбы. Я не видел остальных воронок. По счастливой случайности бомбы все взорвались, не причинив вреда. Смотрю в дому стекла выбиты. Подхожу к нашей кухне (ее окно было в углу дома) спрашиваю: «Живы?» мне в ответ отвечает мама «Живы!».
Мама была в кухне. Стекла в окнах были хорошо замазаны и в кухне ничего не было слышно, что делалось на улице, кроме того, на окнах у нас были изнутри ставни и они еще больше заглушали кухню. После бомбардировки, жители высыпали из квартир. У нас был в ту пору управдом. Звали его «Горбатым». Он в само деле был с горбом. Он первым увидел воронку и побежал с поднятой рукой крича: «Вот вам!». Подбежали к воронке и жители дома. Я несколько дней был под впечатлением случившегося.  Если бы меня не задержала бабушка,  то я точно бы попал под бомбу, что упала около, разрушенных ясель. Место было открытое и спастись можно было только прыгнув в Яр. Попробуй догадаться, что надо прыгать в Яр. Скорее меня бросило бы волной туда. Я никогда больше не встречал этой старушки. Самолеты все сильнее бомбили город. На улицах стали строить баррикады, как потом оказалось, они, только мешал, отступающим частям. Я стоял у окна и смотрел на Яровой  переулок после того , как попадали бомбы, стены в квартире стало намного меньше.  Последняя бомба упала напротив нашего окна, за маленьким одноэтажным домом, снесла балкон, разрушила окна, но дом остался цел. На переулке мое внимание привлекли трое солдат. Когда я взглянул в окно, опять сильно загудел самолет. Солдаты, кто куда: один стал за водосточную трубу дома напротив, другой прижался к дереву, а третий стал к воротам, и все стали стрелять по пикирующему самолету. Тогда самолеты гонялись даже за одним солдатом, а тут сразу трое. Самолет не выдержал и со страшным ревом свернул и ушел в высоту. Солдаты продолжали свой путь. Эти были уже не те, отступающие, что в 1941 г.! Это были бойцы! Солдаты, такие солдаты должны были победить и победили. А днем по ул. Дегтярной отступали наши. Они везли раненых на подводе, а баррикада мешала. Они не мешкали. Быстро перенесли раненых и телегу и пошли дальше. С этими солдатами шла женщина-медик с погонами старшего лейтенанта (пацаны уже успели разобраться в новых званиях). Женщины и дети провожали отступающих. Много мужчин ушли с пешими войсками и стали солдатами. Женщины причитали «На кого же вы нас покидаете, родные?». Из группы шагающих разжался выстрел, и кто-то бодро сказал: «Мы скоро вернемся!». Это было днем, а вечером пожаловали фрицы. Они были без шинелей с засученными рукавами мундиров. Такой фашист пришел к нам. А случилось это так. Вечером, стучат. Я подхожу к двери и спрашиваю: «Кто там?». Мне отвечает Пшек «Это я, Шурик!». Я открываю дверь и передо мной фриц с пистолетом и засученными рукавами. Они вошли в квартиру. В нашей с мамой комнате, тогда стояла буржуйка, которую я сделал мам. Буржуек было много, немцы навезли всяких, но это была маленькая и это было важно. На окне у нас тряпки и прислоненная спинка дивана – светомаскировка. Я вошел в комнату и сел. Немец направил на меня пистолет и сказал: «Партисан». Я ответил, подняв руки «Никс партизан!». Фашист улыбнулся и сказал: «Гут кнабе». Походил по квартире, заглянул туда-сюда и ушел, а за ним пошел Пшек. На другой день тетя услышала в своей комнате шум и зашла туда. О, ужас! Длинный фриц СС перебирал пластинки. У нас до войны был патефон, его проели, а часть пластинок осталось. Тетя спросила немца: «вас волен зи?» Слова «что вам нужно» сказанные на родном языке на оккупанта так подействовали что он извинился, сказав, что он не думал, что в квартире есть жильцы и уел в дверь. Вот и СС!
 На Толкачевке опять поселились немцы. Я решил идти в Гигант. На ул. Чайковского из дома вышел человек в гражданской одежде и пошел в сторону Пушкинской. Откуда-то появились фрицы, наверное, патруль. Окликнули его «Хальт!». Он побежал его застрелили. Я вернулся домой и видел, как немцы обошли баррикаду и пошли непрерывной колонной на Журавлевку. Баррикада была построена поперек ул. Дегтярной. Один ее край упирался в косогор, а другой в двухэтажный старый, но жилой дом. Там отвалили танком угол дома, мешавший проезду. Жители еле унесли ноги.
Война-войной, фронт-фронтом, а есть нужно. Мы пошли с мамой на базар. Я не пишу ни где, какой базар мы посещали, но в основном это был Благовещенский базар. На другие ни я ни мама не ходили, за исключением Журавлевского. Идем через площадь Дзержинского. Около обкома партии стоит подбитый танк. Лобовая броня пробита насквозь болванкой. Отверстие круглое и чистое. Над танком кружат вороны. На стене дома (там сейчас институт) Красное пятно на стене, напоминающее по форме человека. В Профсаду кругом могилы. Памятник Шевченко не пострадал, только в некоторых местах побит осколками. Базар был, и мы не долго задержались, вернулись домой.
Я никак не мог попаст в Гигант: все что-то мешало. В этот раз я около УФТИ нашел ящик. В ящике было мыло?! Я зацепил ящик проволокой и потащил домой. Около развалин 100 школы я начал сомневаться почему мыло в таком хорошем ящике? Посмотрел содержимое ящика уже около школы и понял, что я тащу толовые шашки! Шашки я выбросил в школе, а ящик сожгли в печке. Мое счастье, что я не встретил немцев. Попробуй докажи, что я ошибся!
Когда я «грабил» Гигант, моим трофеем были сапоги. К сожалению, они оказались с одной ноги! Два левых или два правых я не помню, но они по размеру были больше, и я ходил в них, хотя было сначала, особенно, не удобно. Опять я до Гиганта не дошел, а по дороге нашел в сгоревшем доме УФТИ несколько ящиков и с ними возвращался домой. Не доходя милицейского дома, я встретил, мне навстречу шедших, двух немцев. Они увидели мои сапоги, и сняли их с меня и пошли. Я стал, почти босыми ногами на камушек и не знал, что делать. Немцы, два молодых раня, отошли от меня метров на 10 не больше, захохотали и бросили в меня сапоги, так что чуть не нанесли мне травму. Люди, которые проходили мимо, ничего не поняли, а я одел сапоги и пошел домой со своей поклажей. Понятно, что немцам такие сапоги не подошли.
Была весна, к этому времени относится мое знакомство с бывшим студенческим общежитием Гигант. Немцы, отступая зимой его сожги. На несколько лет — это студенческий городок стал источником топлива и не только топлива. Дело в том, что во время войны негде было взять и гвоздя, а в Гиганте было много, правда, горелого крепежного материала, петель и угольников для рам, листового железа. Там было много дворов, что было очень кстати, потому что все другие источники уже к тому времени иссякли. Гигант снабжал топливом не один год и я хорошо помню все что было на территории городка (см. план на стр. 89)
Гигант был последним домом на ул. Пушкинской, если идти из центра перед Русским кладбищем (теперь там парк). Другой стороной Гигант выходил на ул. Артема. Рядом с Гигантом располагалась Юридическая академия., а за ним сельскохозяйственный институт. Юридический институт сгорел, а Сельскохозяйственный уцелел. Территория Гиганта была застроена большим количеством (см. план на стр. 89). Зданий разных по высоте, размерам, архитектуре и временя постройки. В общей сложности там было больше десяти домов. Здание по ул. Артема было недостроено и то, что недостроено уцелело. Подле недостроенного здания, параллельно ему, стояло здание, которое сгорело. В нем была фабрика- кухня до войны. Я не знаю использовали ли немцы ее. Эти здания были по пять этажей. С другой стороны сгоревшего дома ближе к кладбищу стояло маленькое двухэтажное здание, которое уцелело от пожара. Со стороны Юридического института стояло несколько корпусов, как на Толкачевке, они сгорели и от них остались, только лестничные клетки. Рядом с двухэтажным, уцелевшим зданием, напротив сгоревших корпусов располагалось сгоревшее бекетовское здание. Рядом с ним, параллельно кладбищу, располагалось трехэтажное здание и было частично разрушено. По ул. Пушкинской шло основное здание общежития. Оно имело пять этажей и занимало все пространство от Юридического института до кладбища. Оно все сгорело. Во дворе параллельно основному зданию, располагалась белокаменная постройка (теперь Дом студентов). оно было взорвано и сгорело. Кроме этого, во дворе общежития располагались: прачечная, лагерь военнопленных (при немцах) и несколько строений, разбитый гараж, мастерская и проч. Восстановление этого района началось в 1949 году. Начиная с 1943 года, и до самого восстановления Гигант снабжал дровами и не только дровами, а и многим другим. Второй раз, заняв город, немцы, развив наступление, так что мы оказались в тылу.
Как-то раз, в начале второй оккупации, мы с Борисом Пшеном, без всякой цели ходили по развалинам. Наверное, дрова дома были и можно было «развлечься». Мы нашли помещение, почти не тронутое огнем. Наверное, это было караульное помещение. Тут были козлы (я тогда мало разбирался в вопросе хранения оружия – винтовок. Потом я узнал, что это были пирамиды) для винтовок, кровати, противогазы, патроны – все было перевернуто и перемешано. Моим увлечением было ломать винтовки и тут их было много.. и я взялся за дело. Борис, что-то раскапывал в углу, а я занялся винтовками. Я вынул из винтовок шомпола, затворы, приборы для чистки винтовки и ремни. Затворы разобрал и разбросал. Деревянные части я забирал на топку. Из бойка делал пробойники. Таким образом я разломал штук 10 винтовок, и они уже после этого не могли убивать. Потом мы отправились дальше. В одном месте, в подвал, потолок был бетонный и комната сохранилась. Тут, наверное, была мастерская: стоял верстак с тисками и были разбросаны инструменты. Борис схватил двуручную пилу, а я фуфайку, которая висела на стене. Потом мы разобрали инструмент, конечно, Борис взял больше и лучше. Потом, в кармане фуфайки я обнаружил кусок колбасы. Дома разделил находку на равные доли и всех угостил деликатесом. Фуфайка несколько пострадала от огня, но я ее носил потому что она была теплая.
Потом, я сам стал осуществлять поиск и нашел в кочегарке комнату, в которой были шахтерские лампы, инструмент и большую пачку солдатского журнала «Зольдатен цайтунг». Журналов я не взял, а остальное пошло на продажу. В "Гиганте" кругом было разбросано оружие и боеприпасы. С оружием я расправлялся, а среди боеприпасов были ракеты с парашютами. Из этих парашютов шили трусы и майки. В нашем доме стояли немцы. Это были летчики, которые с земли управляли воздушным боем. Во дворе они построили сарайчик и в нем хранили ракеты. Сарайчик был сделан на скорую руку и утащить ракету другую было очень просто.
Около нашего дома была лестница, которая вела в подгорный район и на Журавлевку. На краю горы была площадка, которая образовалась от выемки глины при производстве кирпичей. Ниже был уступ, на котором, когда-то был тир. На этой площадке мы часто играли. Сюда приносили все, что могло стрелять и взрываться. Как-то мы решили запустить ракету. Ракетницы у нас не было, но мы умели обходиться без нее. Это было очень просто. В нижней части гильзы делали отверстие и ставили ее на землю. Против отверстия, клали разряженный патрон от винтовки с порохом. Этот порох поджигали от папиросы и порох загорался. Он поджигал порох для выстреливания ракеты. Выстрел и ракета в воздухе. Кто-то из нас подошел к краю площадки и увидел, бегущих на гору немцев. Они, наверное, занимались там на вольном воздухе и увидев ракету побежали. Мы мгновенно испарились. Я забежал в желтый дом. Там было подвали , я спрятался, долго сидел, боялся выходить из своего убежища (см. план на стр.90).
Весной 1943 года у меня, наверное, от малокровия, начали нарывать пальцы, сначала на руках, а потом на ногах. Совершенно здоровый палец, начинал болеть, потом напухать, появлялся нарыв. Он прорывал потом заживал и начинал болеть следующий. Обратиться за помощью некуда. Случайно я нашел в "Гиганте" немецкие пакеты первой помощи. В них была марганцовка и сода. Этими химикалиями я боролся не с ОВ, а с нарывами. Моя тетя была химик, и когда наступили затруднения со списками, мы пользовались марганцовкой и глицерином для получения огня. Делалось это так. В кусочек бумаги клали щепотку марганцовки, а потом туда капали глицерин. Из бумаги делали тугой пакетик. Через несколько секунд он загорался. Происходила химическая реакция очень полезная. Но марганцовка вся вышла и достать ее было негде. Вот тогда и помогли немецкие пакеты для оказания первой помощи от ОВ. Я уже говорил, что в "Гиганте", в основном, жили летчики. Мне, кажется, что пожары они устраивали зажигательными бомбами. Их кругом было много. Хорошо упакованные в металлические коробки и люди забирали коробки, а бомбы выбрасывали. Таким образом всюду были бомбы.  Однажды ребята, которые жили на ул. Лермонтовской пришли в "Гигант". Мы с Вовой Романенко ломали в подвале дрова. Они увидали нас и подошли. Потом один сказал, что он умеет зажигать бомбы. Ему никто не поверил. Тогда он взял зажигалку и ударил об пол, и она загорелась и в это время в подвал прыгнул полицай. Ребята с ул. Лермонтовской сразу убежали, а я и Вова остались.  Объяснив полицаю, что они зажгли бомбу, а не мы (поэтому они и убегают) пытались доказать, что к горящей бомбе не имеем никакого отношения. Полицай отвел нас от горящей бомбы, ткнул каждого из нас кулаком и пошел по своим делам. Потом я пробовал зажечь бомбу, но у меня не получалось. Такими опытами я старался не заниматься, у меня было много других важных занятий: дрова, гвозди и т.д.
Насыщенность развалин военным снаряжением на каждом шагу таила опасность. Однажды, я шел по двору общежития. Смотрю около канализационного люка, лежит противотанковая граната (она больше ручной гранаты). Я, проходя, толкнул ее ногой в яму и пошел. Не успел я сделать несколько шагов земля качнулась, я обернулся и увидел, что из люка поднимается черный столб.
Отступая, наши войска бросали военное снаряжение, и разные предметы, например, я подобрал сумку с почтой. Противогазная сумка с письмами. Я принес ее домой, но кругом были фрицы. Я отобрал письма и спрятал. Потом, уже после 23 августа, я их бросил в почтовый ящик. Тогда я решил все кроме писем сжечь. Там, кроме писем, были газеты и еще какие-то бумаги. Я зажег печку и стал бросать в нее бумаги. Немцы в комнате тети сделали  дежурную комнату, так что опасность была рядом. Собрав остатки бумаг, я повесил пустую сумку на вешалку (у нас на двери была вешалка). В это время из моей пачки бумаг выпадает трубочка. Я ее развернул. Это оказалась довольно длинная красномедная палочка, с одной стороны тоньше, чем другой – взрыватель от противотанковой гранаты. После неожиданной находки взрывателя, я нашел противотанковую гранату без взрывателя разобрал ее и посмотрел. По размеру она была величиной с консервную банку, средней величины с короткой ручкой. Ударник был механический с шариками. Ту гранату, что взорвалась в канализационном люке бросили, она упала на мягкую землю и не взорвалась. Когда я ее толкнул ногой, и она упала, ударилась о что-то твердое и взорвалась (см. план на с.89).
В нашем доме жили немцы летчики, они были корректировщики воздушного боя с земли. У них была техника, предназначенная для этой цели, установленная в бронированных машинах. Один длинный фельдфебель знал хорошо русский язык, он любил собирать пацанов и вести с ними беседы такого содержания: «Вот Сталин и фюрер затеяли войну и так далее». Мы в основном слушали и помалкивали. Один мальчишка с соседнего двора, возьми и скажи: «Так ведь вы на нас напали…!». Фрицу такие слова не очень понравились. Мальчишка получил «солдатского хлеба» (так назывался удар сапогом в мягкое место) и на этом беседы прекратились. Весна в 1943 году была теплая с хорошими дождями. Мы подрабатывали, доставляя немцам воду. Колодец был почти около Журавлевского базара, и мы канистрами (20 кг) носили, здоровым дядям воду. Платили они за это иногда хлебом, а иногда сигаретами. Были такие, что ничего не платили. Помню, было душное утро – парило. Умываясь фрицы начали обливать друг друга. Так получилось, что один немец шмыгнул за угол, чтобы не быть облитым, а другой с ведром его ждал, а вместо солдата из-за угла дома вышел офицер и солдат его облил. Нашкодивший фриц стал по стойке смирно, а офицер ударил солдата по лицу. Солдат выдержал удар и продолжал стоять смирно. Офицер брезгливо стряхнул с мундира воду и пошел по своим делам, и когда он ушел, солдаты тихо разошлись. Во второй половине апреля немцы праздновали день рождения фюрера. В городе были развешаны флаги красные с черным пауком свастики на круглом белом фоне. В нашем доме немцы тоже готовились к празднику. В желтом доме освободили комнату, поставили длинный стол, составленный из обычных столов, взятых из квартир. Стол прокрыли чистой бумагой, поставили много бутылок, а закуска была, что-то вроде наших сметанников.  Повар долго возился, когда их готовил» кухня была у них полевая и не приспособлена к приготовлению деликатесов. Началась все, довольно спокойно, но потом они после возлияний, пели песни, маршировали со стульями по двору, баловались как пацаны.  Они-то и не были стары эти фрицы. Жители попрятались по своим углам и смиренно ждали, когда они угомонятся. Кто-то из ребят нашел около Желтого дома бутылку с красивой этикеткой. В бутылке было больше половины и мы собрались в яру и решили попробовать содержимое бутылки. Самый смелый хлебнул и скривился: в бутылке была страшная кислятина. Потом, я прочитал, с грехом пополам, что-то вроде жидкости для отрезвления.
В "Гиганте" я уже хорошо ориентировался и однажды в бекетовском доме я присмотрел несгоревшее помещение, оно было на втором этаже. Туда можно было влезть по трубам центрального отопления, которые проходили в углу у окна. По этим тубам я залез на второй эта с сводчатым кирпичным перекрытием. Там я нашел несколько ведер. В стенах были установлены раковины умывальников, кабинки туалета не сгорели и были годны на топливо. Немецкие ведра были добротные, потом у нас появились такие же. Пока я рассматривал находки, около корпуса зашумел автомобиль и остановился. Из него выскочили горластые фрицы. Из их разговора я понял, что они приехали за металлоломом. Сижу на втором этаже и прислушиваюсь, что они делают. Я понял, что они интересовались цветным металлом и отбивали краны, вентили. Потом шум приблизился, и они оказались внизу подо мной. Один голос на немецком языке заявил, что его интересует «циммер хох» – комната вверху. Другой голос отговаривал от хох. Однако, трубы зашевелись, и немец полез наверх. Я стоял у стены и видел, как шевелятся трубы, потом показалась белобрысая голова и я приготовился к самому худшему, но раздался шум и голов исчезла. Потом с грохотом рухнули трубы и батарея со всей стены (дом был в три этажа, этажи были очень высокие). Тот, который лез в «циммер», получил нагоняй от кого-то. В вольном переводе он звучал: «Война, а ты балуешься, как мальчишка, суешь нос…»
Потом, они еще некоторое время работали и уехали, а я остался на втором этаже. Путь вниз был отрезан: трубы рухнули. Я долго не мог придумать, как бы спустится. В помещении не было нечего, чтобы могло мне подсобить. Потом я вспомнил, что стены дома не простые, а фигурные (спасибо Бекетову). По выступам я спустился на землю, предварительно сбросив добычу.
Как-то, уже после того, как здание было восстановлено, я проходил мимо и решил посмотреть на это место. Я долго смотрел и никак не мог понять, как я тогда слез. Стена была та же, выступ не изменились. Наверное, сгоряча все бывает, вот и слез.
Я уже писал, что это был дом бекетовский, старинный из тёмно-красного кирпича. Судя по тому, что осталось от пожара у немцев тут был склад, госпиталь, кухня. На плане это место обозначено ; (план на стр.89).
К бекетовскому дому, примыкало здание сгоревшее и частично разрушенное, очень старой постройки. Между забором кладбища и этим старым зданием был дворик. Бекетовский дом и старое здание примыкали под прямым углом. Старый дом был немного ниже бекетовского. Во дворе были кучи мелкого, непригодного для топки угля. По стене старого дома шла пожарная лестница. Это место на плане обозначено ;. После случая с «металлоломом» меня заинтересовало помещение над тем, в котором я сидел пока немцы собирали металлолом, кроме того, когда я залез по пожарной лестнице на самый верх, увидел, что на стенах обеих зданий лежат обгорелые куски дерева. По стене старого дома я подошел к стене бекетовского дома. Положил несколько кирпичей, подтянулся на руках и влез на широкую стену бекетовского, сгоревшего дома. Сбросив все куски обгоревшего дерева, я посмотрел сверху на то место где была комната, в которой я сидел, пока они (немцы) собирали металлолом. Однако, добраться туда я не мог, ди и там ничего не было меня интересующего. Потом я повернул и подошел к месту где я взобрался на стену. Когда я влезал, то не видел голых стен на высоте трех этажей. Теперь же все предстало передо мной. Я лег на живот и стал спускать ноги на стопку кирпичей.  Слева были остатки пожарища: стальные балки, изуродованные кровати. Справа двор, изрытый ямами, и стена. Пальцем ноги я дотронулся до кирпича, он зашатался под ногой. Я приподнялся и стал на цыпочки, кирпичи стали еще неустойчивей. Я висел на руках на высоте третьего этажа. С ужасом я вспоминаю эти минуты! Кирпичи на бекетовской стене шатались, еще мгновение и я сорвусь. Постепенно сползая, я стал на стопку кирпичей и не мог пошевелиться. Потом переставил одну ногу на стену, а потом другую. Далее я согнулся и стал на четыре точки и медленно стал приближаться к лестнице. Все кирпичи подо мной шатались, но я добрался до пожарной лестнице и потом до изрытого ямами двора, каким он мне показался родным. Потом я пришел в себя и отправился домой. (На плане это место отмечено ;). После этого, удачно закончившегося приключения я стал осторожней. Однако, не на долгое время.
 По мере того, как из общежития выносили топливо (туда ходили многие), нужно было проявлять находчивость и смекалку, чтобы не уходить с пустыми руками. Тут была хорошая познавательная сторона, этой охоты за топливом, непосредственно в жизни, я узнал, как устроено здание, как кладется кирпич, ведь я его переворочал много. Балки бетонные, их конструкция, арматура, у прогоревших балок была хорошо видна как устроен арочный свод, и сводчатые потолки. Потом, мне пригодились эти примеры практики.
 В районе кочегарки большого здания «Гиганта» были сброшены, отступающими нашими войсками, мины для минометов, наверное, ротных. В этом же районе немцы, когда наводили порядок в «Гиганте», пытались добыть из-под земли воду. Для этого они забили в землю трубу. Воды они не добыли, а трубу, так и оставили. Я не помню, с чьей легкой руки в эту трубу бросили первую мину. Но это развлечение привлекало всех мальчишек. Брали мину и откручивали ударник и вместо него вставляли гвоздь, их было сколько хочешь на пожарище. Потом, мину бросали в трубу, предварительно, замазав гвоздь грязью, ее тоже было сколько хочешь. Когда мина достигала дна, в трубе она, ударившись о твердое, а в эту трубу бросали все, взрывалась, но труба была толстая и вся сила взрыва выходила через трубу наружу вместе с хвостом мины. Хвост летел высоко. Рядом с «Гигантом» была на ул. Пушкинской полиция, как раз напротив последнего подъезда. Эти взрывы беспокоили полицаев, и они гоняли пацанов за такие дела.
Я старался не заниматься такими игрушками и почти всегда уходил от ребят, которые играли со взрыв-предметами. Наличие полиции тоже было плохо, т.к. полицаи не смотрели занимаешься ты взрывами или ищешь дрова, «гуляешь».
 Пошли мы за дровами с Аликом Вайцеховичем. Алик ходил за дровами редко. Он жил с сестрой или с теткой – я не помню, и у них видно были другие источники топлива, но в этот раз мы пошли в Гигант и возле гаража стали, что –то отламывать. Появился полицай и отвел нас в полицию. Заходим в комнату направо (сейчас там квартира). Полицай доложил, что поймал нас в Гиганте (возможно полиция следила, чтобы в развалинах люди не ходили, на всякий случай) и ушел, а здоровенный детина, сидевший, когда нас вели, вскочил, схватил плетку из телефонного немецкого провода. Первому досталось Алику, потом мне, но на наше счастье в комнату вбежал немец и закричал: «Шнель, шнель», - скорей, скорей! Тот, что нас бил хотел, что-то сказать, но немец не стал слушать и погнал нас. Когда мы выбегали из полиции, часовой не знал, что нас выгоняют и поставил поперек двери винтовку. Я бежал первым и со всего маху ударился об винтовку. Как раз в то место, где у винтовки стебель, гребень с рукояткой – затвор. Я ударил живот и Алик меня буквально вытащил из полиции. Потом «отдыхая» на кладбище он сказал, что видел, как Пшек вывозил из Гиганта дрова, а мы за доску попали в полицию, которую даже не сломали.
После этого случая, я долго не ходил в общежитие. Алик совсем перестал ходить. Я переменил место добычи и переключился на Юридический институт. Тут было пока спокойнее. Полиция была далеко (см.  план на стр.90).
Здание Юридического института было построено по проекту Бекетова. Архитектор Бекетов жил и работал в Харькове и построил много добротных зданий. После Гиганта сразу бросалось в глаза солидность постройки. Теперь оно восстановлено и, наверно, мало, кто знает, какое оно было до пожара. К тому времени и я достаточно хорошо разбирался в конструкции зданий и понимал, что к чему. Меня поразила добротность этой постройки. Дом сгорел дотла, но осталось много особенностей конструкции, по которым можно было судить, каким было это здание. Мне в ту пору было 13 лет, но я помню, как я удивлялся, сравнивая этот дом и Гигант.
Начну с окон. В этом здании наружные рамы были из дуба. Шпингалеты, петли на окнах и форточках уголки и даже шурупы были латунные. Внутренние рамы были сосновые со стальными петлями шпингалетами и крепежом. Какие были стекла я не знаю, потому что ни одного окна не сохранилось. Все сгорело. Были правда, рамы, сгоревшие не полностью. Потолки (здание было двухэтажным) покосились на балках, которые, распилив, можно было бы сделать 4-5 балок для Гиганта. Полы были дубовые 50 мм толщиной, подпольником из сосновых досок толщиной 50-60 мм. потолок обычно из досок, обитых дранкой, но между досками и дранкой был проложен войлок. Все окна и двери арочной конструкции. Кирпичные стены внутри здания были толще, чем на первом этаже наружных стен в Гиганте. Что касается основного вопроса, который беспокоил меня, то топлива тут было мало.  Я обшарил все, что было и некоторое время ходил за топливом только туда. Кроме топлива, металлические части окон и дверей хорошо покупали на базаре и поиск оправдывался полностью. Приходилось перерывать на первом этаже, обвалившуюся при пожаре штукатурку, а на втором этаже лазить на окна или сбивать длинной трубой, куда нельзя было залезть. Все это было довольно трудно физически, кроме того можно было сорваться. После пожара все прогорело, раскрошилось и рассыпалось в прах при первом же прикосновении.
 Было еще одно интересное дело в этом месте: с улицы Пушкинской вдоль забора (сейчас его нет) были посажены липы. В 1943 году они зацвели рано и буйно и это тоже было мною использовано. Я ломал букеты пышной, пахучей липы и продавал, но липа быстро отцвела, а топлива в Юридическом институте уже не было и мне пришлось продолжить поиски, но я всегда был благодарен этому величественному, искалеченному войной зданию, за уроки по строительству и дрова.
Немцы, жившие в нашем доме, часто, куда-то уезжали, наверное, ближе к фронту. Приезжали они обратно обтрепанные и с побитыми машинами, раненые. Был в нашем доме один фриц его все называли «уляне комрад». Один раз он вернулся из поездки с винтовкой, у которой почти все дерево обгорело. Немцы между собой над ним посмеивались. Дежурная комната в нашей квартире было очень неудобное и хлопотное соседство, а иногда и опасное. Когда проводили очередной телефон, то появились немцы-пехотинцы. Один зашел к нам в комнату и начал шурудить не обращая на нас внимания. Он забрал карбидку, которую я привез из Техноложки с другим барахлом. При этом он сказал: «Дейч фабикет» (немецкое производство, немецкое). Забрал и ушел. Интересно, что рядом стояли шахтерские лампы, которые я принес из Гиганта, но он на них не обратил внимания. Потом, я посмотрел и пошел бирку завода изготовителя: «Свет шахтера 1940 г.». это были наши лампы.
Под окном дежурной комнаты стояла кухня. Каждый день, к концу обеда мы приходили с консервными баками и скромно ждали, когда будут раздавать остатки, кое-что попадало. Бросалось в глаза, что в 1943 году немцы были уже не те, что в 1941 году: стало меньше чопора, из сверхчеловеков они превратились в «человеков». Трудно судить ведь у нас стояла техническая часть, а в городе все было, почти, по –старому. Однако, чувствовалось, что наступил перелом в войне. Остатки из кухни раздавались по настроению.  Иногда повар все выбрасывал, а иногда раздавал. При кухне были два военнопленных. Один грузин, а другой русский. Они носили немецкую форму без погонов. Грузин был очень сильный, он двухпудовой гирей крестился. Немцы при виде этих упражнений говорили: «О!». очевидно, что это было выражение восторга. Пленные, которых мне приходилось видеть на людей не были похожи. В Гиганте был маленький лагерь для военнопленных. Это было несколько убогих бараков за колючей проволокой. Пленные делали самую тяжелую и грязную работу. На пленных вывозили танкетки, которые закапывали осенью 1941 года на улицах Харькова. Наверное, рассчитывали защищать город? Пленные вытаскивали их и по улицам волокли. В нашем районе волокли на Журавлевские склоны. Там они долго стояли. Пленные просили у нас, что-нибудь поесть, но у нас самих ничего не было. Мы лазили на чужие огороды, рвали, что попадётся под руки и давали им. По пленным, жившим в нашем дворе, не видно было, что с ними плохо обращаются. Потом в августе они сбежали. Когда Гигант сгорел я был в бараках где жили военнопленные. Там было тесно и грязно, разбросаны пакеты с вонючим порошком. На пакете было написано: «Русская вошь». На нем была изображена эта вошь. Куда делись пленные из общежития я не знаю.
 В нашем дворе детвора играла военными игрушками. Это было опасно. К примеру, один мой товарищ, сделал винтовку из доски стальной трубки. В трубку вставляли гильзу от русской винтовки. Вместо затвора был шпингалет от оконной рамы. Он попросил меня, чтобы я заточил конец шпингалета. Тогда этим заточенным остряком он при помощи резинки, ударит по капсюлю. Вот и винтовка. Кроме этого, к этой винтовке была привинчена деталь от ПТРа – сошник. Это оружие увидел пожилой немец и забрав оружие сказал: «шоссен никс гуд» (стрелять плохо). Потом я узнал, что у русских патронов вырывает кружочек, которым прикрыт капсюль и при этом, он летит с такой силой, что может ранить или убить, если попадет в сердце.
В подъезде Гиганта, который был напротив полиции при отступлении были сложены ящики с динамитом. Я вынашивал такую мысль: «отомстить полицаям за то, что они побили меня и Алика». Потом из этого ничего не вышло, потому что полиция размещалась на первом этаже жилого дома. 24 августа 1943 года мы, нас было несколько человек, показали эту инфузорную землю  красноармейцам и они все увезли. (см. план на с.90).
После Юридического института я стал добывать дрова в Гиганте со стороны ул. Артема. Первый дом по ул. Артема был не достроен. Были стены и крыша. Туда было опасно ходить. Второй корпус сгорел. Там до войны была фабрика-кухня. Дом сгорел так, что осталось много дверей и окон, но высоко. По всему сгоревшему зданию были разбросаны розовые стрежни с отверстием, с одной стороны. Потом я узнал, что это взрывчатка для горных разработок. Этот дом некоторое время снабжал дровами, однако, добыча не была легкой.
 В это лето у нас был огород на Павловом поле. Тогда это действительно было поле. Дома города были за Госпромом и доходили до оврага, потом были разбросаны одноэтажные дома и поле. На огороде нас иногда заставала или бомбежка сначала, а потом и обстрел. Однажды, мы, выходили на Белгородской шоссе, вышли к Детской Железной дороге. Здание станции «Парк» было разрушено, но следов огня не было. Рядом среди деревьев виднелись березовые кресты. Результат второй оккупации города Харькова. Около станции пути были разобраны и стоял паровоз на рельсах. Под рельсами было несколько шпал. Тогда я и не предположить не мог, что Малая Южная будет иметь в моей жизни большое значение и играть значительную роль. Тогда тут было тихо и печально, и мы ушли.
 Я и Ольга Васильевна, только маленько отдохнули. Огород, конечно, был подспорье в нашем оккупационном рационе. Мы с трудом доставали посадочный материла. Картофель сажали маленькими кусочками с глазками. Фасоль, кукуруза, подсолнечник и этот небольшой набор семян доставали с трудом. Я припоминаю, что тот огород мы весь убрали и никто нас не ограбил, но я не помню, что бы мы еще выходили на Малую Южную.
Немцы, которые жили в нашем доме, очень следили за своей техникой, после выездов на фронт, они чистили и красили машины. Я обратил внимание, что на каждой машине был компрессор и краскопульт и они наводили порядок заделывали пробоины- следы пребывания на фронте. Во двор привезли машину картофеля, первого в этом году. Во дворе ходил днем ночью часовой. Как-то раз мне удалось с Аркашей Синявиным стащить из мешка немного клубней, но потом мы решили не рисковать.
Для освещения опять потребовалось трансформаторное масло. В начале зимы я принес, какого-то масла, которое горело в каганце и трещало, продавать его не решались, и оно тянулось долго. Между Юридическим институтом и Гигантом была большая подстанция, в которой было много трансформаторов, но входная дверь, через которую можно было проникнуть в подстанцию, была со стороны ул. Пушкинской.
В Рентген-институте был немецкий госпиталь, рядом в Сельскохозяйственном институте тоже. Из охраняли часовые, которые, как автоматы ходили один по ул. Пушкинской, а другой по ул. Чайковского и ул. Пушкинской. Когда часовые поворачивались спиной к подстанции, мы проникали туда и выпускали масло из трансформаторов. Потом, все повторялось: немец-часовой поворачивался к нам спиной, а другой уходил на ул. Чайковского, и мы выходили с добычей и шли домой. Однако, в скором времени, внутри подстанции масло иссякло (там стояли неподключенные трансформаторы), а к наружным дверям нужны были ключи, а их не было. ((см. план на стр. 90).
Видно бои на фронте приобретали все более тяжелый для немцев характер. В госпитале привозили много раненных. Однажды, я проходил мимо госпиталя, около входа стояла раскрытая машина лежащих в разных позах солдат, они лежали неподвижно. Живые они или мёртвые, я не понял. Иногда опт слышалась канонада.
 Мне было 13 лет. В школу я не ходил уже два года. О школе я забыл, но читал много, все что попадалось. Как-то я продал на Журавлевском базаре дрова пожилой женщине, она попросила, чтобы я помог ей отнести их домой. Я согласился. Когда я укладывал дрова в сарае, то увидел кучу книг, сваленных в углу. Я спросил ее, что это за книги. Она ответила, что эти книги выбросили из комнаты, чтобы освободить место. Я попросил у нее несколько книг, а она отдала их все и попросила, чтобы я еще принес дров. Я забрал все книги. Когда я принес их домой, и разобрал, что принёс. Оказалось, что кроме нескольких книг по математике, остальные были: стихи С. Есенина, несколько томов Жюля Верна, Майн Рида, Эллис, Капитан Мариет и еще несколько книг. Я не помню ни авторов, ни названий. Книги я прочитал и их пришлось продать, но я хорошо помню некоторые из них и мне с тех пор эти, найденные мною в сарае книги не встречались. Особенно на меня произвели впечатление стихи С. Есенина.
 Страх, который нагоняла на меня полиция, не проходил, но я наловчился тихонько извлекать из развалин дрова под носом у полиции. Впрочем, полицаи последнее время были заняты, ходили хмурые и им было не до мальчишек в развалинах. Однажды, пробив в стене верхнего этажа лаз, в нерухнувший этаж, я ничего не обнаружил, но посмотрев кругом, заметил, что на балконе второго этажа, что-то лежащее живописной горкой. Потом, забравшись на этот балкон, увидел, что это различные лампы: карбидные, керосиновые, разных конструкций. Новые и старые. Потом, они были проданы на базаре. После пожара в "Гиганте" осталось много печек (буржуек) различных форм и размеров, они были сделаны добротно и мало пострадали от огня. Кроме того, в развалинах попадались часто ведра, кувшины и тазики, брошенные убегающими хозяевами. Интересно, что немцы умывались из тазика, а воду носили кувшинами. Кувшины и тазики были из листовой стали, а ведра оцинкованные, добротные. Этот товар охотно покупали на базаре. И еще долго использовали в хозяйстве. Были у немцев интересные ведра для тушения пожаров. Они были с круглым дном и дно с ручкой, такое ведро можно было использовать только по назначению, т.е. для тушения пожара. По иронии судьбы они сгорели вместе с домом. На этажах, которые не сгорели за батареями центрального отопления я часто находил мундиры, брюки и постельное белье, они были скомканы и частично пострадали от пожара, но из них было можно, что-то сшить, конечно, перекроив. Черный еще ладно, но зеленый цвет немецкого мундира, одежду такого цвета никто бы не надел. Были, конечно, некоторые, что носили. Много я находил котелков и фляг. Они были удобные и теперь. Я часто встречал у солдат такие же. Все эти изделия из Третьего Рейха шли на базар. Несколько слов о ценах на базаре в период оккупации Харькова.
Маленькая буханочка хлеба – 200 р.
Стакан соли – 60 р.
Стакан пшена 50 р.
Было очень дорого курево. На базаре полиция помогала оккупантам. Я работал, после службы на Северном флоте, в Институте металлов. У нас работал некто Лагоха Д.О. его арестовали в 1943 г. За то, что он торговал синькой в пакетах, которые были сделаны из довоенных плакатов. Он попал заложником на Холодную гору и только благодаря быстрому наступлению наших войск остался жив. Лагоха Д.О. был тоже человеком достаточно страшным, потому что он работал с Саенко. Старшее поколение помнит, какой страх нагоняла одна фамилия этого человека на жителей г. Харькова. Саенко командовал Чрезвычайкой на ул. Чайковского. Это дом перед 100 школой (теперь жилой дом). По рассказам, там в этом доме творились страшные дела. Когда Харьков во время гражданской войны бы «белым», то в этом доме хозяйничали «белые», но вернемся к лету 1943 г.
По ночам далеко, где-то опять стала гудеть канонада. Видно, дела немцев становились все хуже. Как-то днем к лестнице, которая вела в подгорный район и на ул. Журавлевку, приехали машины, к которым были прицеплены шестиствольные минометы – ишаки.. шестиствольный миномет – ишак был ракетным оружием. На колесах было установлено шесть труб, в которые вставляли ракеты и по одной они стреляли. Как стреляют я не знаю, наверное, запал был электрический. Наша «Катыша» имела больше ракет и было более маневренна, потому что ракеты были установлены на машины, но это только мои предположения. Фрицы потренировались на горе и уехали. Потом довольно скоро их установили под лестницей, и они стреляли в наши наступающие войска. Тогда я понял почему их называют «ишаками». При выстреле они издавали звук похожий на крик осла. Прислуга возле «ишаков» была в белых костюмах. Уже после освобождения мы с мамой были на менки и случайно встретили женщину, которая работала с мамой в библиотеке, ее звали Сазоновна. Так вот, на участке где была построена Хача Сазоновны, упало несколько снарядов от «Ишака». Я мерил воронку. Семь моих шагов до дна и семь до края воронки. Земля была болотистый чернозем, мягкий. Вот и «Ишаки». Потом наши нащупали откуда стреляют ишаки и начали отвечать. Было одно прямое попадание и от шести труб остался блин. Потом долго видно было с горы, где они стояли. На этом месте были выжжены круги и там долго нечего не росло, теперь там это место застроено.
В эти дни я не ходил далеко, но дома не сиделось. Мы с Вовой Романенко вышил во двор. Тут, как из-под земли появился фриц. Немцы, которые жили в доме уехали. Остался сарай с ракетами, которые быстро растащили. Появившийся фриц «пригласил» меня и Володю копать картофель на огородах, которые были тогда на склоне. Только мы начали работать, как начался обстрел. Наши били «ишаков». Немец быстро, и мы с Вовой быстро в подвал, рядом стоящего дома. Там и пересидели обстрел. Потом немец ушел, а мы пошли домой. Во дворе стояло облако красной пыли. Наши мамы нас искали и нам влетело за самоволку.
 В тетиной комнате, где была дежурка, остались провода и один телефон. Вместе с немцами уехала соседка, которая жила напротив нашего дома, ее звали Лида. Женщины во дворе говорили, что ее увезли в ящике. Через несколько лет Лида вернулась в Харьков и еще много раз выходила замуж. Этот дом из наших окон хорошо был виден. Немцы отступали, все гудело кругом. Внизу где ул. Дегтярная выходит на Даниловский переулок, напротив Дегтярной была до войны душевая. Женское отделение было, как раз против спуска. До войны часто бывало, что при спуске с ул. Дегтярной у машин отказывали тормоза и они въезжали в женское отделение душевой, когда оно работало! В войну душевую сломали и на этом месте, около дерева, немцы поставили пушку, которая стреляла по наступающим нашим войскам. Когда пушка стреляла, кругом во всех домах вылетали стекла. Днем, проходя мимо пекарни, я увидел, как разносили ее. В такую толпу лезть было опасно, и я стоял недалеко в разрушенном доме. Наблюдал. В развалину вскочил дядька плечистый, высокий и сунул под железо пакет, а сам помчался в пекарню. В это время к пекарне подъехала машина с немцами, и они бросились в пекарню и началась стрельба. Я схватил пакет и побежал домой. В пакете оказалась рыба, причем разная. Хлеба у нас почти не было, но рыба пошла. Ночью мы сидели в подвале под нашей квартирой. Получилось так, что я сидел на мешках с бураками. Люди по-разному жили, кто ушел «ловить рыбку в мутной воде», кто и не ушел. Я не растерялся и в наш мешок накидал бураков. Потом стало тише и все ушли, и мы тоже с мешком, в котором лежало какое-то барахло и бураки. Мы голодали, базара не было, варили бураки и ели без хлеба. Голод не тетка. Вечером шум от стреляющих пушек и разрывов снарядов слился в один общий грохот. Утром 22 августа стало тихо, зашевелились люди. Я решил пройтись на Толкачевку. Первый раз я попал сюда после весенних событий, кругом было тихо. Я далеко не ходил, подойдя к корпусу навстречу мне вышел какой-то человек он нес пакет, а из пакета сыпались гвозди. По следам из гвоздей я нашел, где они находились и взял несколько пакетов, потом, пройдя несколько комнат я еще добавил в мешок несколько коробок и пошел домой. Дома я рассматривал коробки, но надпись не понял. Внутри было что-то похожее на манную крупу. Потом, тетя прочла, что это был казеиновый клей. Весь наш дом носил с Толкачевки дрова. Отец Витьки Иванова, крепкий мужчина, носил длинные балки, как спички. Я тоже сходил пару раз. Было тихо. Где-то грохотало, как далекий гром. Самолетов не было. Ночь с 22 на 23 августа была тоже тихая. Мы привыкли к грохоту, а тут тишина. Мы проснулись очень рано. Наверное, наши занимают город, решил я. Во дворе были ребята и мы пошли на ул. Журавлевку , и дошли до  гуназе ( это там где трамвай с ул. Веснина пересекает ул. Журавлевку). Тогда тут трамвай не ходил. Было тихо и мы увидели наших солдат. Они просто шли по улице и катили за собой пулемет на маленьких деревянных колесах. Их было не очень много, они были усталые, грязные, но веселые. Собралась толпа, обнимают их, целуют. Кто-то кричит: «Немец спрятался!» ведут немца с поднятыми руками. Где-то стреляют. Потом, мы заметили, что солдаты с автоматами. Когда я служил в армии у меня был такой автомат. Солдат становилось все больше. Привели еще пленного, он снял пилотку и пояс, бросил на землю и начал топтать, ему дали немного потоптаться и повели дальше. Пошла техника, танки и артиллерия. Солнце уже было высоко, когда мы вернулись домой, и я с мамой пошел на базар. Мы прошил по еще пустому городу. Всюду были следы войны: валялась оружие, битое стекло, лежали убитые, а фронт уже был за Харьковом. Мы быстро прошли через Профсад и спустились на ул. Клочковскую. Тут было людно: ехали машины, шли солдаты. Базар был не очень большой, но мы не задерживались и вернулись домой. Вечером ко мне пришел соседский мальчишка и попросил напильник. У меня был инструмент, и я дал ему напильник и стал смотреть, что он будет делать. Он достал из кармана немецкую бляху на которой было написано «Gott mituns» - «С нами Бог».  И начал спиливать. Я сказал сначала нужно постучать молотком и сравнять выштампованные слова, он постучал и спилил. Получилась хорошая бляха: потом он ее долго носил и когда поступил в ремесленное припаял к бляхе буквы РУ. Пояс был у него хороший, кожаный.
Война продолжалась, но мы были уже в тылу и с каждым месяцем этот тыл становился глубже. Впереди еще были годы лишений, но мы были среди своих. На улицах не звучала немецкая речь, как дикий, кошмарный сон ушли годы оккупации. Впереди нас (бывших в оккупации) ждало презрительно отношение, приехавших из эвакуации. Они говорили: «Вы тут служили немцам». В наших документах стояли немецкие печати. Помню, когда я в 1946 г. получал паспорт. Молоденький милиционер, увидев мою метрику, пошел к начальнику, и о чем-то долго с ним говорил. Паспорт я получил, но остался в душе нехороший осадок. При поступлении на работу, в листке по учету кадров, был пункт, на который нужно было отвечать: был или не был в оккупации. Те, кто вернулся в г. Харьков, после освобождения, многие были выгнаны из квартир. Нас спасло, только то, что хозяева квартиры, в которой мы жили уехали добровольно в Германию. На нас лежало пятно, оно было смыто временем, но тогда это было очень обидно. Жизнь есть жизнь и ее не остановить войне. Росли дети, у которых папы были немцы и даже гестаповцы, хотя по немецкой идеологии этого не должно было быть, потому что мы низшая раса – рабы. На ул. Дегтярной жил пацан, у которого папа был эсэсовец. Папа бежал, а мальчик вырос. Все его дразнили. Вырос из него белобрысый непутевый парень, который потом пошел по тюрьмам. Вернемся в освобожденный Харьков. Голод продолжался, но с ним боролись. При поступлении на работу выдавали карточки на хлеб и продукты. По сравнению с тем, что мы узнали в оккупации –это воодушевляло и все пошли работать, а работы было много: город лежал в руинах. Начали работать школы. Меня записали в 82 школу на ул. Чернышевского. После этого в конце августа 1943 г., мы с мамой отправились на менку в сторону Белгорода. Средством перевозки тяжестей была тачка, которую я сделал сам, он была маленькой и неудобной, колеса не имели резиновых шин, но другой не было. На менку мы везли гвозди, добытые на Толкачевке, и несколько детских рубашек, сшитых специально для менки и разные мелочи., что смогли, то собрали. Было ранее утро, когда мы вышли из города на Белгородской шоссе. Ветхие строения дороги было местами разрушено, иногда из полотна дороги торчали не машинами стабилизаторы мин. За Пятихатками мы попросились на военную машину и проехали километров 30-40, а потом нас высадили и машина уехала, куда-то в сторону. Мы остались на пустынном шоссе. Кругом были поля, наверное, в этот год непаханные: все заросли бурьяном и имело дикий и печальный вид. где-то далеко виднелись хаты и темнели деревья, и мы пошли по направлению к ним. В первом селе мы поменяли гвозди на пшено и кукурузу. Это село почти не пострадало от войны. Мы пошли дальше, потому что в этом селе почти не было людей, тетя, которая меняла гвозди, сказала, что многие еще не вернулись домой. В одном месте мы проходили поле где был бой. Стояли сгоревшие машины и танки. Земля была перерыта окопами, виднелись свежие могилы, воронки от разрывов снарядов. Во второй половине дня мы пришли в село где было больше людей. В одной хате тетя заинтересовалась нашим товаром. Мама меняла, а я ходил кругом. Потом в этой хате нас накормили, при этом тетя спросила: «не придут ли опять немцы?» Мама ответила, что, наверное, нет. Потом, мы двинулись дальше и пройдя по селу некоторое расстояние, мама встретила женщину, которая работала с ней в библиотеке. Что она делала в библиотеке я не знаю, но ее все называли Сазоновна. Он пригласила нас к своей хате, но при этом сказала: «В хату не входите, мои дочки лежат в тиф.» мама болела всеми тифами и поэтому ей было не страшно, а я остался на улице и мне предложили ночевать в соломе. Мама меня покормила, и я остался один на один с августовской ночью. В августе обычно много метеоритов. В эту ночь их было очень много, они ка бы перечеркивали страшное прошлое, вселяя надежду на лучшее будущее? Несмотря на усталость, я не мог уснуть и долго ворочался в соломе, но потом усталость взяла свое и я забылся. Проснулся я рано, была роса. Солнце еще не всходило, где-то мирно замычала корова. Я походил по саду и поел яблок, посмотрел воронки в саду. Почва была болотистая и ямы от снарядов были огромные, потом мне сказали, что это стреляли из Харькова реактивные минометы – «ишаки». Тогда я померял воронку шагами. Семь шагов вниз и столько же обратно. Воронки были огромные, но благодаря почве, снаряд уходил далеко в землю, и вся сила взрыва уходила вверх. Вечером мы с мамой отправились в обратный путь: ночевать еще раз было опасно.  Сначала мы пытались спать около дороги, но было холодно и мы пошли. На следующий день утро застало нас в пути.  Было мило. Днем мы пекли картофель в костре, отдохнули. Пока пеклась картошка я походил по близлежащим окопам, но где-то недалеко, что-то взорвалось и я вернулся к костру. Мы поели и тронулись дальше. Вечером, страшно уставшие мы были дома.
Зиму 1943-44 годов я ходил в школу, меня записали в третий класс 82 школы на ул. Чернышевского. В классе собрались дети эвакуированных, вернувшиеся в Харьков и дети войны. Одеты школьники были по-разному: дети войны более бедно в перешитое с чужого плеча и мало походили на школьников. Дети, вернувшиеся выглядели лучше, но не много. Несколько человек выделялись сильно и одеждой, и внешним видом. У них и школьные принадлежности были как положено, они старались держаться вместе довольно долго. Меня посадили с мальчиком по фамилии Гогин, он тоже пережил оккупацию. Помню, что писали мы, то на чем: для этого использовали старые газеты, оберточная бумага. Тетради имели далеко не все школьники. Писали тоже кто на чем: ручкой с пером, карандашом. Помню один мальчишка писал столярным карандашом красного цвета. Ему очень завидовали, потому что им можно было писать прямо по печатным буквам. Тетради, если их так можно было называть, носили за поясом или за пазухой.  У меня портфель тоже отсутствовал, его заменяла сумка из-под ручных гранат из брезента, и я ее тоже носил с гордостью. Собрались в классе дети разного возраста. Многие не учились по несколько лет (те что были в оккупации) учителя, оторванные войной от своей работы, не знали, что с нами делать, но потом постепенно навели порядок. Школьников не кормили ни обедом, ни завтраком, только на большой перемене давали маленькую булочку и крохотный леденец. Я из консервных банок делал звездочки под Героя Советского союза и менял на булочки. Некоторые школьники интересовались моими изделиями. Интересно, что все добытое и вымененное я приносил домой- закон тяжелого времени. До занятий ребята бродили по развалинам и собирали все, что осталось от войны. Это, правда, касалось больше приехавших, а меня интересовали дрова. В развалинах валялось много опасных предметов и такие поиски, игра с ними кончались иногда трагически: взрыв около 36 школы и возле крематория (развалин), тогда погибли ребята. Около нашей школы кто-то подорвал взрывчаткой оконную раму, наверное, из мести, в жилом доме. От рамы остался избитый осколками оконный проем. Из развалин приносили в класс порох от артиллерийских зарядов. Его поджигали и тушили. Потушенный бросали в проход между партами, и он начинал прыгать, оставляя за собой дымный след. Шум, гам. Занятия приостанавливались, выясняли, что произошло. Проветривали. Я отучился в этой школе зиму, а потом меня перевели в школу № 36 на ул. Артема, там я не задержался и меня отослали в 96 школу на ул. Журавлевку, таким образом, круг замкнулся. Снова я на родной Журавлевке. Летом 1944 г. меня записали на площадку, которая располагалась на территории УФТИ, в каком-то гараже. На площадке были у меня неприятности из-за того, что я добывал дрова и ходил на площадку. Дрова были нужны и их я доставал. Одна воспитательница на площадке видела меня в "Гиганте" с дровами и после этого называла меня «Сявкой». Вызывали маму, но пока суть да дело, площадка закончилась и с ней все разговоры. В 96 школе были другие ребята: дети возчиков, вернувшихся из эвакуации было мало. Ребята приносили на завтрак хлеб с салом! Тут было меньше развалин и порох на уроки почти не носили, но ребята дрались друг с другом и нападали несколько человек на одного. Учителя были разные. В начале года был преподаватель, которого звали Шермет Ишметович, он был на протезе и ходил с палкой, когда мы шумели больше обычного, то он стучал этой палкой по столу. Потом он ушел, а на его место пришел Николай Иванович. Новый преподаватель был тихий и нервный человек и ему «сели на голову». Его никто не слушался и в классе было шумно. Потом пришел директор на урок (Кизил Селедкин, старый знакомый) и наводил порядок. Необходимость ходит в школу я понимал, но я был раздет и голоден. С мылом было плохо, заедали вши.
Мои сверстники в дому № 14 по Дегтярной об учебе особенно не думали. Считалось, что 4 класса вполне достаточно. Я хотел учиться, но уже тогда понял, что нужно получить специальность, а потом продолжать учебу. В нашем доме учился Алик Гор и я. Остальные ребята не очень стремились учиться. Володя Романенко, Коля Суховой, так и не учились потом, а работали. Остальные мальчишки, которые жили поблизости от нашего дома, тоже не очень стремились учиться. Только Вова Красюк окончил техникум. Потом в нашем доме поселился Петров Толик, он приехал из Чугуева, его так и называли Только Чугуевский. Младше меня были Толя и Алик по прозвищу «Татар». После окончания 4-х классов я перешел в следующий класс, но этот класс мне не удалось закончить, потому что меня все время отрывали от учебы повестками в ремесленное училище.
Осенью 1944 года меня по повестке направили в РУ-10 на заводе ХЭМЗ. Этот завод был сильно разрушен войной. Ремесленное не имело ни помещений для занятий по специальности, ни классов.  Стоял деревянный сарай, куда мы собирались утром. Хмурый матер, направлял нас собирать по развалинам инструменты и листовой железо. Действовали мы совершенно самостоятельно, а в развалинах было много разбросано патронов, снарядов, гранат и многого другого опасного, оставленного войной снаряжения. Потом днем приезжала машина и привозила хлеб. Буханку делили на четырех человек, и мы расходились по домам. Походил я туда немного и бросил. Никто не интересовался где я, а у меня было много забот. К тому времени добыча топлива в развалинах стала еще труднее. Одно время мы топили просмоленным канатом, резиной от таковых гусениц, покрышками. "Гигант" оставался основным источником дров, но добывать их становилось все труднее. Я проникал в комнаты, которые не полностью сгорели, взрывая стену ручной гранатой. Полиции теперь не было, милиция находилась далеко. Это был единственный период после освобождения, когда можно взывать. Для этого я делал в стене из подъезда отверстие в том месте, где проходили вентиляционные каналы: там стена была слабее. В это отверстие вставлял ручную гранату со взрывателем, но без ручки, потом к гранате пристраивал кусок развернутой бергмановской трубки из латунной фольги (такие трубки использовались в электропроводке). В развернутой трубке, против запала, устанавливался, разряженный винтовочный патрон, и насыпалась дорожка из пороха, которая давала возможность убежать, что я и делал, а   кладбище находилось под боком. Иду по кладбищу – взрыв. Люди шарахаются и стараются скорей уйти. Над местом взрыва, поднимается красная пыль. Некоторое время я выжидал, а потом проникал в комнату и ломал дрова. Собирал ведра и кувшины, а иногда за батареями находил шмотки. Так я поступал в двух подъездах, потому, что другого пути к дровам не было. (эти события отмечены на плане -;)
В первом подъезде «Гиганта» (со стороны Юридического института) было несколько несгоревших комнат и к ним можно было добраться по металлическим бакам, которые остались после пожара. Путь в комнату проходил из подъезда по балкону метров пять, а потом нужно было свернуть: на пути стоял бетонный столб, его нужно было обойти. Я обходил и по балке, которая располагалась под углом 90 и первой попадал в комнату. Сначала это я проделывал на втором, а потом выше, и чем выше мне приходилось добираться до комнаты, тем страшнее.  Я ходил по бакам, как по земле не чувствуя высоты, но когда выбирался на площадку подъезда то чувствовал, что ноги мои дрожат. (это место отмечено на плане ;)
Кроме дров, которые являлись источником топлива и денег в середине 1943 года появился еще один. Дело в том, что наш сосед дядя Тимоша, начал выплавлять из алюминия чугунки, сковороды и тому подобные изделия, которые потом его жена тетя Катя, продавала на базаре. Сначала это была монополия Пшека. Он, наверное, и раньше промышлял алюминием, но молчал, и когда дядя Тимоша расширил производство потребовалось больше сырья, и тогда подключился к добыче и я. За кило алюминия платили 20 р. Первые килограммы алюминия я добыл в сельхозинституте. Там немцы устроили школу летчиков и привезли авиационные моторы, как наглядные пособия, а потом положение изменилось и из выбросили во двор. В здании института, что-то находилось и ходил часовой, но со стороны ул. Артема и немного по двору. Нужно было проникнуть к тому месту где лежали моторы, чтобы не видел часовой и можно было работать. У меня были ручные тисочки, кусок подшипника и обломок колосника – вот этим инструментом я разобрал несколько моторов. Я не смог разобрать блоков (моторы были большие Y - образные). Потом, кто это сделал без меня. В авиационных двигателях было много алюминия, но попадались детали из магния, который я сначала выбрасывал, потом использовал, как дрова. Как-то печь топилась магнием, я вышел во двор и увидел нашу трубу, расположенную на третьем этаже (мы жили на первом). Из нее было белое пламя, это горел магний! Горел он здорово, правда, в печи нужно было ставить, что-то вроде стальной тарелки. Так магний несколько заменил дрова. Полная выварка воды на магнии закипала за 10 минут. Потом, источником алюминия стали брошенные при отступлении автомобили, в основном, немецкие, потому что у немцев многие части машин делались из алюминия: блоки моторов, крышки, картер, поршня, тормозные колодки, крышки диферециала и т.д. сначала , чс машины я снимал, что проще отвинтить, отломать. Обычно это были тормозные колодки, крышки и тому подобное. Каких только конструкций автомобилей мне приходилось разбирать, ведь немцы приехали в Харьков на машинах всей Европы: немецкие, французские, итальянские и многие другие машины пожертвовали свои части на чугунки. Одновременно с алюминием в машинах я встречали деревянные детали, которые шли на топливо. К тому времени источники топлива почти иссякли, поэтому я искал машины. Сначала это были машины на соседних улицах и дворах, а потом даже за город ходил в Даниловку и Пятихатки. В отношении добычи алюминия, Борс Пшон, поступал самостоятельно и мне не приглашал в компанию и я сам находил и разбирал машины и другую технику. Я научился по излому металла определять алюминий и отличать его от магния. Сначала я магний определял по сгоранию его стружки. Это было важно, т.к. дядя Тимоша не плавить магний. Топить магнием нужно было осторожно, кроме пламени из трубы он сгорал при высокой температуре и плавились в печке кирпичи. Для перевозки алюминия мне служила моя тачка, конструкцию, которой я несколько улучшил, и она меня вполне устраивала. Алюминий я находил в самых неожиданных местах. Там, где в "Гиганте" главный вход поднимались два марша лестниц на второй этаж. Под этой лестницей я случайно обнаружил алюминиевые чушки и много. Некоторые чушки оплавились, во время пожара, но я все перевез и все пошло в дело. Электрическая проводка в "Гиганте" была частично из алюминия. На первом этаже я собирал все провода в жгут и откуда-нибудь из безопасного места дергал, тогда до самого пятого (я всегда считал, что "Гигант" в ят этажей, но первый полуподвальный этаж не учитывал) этажа падали вниз обломки щитов и распределительные коробки, поднималась страшная пыль, и я уходил. Через некоторое время, если было спокойно, собирал проволоку.
В корпусах, которые были в "Гиганте" и сгорели работали движки для освещения зданий. После пожара их засыпало и приходилось их откапывать. Однажды я занимался этой работой, подошел милиционер, он долго стоял и смотрел, оценивая со своей точки зрения мою «деятельность», и не увидел ничего интересного для себя и ушел. Не всегда встреча со стражами порядка кончалась так безобидно. В городе по улицам ходил патруль, милиция тоже не дремала. После освобождения достаточно быстро восстановили трамвай, и, хотя вагоны ходили без стекол, но трамвай в Харькове действовал. В тот раз поиски дров завели меня в разрушенное здание на углу ул. Пушкинской и ул. Бассейной. Там, где теперь станция метро. Один из этих домов, стоявших на том месте, пострадал от бомбы еще в начале войны, его поломали на дрова с ним сломали и дом рядом. На остановке трамвая стоял солдат с винтовкой, но я не обратил на него внимания и стал ломать остатки окна. Когда, приходили трамваи, я работал, когда их не было или трамвай стоял на остановке, я тоже стоял. Солдат заметил меня и с криком побежал через дорогу. Я выскочил из дома и побежал через двор Юридического института, вдоль ул. Пушкинской, а солдат за мной (он был молодой и здоровый парень). Я добежал до забора между Юридическим институтом и гигантом. И перелез через него и продолжал бежать, солдат, тоже перелез через забор и продолжал погоню. Так мы бежали через весь двор «Гиганта» до забора, который отгораживал "Гигант» от Русского кладбища. Я впереди, а солдат за мной, клацая винтовкой и крича что-то мне. Я перемахнул через забор и свалился ин кладбище. Тут я хорошо знал, где-что и сразу свернул вдоль забора и спрятался в склепе. Солдат тоже перелез через забор и, как слон, помчался через кусты. Потом, наверное, где-то около церкви, он выстрелил. Я понял, что он далеко о меня и перелез обратно в общежитие, и спрятался в развалинах. Через некоторое время, мой солдат, тоже вернулся в "Гигант», посмотрел кругом, и пошел в подворотню, что напротив ул. Лермонтовской. После этмарафона я несколько дней плохо себя чувствовал, кроме того , никак не мог понять, зачем гонять , когда люди ломают топливо?  Если дом восстанавливать, то его надо расчистить и   тогда строить. Однако, не так думал служака, который гнался за мной (см. план на стр.90.)
Только страшная нужда заставляла идти на такие дела., как дрова и алюминий. Алюминий выручал тогда, когда уже ничего другого не было и я продолжал поиски. Как-то, я забрался во двор на улице за кладбищем (теперь ул. Веснина) и увидел машину, по всем признакам брошенную, и начал работать, но оказалось, что это не так – это был двор «Углехимического института» и когда хозяева увидели, что я делаю, он принял решительные меры и задержать «грабителя». меня схватили два мужика в полувоенной одежде и привели к дежурному по институту. Дверь через, которую мы вошли они заперли и позвонив в милицию, отлучились. Дежурным, оказалась суровая пожилая женщина, она сидела за столом около нее стояли телефоны. Я сидел недалеко от нее и мне был виден коридор, который по моим расчетам шел вдоль улицы. По сторонам коридора располагались двери. Окно в конце коридора открыто. Я сделал заключение, что там располагались ворота, около окна стояло дерево, мне были видны ветви и листья. Ноги! Ноги! Я вскочил и пробежал по коридору, добежал до окна, вскочил на подоконник и по дереву слез на землю. Потом, я побежал по улице и, отбежав, не так уж много, стал за столб, что-то около того места, которое, потом стали называться «спорткомплекс ХПИ». Стою за столбом и смотрю в отверстие в рельсе, на котором стоит столб. Мои пленители, размахивая руками, выскочили на улицу и не увидав меня растерялись. К институту подъехала машина и из нее вышло два милиционера (они тогда ходили в солдатской форме с милицейскими погонами) и зашли в здание. Туда же направились схватившие меня.  Я отдышался и побежал дальше. В скором времени я был уже дома. (наверное, это произошло в воскресенье, потому что сотрудников в здании не видел).
После РУ на заводе ХЭМЗ я вернулся в школу и зиму проходил в пятый класс. Весной 1945 года меня снова по повестке, направили в РУ-18 на площади Фейербаха. Тут мы тоже собирались утром, кто оставался на территории, а кого посылали за «материалом» в развалины. Помню, как мы возили на трамвае железные полосы, пристроив из около буфера заднего вагона. Потом, приезжала машина и нам выдавали хлеб, после этого мы долго не задерживались в ремесленном и уходили домой. Я бросил такую учебу и опять принялся за добычу дров и алюминия. Был конец апреля 1945 г. Вести с фронта радовали: наши войска были уже в Берлине. Приближалась развязка. И она наступила. День Победы 9 мая 1945 г. был самым долгожданным днем. именно днем, а не праздником, потом этот день стал праздником, а тогда это был рубеж между смертью и жизнью и жизнь победила. Солнечный майский день. погода была на стороне жизни, солнце, музыка и хоть мы еще были голодны и раздеты, но война закончилась!!! То, что произошло 9 мая 1945 года входило постепенно в наше сознание. Мы еще долго не могли прийти в себя, постоянно ощущая это громадное событие. Жизнь в Харькове налаживалась медленно, этому мешало многое: все было разрушено войной, мужчины были в армии и женщины их заменяли, появились грабители вроде «Черной кошки». Вечером и ночью было страшно выходить на улицу: стреляли, что-то взрывалось, но война кончилась на Западе и продолжалась на Востоке. Жизнь первые годы, после войны была очень тяжелой.
К этому периоду относится одно событие, которое имело большое значение в дальнейшей моей жизни. В конце лета 1945 года мы с ребятами возвращались из лесопарка с грузом груш и орехов. Мы вышли на восстанавливаемую линию Детской железной дороги. Там работали и взрослые и ребята. Среди ребят я увидел одного знакомого (я с ним учился еще в 82 школе), он мне рассказал, что Детская железная дорога (ДЖД) будет обслуживаться школьниками, которых обучат разным специальностям, связанных с железной дорогой. Ребята, научаться сами водить паровоз и руководить движением. Поговорили и мы двинулись домой. В эту ночь я долго не спал и думал о том, что услышал днем. на следующий день я пошел опять в Парк и увидел ребят, которые самостоятельно собирали рельсовые стыки. В то время я уже умел владеть инструментом и увидев их неумелые шаги в этом деле, взял ключ и стал крутить гайки, они думали, что я тоже юный железнодорожник. Потом подошел мастер и посмотрел, как я работаю и спросил мою фамилию, я назвался, и мы начали работать вместе. Я собирал конструкцию, а он затягивал болты и правильно потому что, у него было больше сил. Потом я отошел от работающих ребят набрал сухих веток, когда тут были бои поломало много деревьев. Так появился еще один источник топлива, правда, носить было далеко, но туту никто не гонял и можно было спокойно собирать топливо. Так я стал часто приходить и помогать строить ДЖД. Потом я долго не ходил в Парк. После длительных раздумий я решил вернуться в РУ-18. Там было весело, было много ребят и девчат на вид совсем взрослых. Один парень ходил в валенках (дело было летом) и его называли «Рыжий». Сначала вроде все пошло хорошо, но потом меня вызвал директор и сказал: «Нам не нужно летунов». Я получил обратно мои документы и вынужден был уйти. Проходя по  Бутов кладкам я разорвал свои бумаги и бросил в речку. На ДЖД я опять стал ходить и помогать в депо. Потом выяснилось, что я не юный железнодорожник. Я обратился к мастеру, с которым мы собирали рельсовые стыки, и он мне помог. Он представил меня Шрамко (он тогда был начальником дороги) и меня записали. Потом мою кандидатуру провели в других инстанциях это уже было сделано для порядка. Я приходил и работал. Брался за любую работу и ко мне хорошо относились и ребята и старшие. Особенно я благодарен за хорошее отношение к автору книги Малая Южная, Николай Александровичу Александрову-Огибалову. Тогда мои обязанности доставать топливо, искать алюминий я выполнял тоже, совмещая это с работой на МЮ.
 Николай Александрович был тяжело болен. Он получил на железной дороге травму и с трудом ходил на специальных костылях. Он хорошо ко мне относился и даже помогал материально. Его книга Малая Южная пока единственная, которая рассказывает об этом интересном начинании. То, что написано в книге о моем поступлении в ряды юных железнодорожников, есть литературная обработка, того что было на самом деле. Ведь не мог же писать Александров, что мне не давали учиться, потому что был переросток. В книге написано, так чтобы написанное было созвучно тому времени. Ведь это была брошюра рекламного характера. Среди детей, у которых родители были начальниками на Большой Южной, я был так сказать «приблудный». Потом Шрамко сменил некто Д. Т. Кравченко, и он долго был начальником дроги. Теперь в свете того, что я сказал о составе детей ДЖД, понимаю почему Кравченко относился ко мне несколько странно. Он был со мной постоянно суров, а я относился к нему с должным уважением.  На дороге я пришелся ко двору. Нам выдали форму, и мы стали настоящими железнодорожниками. Под наблюдением инструктора мы водили паровоз, сами топили и держали пар, ухаживали за машиной. Особенно мне запомнилось Первое мая 1946 года, первый праздник после войны. Все мои товарищи паровозники: Олег Сичинов, Саша Животов, Гена Виньеченко и многие другие ночевали на дороге в товарном вагоне на травяной подстилке. Гуляние в Парке было всю ночь. В этом празднике вылилась вся жизнерадостность людей, перенесших войну. Дорога работала днем и вечером. Тогда все мои друзья были едины своей любовью к технике. По-разному сложилась судьба юных железнодорожников. Всех разметала жизнь, кой-кого уже нет среди живых. Единственный человек, с которым я поддерживал отношения это Олег Сичинов, он мой сосед и живет на другой стороне реки. Он был ярым железнодорожником, но жизнь есть жизнь, и он покинул железную дорогу и перешел работать в Метро, тоже дрога. Был у меня товарищ по ДЖД Саша Лазоренко. По Сашиной инициативе мы поехали в Москву на московскую детскую дорогу. Он, наверное, старше меня и опытный в житейских вопросах. Поездка была затеяна им еще с какой-то, мне неизвестной целью, и я не помню, как я решился на путешествие, но помню, что дома подумали, что я еду от ДЖД и даже собрали в дорогу. Как ехать я не представлял, денег у меня было мало, но Саша видно был в курсе дела. Пришли мы на Южный вокзал к московскому поезду: толчея, давка, мы туда, мы сюда, наконец, следуя примеру других залезли на крышу вагона. Таким образом, мы на крыше вагона, без билетов уехали из Харькова. Ночь мы провели на крыше вагона, не очень быстро мчавшегося, поезда, держась за вентиляционные трубы. Утро нас застало на какой-то станции. Было прохладно, стоял туман. На крыше ехали с мешками и ящиками и даже бабка с козой, которая была привязана к вентиляционной трубе и чувствовала себя хорошо. Потом нас с крыши согнали и козу тоже. Мы ехали, каждый раз меняя место. Под Москвой на крыше было опасно ехать, из-за проводов электрички. На наших глазах погиб парень, сбитый проводом. Москва в те годы уже была шумной и суетливой. Остановились мы у «родственников» Саши. Спать уложили нас на полу, после московского не очень плотного ужина. Утром мы отправились на Детскую железную дорогу, нас там довольно приветливо приняли, и любезно накормили обедом. Мы обменялись опытом с Московскими юными железнодорожниками, а потом Саша исчез и появился только вечером. Утром мы смотрели Москву, были на Красной площади и в Мавзолее Ленина. Потом, были на Детской дороге и на третий день уехали. На Курском вокзале было битком набито людей, и все куда-то спешили. Подали поезд, который назвался «пятьсот веселый». Он состоял из товарных и пассажирских вагонов. Посадка была похожа на приступ крепости. Милиция тогда в Москве вооружалась саблями, но и с саблями они ничего не могли сделать. Военные садились так: один посильнее забирался в вагон, открывал окно, и его товарищи осуществляли посадку. Пока милиция с саблями успевала добежать ей оставалось только зреть ноги высоко в вагонном окне. Мы с Сашей с трудом забрались в товарный вагон. Ехали мы долго, останавливались у каждого столба. В вагоне было душно и я вылез через окошко (в товарном вагоне есть маленькие окошки) на крышу и довольно долго ехал на крыше, потом стало холодно и я вернулся в вагон, но меня чуть не выбросили. С нами ехали матросы, они подумали, что я хочу поживиться их вещами, но потом Саша уладил дело, сказав, что я еду с ним. Одного дядю с мешками обокрали, и он долго кричал. Вот так мы ехали. Мы приехали в Харьков усталые и голодные. Несколько дней я приходил в себя от путешествия. Потом, я встречал Лазоренко, когда приезжал в отпуск по второму году службы в армии. Ходили слухи, что он работает в Ленинграде в ЛИИЖТе. Больше я с ним не встречался.
ДЖД стала моим вторым домом. Летом для юных железнодорожников устраивали, что-то вроде площадки с питанием. Меня наградили за хорошую работу подарком. Я часто оставался на дороге, когда все уходили и корчевал пни и срезал сухие ветки. Все это шло на топливо. Моя такая деятельность некоторым не нравилась, что я занимаюсь такими работами, которые не свойственны юному железнодорожнику. Однако, нашлись хорошие люди, которые считали, что я поступаю правильно, приводя в порядок Парк. Мне, за время работы на ДЖД привелось работать с многими хорошими людьми, которые оставили заметный след в моей жизни. Это были: Тимофеев Г.Н., Делов И.П., Лепехин И.Н. и другие. Мои наставники, сумевшие развить во мне дальше любовь к труду, технике.
ДЖД оставила неизгладимые из памяти воспоминания. Однажды, около Собачьего питомника (был такой в Лесопарке) сошел с рельс вагон нашего поезда. Мы провели всю ночь, охраняя поезд и поддерживали огонь в топке паровоза. Мы ходили в лес и пилили сухие деревья (на паровозе была двуручная пила) и носили к составу. Утром пришла подмога и мы пошли домой с чувством выполненного дога. Это было чудесное незабываемое время. Я полюбил железнодорожное дело и особенно паровозы. В них была романтика. Когда появились тепловозы и электровозы эта романтика исчезла, но с железной дорогой я был связан по работе до самого ухода на пенсию.
Я успевал на ДЖД и в «Гигант» за дровами и алюминием. Милиция, которая поселилась в неразрушенном войной домике в Гиганте сильно мешала добыче дров. Один раз с большим трудом я добыл вязанку дров, но нести ее мешал чирей. И я решил перевязать дрова, так чтобы удобней было нести. Положил дрова и пошел искать проволоку. В это время появился мильтон и дрова забрал. Другой раз мильтон забрал и лом, и дрова. Потом я встретил его у дяди Тимоши (у мильтонов были какие-то дела с ним) и высказал ему все, что думал о нем. Он не рассердился и добродушно сказал, что «наломаешь еще». Хорошо сказать: «наломаешь еще». Гигант был пуст и добывать дрова мог только специалист, но, увы, и даже у такого опытного знатока развалин уже ничего не получалось.
 С алюминием было тоже трудно потому что, машины, разбросанные по дворам, стали собирать и куда-то увозить. Однажды я нашел машину. Алюминия в ней я не нашел, но отломал доску и увидел, что глушитель машины выведен в закрытый кузов – душегубка. Я бросил дрова и больше в этот двор не заходил. Однажды, солдат забрал у меня алюминиевый бак, который я выкопал в развалинах, что было делать – право сильного.
Последнее приключение в Гиганте было в здании, которое стало потом Домом студентов. Как-то мы с Аркашей полезли по обветшавшей лестнице на второй этаж. По висевшему перилу было удобно лазить. Я в этом здании бывал, там полы в коридорах были бетонные, однако в некоторых местах бетон провалился, и я положил через провал трубы. По трубе держась за стенку, можно было перейти на уцелевшее перекрытие. Мы поднялись на третий этаж и с торца задания в окне нашли несгоревшую лутку. Начали ее вынимать и при этом на улице посыпались кирпичи. В это время внизу шли по дороге девчата и когда камни упали на талый снег, они подняли веер брызг. Девчата ойкнули и побежали скорей от опасного места. Мы продолжали работать. Я всегда был очень осторожен, так и в этот раз, подошел к лестнице и в просвете между маршами посмотрел вниз. По перилу лез милиционер. Он, видимо, входил в Гигант, когда девчата побежали от водяных брызг и видел нас. Я подошел к Синявину и приложив палец к губам, увел его в коридор. По трубе мы перебрались через провал и забрали за собой трубу. Потом, спокойно спустились по лестнице и пошли ломать дрова в другое безопасное место. На плане это место обозначено ;
Добыча алюминия и дров продолжалась и окончательно закончилась в 1948-49 гг.  но имела уже периодический характер. Было лето 1946 года. Мама пошла работать на овощную базу на ул. Короленко. Моя тетя, Ольга Васильевна, вышла замуж. Ее муж, Гринченко Павел Прокофьевич, был специалистом по сельскому хозяйству и преподавал в институте, готовил к защите кандидатскую диссертацию. Он построил во дворе сарай и привез дров. Первое время мы ими пользовались тоже. Теперь мы были две семьи. Потом из-за дров начались трения, и мы с мамой изыскивали разные возможности, чтобы добыть топливо. Новый хозяин стал наводить порядок и добрался до кладовой, в которой лежало мое барахло. При этом мы, чуть не подрались, но потом обошлось. В тот период я был очень драчлив и дрался с ребятами нужно и ненужно. Особенно я дрался с Аркашей Синявским и Аликом Гор. Алик затаил на меня злобу и устроил так, что мне пришлось драться с пацаном, который имел юношеский разряд по боксу, и конечно мне здорово поколотил. Алик был очень доволен, а в основном мы были с ним в добрых отношениях. Потом лидерство драчливого мальчишки перешло к Толику Чугуевскому. В это время я дружил с Романенко Володей, и эта дружба продолжалась и после армии. Потом Володя женился, и дружба постепенно иссякла, но хорошие отношения остались на долгие годы. Все ребята стремились получить специальность и работать. Война осталась позади, постепенно налаживалась жизнь, возвращались с войны солдаты. На улицах было много инвалидов. Потом они стали постепенно исчезать и в скором времени их стало совсем мало.
На этом я заканчиваю свои воспоминания, относящиеся к военному периоду жизни в г. Харькове.