Семейный портрет на 1-13 площади. Том 1. 1. 8

На нашей 1/13 располагаются три универсума: один мой квадратный и хаотический и два других довольно загадочные для моего. Я не знаю их формы и структуры и в этом есть непреходящая прелесть. Не знаю, знают ли они мою форму и структуру, - скорее всего, что нет. Да и формы у меня как таковой нет – квадратность это просто эпатированная вывеска, а внутри антиформа и деструктурированные концентрические гиперболы и наваленные в кучу параболические орбиты с зигзагными и лабиринтными приложениями. Настоящий сюрреалистический разгул интроидов. Голубая Пустыня диких мальчиков и меланополисы девочек-вампирелл. Настоящая сюрреалистическая тотальность. В чём-то Андрэ Бретон был прав, когда устанавливал папские догмы. Сюрреализм должен быть полным и бескомпромиссным. Его перманентная Революция не должна содержать и грана энтропии. Никакой цензуры и оглядки на так называемую «мораль». И никакой политики. В этом пункте мои пути-дорожки с «классическим» сюрреализмом расходятся. Но в целом мы с ним одна плоть и кровь. Более того – одна душа.

Моя несравненная половина спросила меня: «Чем ты живёшь, расскажи?»  Я не знал что говорить. Как перебросить мост из одной бездны в другую через третью? Где установить опоры? Проблема понимания – самая острая и самая неразрешимая. А ведь это и есть опоры. Всё остальное дело техники. Печати сняты, замки отперты, двери отворены – но никто не входит. И даже она останавливается на пороге и лишь заглядывает. Увы, с порога открывается непроглядный мрак. Надо пройти вглубь, далеко вглубь и тогда можно увидеть. Но как идти по бездне? И я это понимаю, поэтому…

У меня больше получается не семейный портрет, а индивидуальный портрет. Что ж, я неисправимый и экстремальный индивидуалист. Настоящий ультра-. Неизбежно я скатываюсь к своему атому, но обещаю выползать из своих туманных болот на обширные освещённые солнцем плоскогорья семейных панорам и при ярком голубом свете раскрывать анналы триединого бытия, триполюсного континуума, трисплетённой химеричности (Химера – это амальгама козы, льва и змея, в нашем случае: козы, обезьяны и кошки-скорпиона) и триликой тайны.

Развёртывание вещества из точки порождает определённую структуру, которая исчерпав себя, - так ей изначально вместе со структурой присуща энтропия, - возвращается, описав круг, в исходную точку. Это дракон, поглощающий себя с хвоста, гармоничный уравновешенный сфайрос, красное и чёрное, инь-ян, complecatio-explicatio.

Невыход из точки в структуру, а напротив, углубление внутрь внутрь точки создаёт непоправимый бесповоротный и неограниченный хаос, лабиринт без начала и конца, без центра и периферии, многоярусный полихаотический эон, пластическую деструктурность, не ведающую энтропии, аксиомных точек, тропных пролонгирующих линий, телеологических построений и функциональных измерений. Это не хаос древней мифологии (хаос древней мифологии это та точка, из которой начинается развёртывание универсума), это каждый раз Новый Хаос, углубляющий Себя. В нём нет гармонии структуры и хаоса древнего хаоса. Это неподдающиеся прикосновению оккультные разводы на текущей воде в Интро-.

Не люблю ничего простого. Люблю сложность наизаковыристейшую, заумь неперевариваемую, пейзажи аляповатые и безвкусные, хаос архич-о-рный и нагромождения самых тяжёлых мегалитов. Это доказывает с железной неопровержимостью, что я не гений. Не люблю громких титулов, чинов и должностей, высоких кресел, толстых портфелей, мраморных бюстов, мемориальных досок и комплексов, гранитных постаментов, венков почести и золотых статуй. И памятников – этих идолов для толпы, вызывающих у неё лептонные поллюции патриотизма, шовинизма, национализма и политического дебилизма. Не хочу превратится во всё это: в подставки для алтарей, в иконы, в фетиши, амулеты и в притчи во языцах. Я графоман, на том и стою и тем горжусь.

 Не хочу, чтобы обо мне судили да рядили грязные репортёришки и обслюнявливали мои изображения тупые фанатики. Впрочем, об этом уже тысячу раз писал и пишу в тысячу первый. Видно ни о чём другом писать не могу – нет таланта. Да в конце концов, почему я должен объясняться и оправдываться! Я пишу просто потому что пишу. Как говорит Стивен Кинг, почему я должен объяснять причину того или иного события, оно происходит, потому что происходит и всё. Писатель – это тот, кто пишет, читатель, тот, кто читает.

 Причём здесь понятия литература, реализм, романтизм и т.д. Почему у меня обязательно должен быть сюжет, интрига, фабула, кульминация, развязка, смысл, идея и нечто поучительное? Нет, всё это, конечно, интересно и важно, но почему обязательно интересно и важно? И вообще, почему вообще, почему? Каждый раз я себе повторяю: никто ничего не знает. Но это не означает релятивизма, скептицизма и агностицизма и вытекающих из них анархизма и нигилизма. Хотя всё это тоже присутствует. Но ведь действительно все находятся в неведении. Конечно, какие-то отдельные события предсказываются, пусть даже и на несколько тысяч лет вперёд (геологи на миллионы лет вперёд предсказывают), ну и что. Человечество всё равно ковыляет к этому событию с покорностью старого вола и флегматично подтверждает предсказание. И даже если предсказание не забывается, что случается крайне редко, всё равно событие является для всех полной неожиданностью и вызывает шок. Так что зачем мне вообще знать да и другим тоже, гений я, графоман или посредственный писака.

Кажется я хотел ваять монументальное семейное полотно? Ой, что-то не получается. Через несколько страничек. Пока поработаем в стиле индивидуальной миниатюры.
Я не люблю идти по одной дороге. Я перескакиваю с кочки на кочку, как капризная коза, выбрыкивая задними ногами, из-под которых летят комья грязи прямо в глаза судьбе (б-е-е-е-е-е-). Я не пытаюсь обмануть судьбу, я просто не хочу иметь с ней дела. Как она реагирует на мои зейхеры, перепады, припадки, эксцентричности, эквилибры и фривольности, чтобы не сказать извращения, - впрочем я уже это сказал, - а можно было и по-научному – перверзии (или девиации), это дело её, судьбинушки. А моё дело – письмо. Письмена. Ауто-глифы. А наше дело семейное (cosa nostra) – это наше дело.

Вообще-то кто как хочет, а я называю себя поэтом. Правда, это всё равно что назвать себя мамонтом или некроандром. Поэт сейчас анахронизм, бронтозавр какой-то, чудище обло и зело и проч., латемерия, о которой давно забыли, но вдруг выловили. Если раньше поэтов воспринимали пусть и несерьёзно, то теперь вообще не воспринимают. На тех, кто ещё пишет песни для попсы-момсы, смотрят с снисхождением, разглядывая их под микроскопом – что там за козявка ползает. Об остальных просто знать не хотят. Есть правда ещё одни, работающие на госзаказ, но у меня не поворачивается язык назвать их поэтами. Это проститутки. Я не против проституции, просто надо называть вещи своими именами. Если ты проститутка, так и скажи, и не надо трепаться, захлёбываясь от патетики, что ты добрый, возвышенный, неподкупный, чистый и благородный. Прямо скажи: я – путана и заткнись, молча сгребая свою «зелень». Не смотря ни на что, я предпочитаю быть вымершим эпиорнисом. В конце концов все вымрут. Но здесь дело в том, останется ли что-нибудь кроме скелета.

Я люблю перпендикулярно читать несколько книг как и писать несколько текстов. Эту мозаику я выкладываю вокруг себя, а затем кружусь как дервиш. Получается своеобразный тайфун. Он движется непредсказуемо и хаотично и… натыкается на другой тайфун, диаметрально противоположный, который оказывается также моим и дальше они шествуют вместе в союзе полнейшего противоречия друг с другом как союз меча и орала. Противоречить себе – это роскошь, которую может позволить себе только поэт. Это привилегия поэта (раз других привилегий нет – и на хрен надо). Может другие тоже хотят себе это позволить, но не могут. Например, политики или инженеры. Если они начнут  противоречить себе, всё их дело рассыпется как песочный замок. Дело же поэта, напротив, укрепится. Противоречие – это цементирующий раствор для поэтических озарений.

 Чем принципиально поэт отличается от обычного человека так это тем, что первый погружён в мир идеальный в мир Ума он живёт и вращается в сфере идей, а второй – в сфере материальных интересов. Конечно, поэт, к сожалению, пока не может прожить вовсе без пищи, одежды и жилья и иногда ему нужно выходить из сферы идей и соприкасаться со сферой материальных интересов, но лишь иногда. Также и обыкновенному обывателю не прожить вовсе без искусства и каких-то отвлечённых идей, ибо не хлебом единым… поэтому он иногда соприкасается с миром идей, но лишь иногда. Конечно, пребывание в сфере идей ещё не есть духовная жизнь, но пребывание в сфере материальных интересов, это точно уже не духовная жизнь.

 Есть люди, которые живут в нехарактерных для своего сознания условиях, я имею ввиду, что они живут в трёхмерном материальном мире, хотя должны жить где-то в другом. В каком другом? На этот вопрос, наверное, не существует ответа. Они и сами порой точно не могут определить какой же это другой мир. Единственное, что они знают наверняка – тот мир не ровня этому материальному. Лучше, хуже – это не те категории, которыми он определяется. Кардинальное отличие его от этого мира, да и от любых других миров -  отсутствие законов. Человеки из того мира не имеют никаких основ и парят в ничто, создавая из него собственный свой мир. В мире законов они непонятные и непонятые странники. Они движутся как призраки – чудны и страшны, но не уязвимы. Их стараются обойти стороной и сделать вид, что не заметили. Они всегда одиноки. И это естественно, ведь они живут в нехарактерной для себя среде.

Человек – это не сгусток материи – это цельный Ум. Не рассудок, выстраивающий рациональные схемы и системы и не аффект, взрывающий эти системы. А цельный универсальный Ум Играющий как Дитя. Ум созерцающий Всё и Созерцающий Себя, и Ум Творящий Новые Миры и Новые Умы.

Часто спрашивают: откуда ты такой взялся? Свалился, наверное, с пролетающей кометы, которая проходит через Солнечную систему только раз в жизни Вселенной. А на ту комету попал совершенно загадочным образом. И не надо задавать мне глупых вопросов.

Человек живёт не задумываясь, совершенно бессознательной жизнью. Но вот он задумался, разложил всё по полочкам, сделал выбор и… вновь стал жить бессознательной жизнью уже в своём выборе. Что такое сознание? Это движение в огне, то есть отсутствие всякой статики и покоя, успокоенности. Это не течение воды, а пляска огня.

Никогда нельзя загадывать. Что нас ждёт за поворотом никто не знает. Весь жизненный поток так нестабилен и непредсказуем, что понятие «судьба» становится какой-то неудачной выдумкой.

                «Запечатлите беглыми словами
                Всё, что не в силах память сохранить» (Шекспир)

Я стараюсь запечатлевать, но не знаю насколько это получается. Хочется создать что-то необычное сверхновое, ну пусть даже и не сверх, а лучше более чем сверх, но когда? Когда можно создавать, если восемь часов в день нужно отдать работе плюс два часа на дорогу, восемь часов сну (ну пусть четыре), 2-3 часа еде (Слава Богу не каждый день), остальное – семье. А писать когда? Интересно, чтобы сказал по этому поводу Пушкин или Тургенев?

 У писателя должно быть время для обдумывания, для размышления. «Я хочу, чтобы у меня были целые дни, недели, месяцы только для размышлений. Не так, как сейчас, когда я могу размышлять лишь урывками. А это такое счастье – размышлять». Так пишет Генри Миллер в «Сексусе». Вообще, его мысли там же о работе, что она противоположность творчеству, о писательстве и о многом другом мне так близки, что мне даже немножко становится страшновато. А уж когда я прочёл, что Миллер тоже был заведующим отделом кадров, что при встречи со своими коллегами заведующими, он чувствовал себя скорее мальчишкой-посыльным, чем заведующим, ответственным за подбор личного состава, что его коллеги всегда смотрели на его брюки с пузырями на коленях, на нечищеные ботинки и несвежую рубашку, я остолбенел.

 Это моя жизнь, один к одному – ни убавит, не прибавить. И если после этого отрицать мистику, то я не знаю, что вообще можно утверждать. Конечно, может быть, на этом моё сходство с Миллером заканчивается, но уже этого вполне достаточно, чтобы проводить параллели. И их немало. А мысли о работе? Не искать другую работу, а избавиться от работы вообще.Это желание я лелею и пестую, как в своё время он. И даже, если это желание никогда не будет исполнено, всё равно желать этого так прекрасно! Работа – это бессмысленное ярмо, которое человечество тянет из поколения в поколение, упрямо не признаваясь себе в его ненужности. На профессиональном празднике в нашей конторе (не моём профессиональном празднике, ибо у меня нет профессионального праздника, потому что у меня нет профессии, я – никто, как Одиссей), так вот – устроили застолье. Меня подняли изречь очередной тост. Я не знал что говорить. Я бы хотел сказать давайте выпьем за свободу, за творчество, за фантазию, но я знал, что это прозвучит на китайском языке с папуасским акцентом , и поэтому блёкло и банально отделался «за здоровье, за счастье». Все говорили о том, чтобы больше зарабатывать, чтобы было больше работы, чтобы… чтобы что? чтобы обеспечить семью, дать детям образование, чтобы они выбились в «люди», тоже побольше зарабатывали, чтобы… и т.д. и т.п. Чтобы вечно вращалось колесо сансары.

Народы пребывают в состоянии либо рабства, либо войны. Когда они не работают, они воюют. Когда они не воюют, они работают. Историки описывают всё это: каторгу и грызню. Искусство это игра гениев, а свобода – их извращения. Гении не имеют никакого отношения к истории. “A; bas l’histoire!” – «Долой  историю!» (Артюр Рембо).

 История пытается их включить в свой жалкий пантеон, но они возвышаются там никому непонятными и подозрительными идолами. Их стараются обходить и не прикасаться к ним. Сами же они меньше всего заботятся об истории. Они заняты делами поважнее, вернее самым важным делом – творчеством. Они заняты игрой, лёгким танцем, созерцанием, воображением, фантазией. Они спокойно и легко движутся в своей искрящейся автаркии даже среди катаклизмов апокалипсиса и под падающими на них обломками миров.

 А история тянет лямку и строит пирамиды с утра до ночи, чтобы увековечить рабство, машет налево и направо мечом, оставляя кровавые болота, чтобы обессмертить страх. И даже в раскалённой печи Армагеддона мечтает о мести, алчет больше и лучше и обожествляет свою ненасытную утробу. Я не впрягусь в телегу  истории и даже не подойду к ней на максимальное расстояние. Я испускаю по кругу, по всем пунктам и по всем направлениям свои стрекальные бесконечные щупальца, которые обжигают пространства во всех измерениях и изнанках. И пусть их будут отрубывать, откусывать, отрывать, они будут вырастать вновь и вновь и жалить, жечь, язвить. Их ядовитость и регенерация неистребимы и неиссякаемы, как кладовые поэзии. И противоядия против них нет!!!!

Общество тотального контроля – это похуже любого Апокалипсиса, Интернет – похуже любого Армагеддона. Пусть лучше войны, реки крови, пандемии, вопли, ужас, срежет зубовный, но не общество тотального благополучия в виде контролируемых государством, медициной, психологией и социологией единиц (не человеков, не личностей, а именно единиц, даже не особей, даже не роботов, а просто цифр).