Счастливый

Я работал в миллионе разных компаний — серьезно, их было так много, что, когда мне потребовалось перевести мою трудовую книжку на немецкий перед отъездом в Германию, я практически разорился на услугах нотариуса. Ну, не то чтобы прямо буквально, но — вы поняли. В общем, я подозрительно часто увольнялся и устраивался по новой. И каждый раз, когда я шел в офис, меня посещала одна и та же мысль. Была ли то полулегальная шарага образца ранних 2000-х на территории полурассекреченного военного НИИ, или занюханный подвальчик на Садовом, плотно набитый джава-программистами, обильно потеющими — отчасти от невыносимой июльской жары, отчасти от невероятных усилий, предпринимаемых душой, чтобы вырваться и улететь наконец в Сан-Франциско, — или аккуратная кубатура комнатки на шестидесятом этаже все еще строящейся башни «Федерация», где бородатые циники в сужающихся джинсах середины десятых пилили юзер интерфейс, или же бескрайняя юдоль оупенспейса с нескончаемым стрекотанием человеко-машинного симбиоза и островками приватности, сиротливо обозначенными электронными фоторамками и отчаянно позитивными плакатами, — каждый раз, когда я шел на ту или иную каторгу, которая значилась в моей трудовой книжке как текущее место работы, я думал об этом человеке.

Об этом везучем парне, которого угораздило родиться в семье бесконечно богатых родителей, просто так подаривших ему квартиру в центре / мансарду на крыше дома напротив Neues Rathaus / флэт недалеко от downtown (детали менялись в зависимости от моей локации, периода жизни и многих других внешних условий), обеспечивших его бесконечными деньгами, бесконечным здоровьем, вечной жизнью и ключами от всех дверей.

Он лежал на king size постели посреди просторной комнаты, залитой светом из высокого сталинского окна (2008) / панорамного вью своей надтуманной студии (2017) / милых косых окон мансарды (2019), лежал, никуда не спеша, не торопясь вылезать из-под теплого одеяла и расслабленно блуждая взглядом по стенам и потолку. Шесть утра, солнце только-только начинало вылезать из-за горизонта, на улице уже зачинался утренний будничный кавардак, сигналили чуваки, толкались чувихи, отдавливали ноги друг другу зрелые дядьки, терпели, стиснув зубы, мрачные студенты с ужатыми под шапки стильными чубами. Все это колошматилось и крутилось снаружи, на холоде, за мягкими прозрачными занавесками и толстыми стеклопакетами — не полностью звуконепроницаемыми, но пропускающими уличный шум ровно настолько, чтобы человек внутри мог узнать о его существовании, догадаться о том, каково оно там, снаружи, и, облегченно вздохнув, перестать обращать на него внимание.

Человек, которого я условно называл Счастливым Безработным, легко вставал с кровати, подходил к окну — не включая свет — и некоторое время стоял возле него, наблюдая мельтешение красок, снование фигур, мигание фар, размазывание снега и раскачивание деревьев, потом отходил от окна и ложился обратно под одеяло.

Чуть позже, в статичных лучах урбанистического солнца, смягченных контурами нэповского стекла и обогащенных близостью фешенебельных центральных столичных улиц, он стоял у барной стойки на кухне и готовил завтрак. Кипятил чайник, нарезал банан, намазывал арахисовое масло, свистел что-то, сосредоточенно отмеривал и размешивал, был погружен. Между шипением воды, бурчанием чайника, гудением микроволновки и другими приятными кухонными звуками слушал лестницу, на лестнице было тихо, деревянно-сухо и пусто. Душа пела, он сидел под скосом крыши в своей перемещающейся по миру квартире-трансформере, сидел за фортепиано и спокойно тратил дневные продуктивные часы на вдумчивую, хорошо структурированную практику. За окнами менялись пейзажи и часовые пояса, сражались на мечах Дункан и Ричи, бешено крутились стрелки на башенных часах, он заканчивал с бутербродом и выходил в солнечное пятно посреди комнаты размяться и потянуться.

Предметы висели вокруг него в плывучем танце, пока корабль входил в зону нулевой гравитации, его тело утрачивало вес, и он расслабленно переворачивался на спину, полностью отпуская ноги и руки. Земля поворачивалась черной и ярко-голубой в мезонинных окнах эпохи юных Людовика XVI и Марии Антуанетты, счастливый безработный человек качался в астронавтском гамаке, выпустив из размякшей руки доисторическую читалку, он спал посреди орбитального витка быстрым полуденным сном безупречно организованного Теслы, свободного от distractions, неподвластного зависимостям, не знающего горечи упущенного поезда и не чувствующего желчи вечерней маршрутки, не слышащего объявления бесконечных кварталов Южного Бутова и не боящегося пропустить свою, отличающуюся от других всего несколькими атомами остановку, не мечтающего о тусклых закатах Монте-Карло, сочащихся сквозь шелк, изумруд и чьи-то артистично спутанные золотые пряди, не подающего заявки на грант, не оформляющего рабочую визу, не играющего в лотереи, не скрещивающего пальцы, не ждущего невозможного, не зажмуривающегося, не задерживающего дыхание, не проверяющего почту, не вздрагивающего — словно бы несуществующего.

По его вечно молодому лицу с гладкой и блестящей, словно бока яблока антоновки, тинейджерской кожей, гармонично оттененной античными линиями носа и скул, блуждала спокойная, расслабленная, довольная, милая, — слишком искренняя, чтобы язык повернулся назвать ее нахальной, — настоящая человеческая улыбка; он молчал, продолжая качаться и размеренно дышать, плывя в виду едва различимой точки Земли и как бы говоря: «Я существую, старик, поверь, я существую—»