Семейный портрет на 1-13 площади. Том 1. 1. 11

Моя благоверная – единственный в мире человек, который понимает меня на 10%. Остальные не дотягивают и до нуля – в глубоком минусе, теряющемся в бесконечной тьме. В общем-то я не огорчаюсь и не комплексуюсь по этому поводу. Одна беда – они делают неверные выводы. Делают выводы из ничего, то есть совершенно произвольные выводы. Но это беда не для меня, а для них самих, потому что я-то никаких выводов вообще не делаю и не собираюсь делать. Анализ претендует на истину, иррациональность давно прошла эту веху.

Когда-то у меня была целая коллекция порножурналов. Как всякий сюрреалист я не обошёл стороной страсти к подобному накопительству. Но однажды я их сдал в утиль. По многим причинам: во-первых, они начинали приобретать власть надо мной подобно наркотику; во-вторых, держать в доме, где растёт ребёнок, начинающий многое понимать и видеть, с просыпающимися эротическими импульсами (по себе знаю), такое количество порнопродукции небезопасно – ребёнок должен учиться, учиться и учиться, как говорил Великий Ленин, как учит Коммунистическая Партия Советского Союза etc., пока его память (память ребёнка, не Ленина конечно) впитывает всё со сверхсветовой скоростью, остальное он и так успеет; в-третьих, они мне стали казаться довольно примитивными, хотя некоторые моменты достигали сюрреалистических бездн; и в-четвёртых, это был неповторимый акт мазохизма, воспоминание о котором всегда вызывает у меня эрекцию. А главное, это был великолепный непревзойдённый аутохеппининг – более абсурдную ситуацию просто невозможно придумать.

 К тому же тогда я находился в ореоле традиционной аскетики и это было вполне последовательно. Но сейчас, находясь в ореоле нетрадиционной эротики и порнографического дадаизма, я не собираюсь возвращаться к прежнему хобби в силу своей непоследовательности и нигилизма. Хотя мои заявления ничего не означают. Непоследовательность и неустойчивость – мои главные добродетели.
Делаю заметки на огромном куске прозрачного лощёного целлофана карандашом потом складываю этот кусок в несколько раз и пытаюсь запихнуть в задний карман брюк иду и вижу на улице свой целлофан с чётким чёрным готическим шрифтом на торце шестнадцатиэтажного дома.

Чтобы нормально вспомнить и зафиксировать сновидение нужно поваляться утричком в постели с полчасика. Но куда там – срываешься как пёс с цепи, как под раздражающий армейский горн в казарме и мчишься на работу. Суета механических будней, которую принято называть жизнью, начисто слизывает своим коровьим языком последние остатки некогда пышной тропической онейроики.

 Придя с армии, я думал: ну вот она вожделенная свобода. Чёрта с два, – весь мир – это казарма с колючей проволокой созвездий. И на каждом шагу на тебя пытаются набросить хомут – успевай увёртываться. Сновидения тоже хотят приспособить для рациональной деятельности, тоже сделать подъяремными животными. Поэтому я и объявляю тотальную и непримиримую войну психологам.

 Мой химиризм ощетинился копьями неисчислимых когорт и не намерен сдаваться. Его помпеянская стратегия и парфянский пыл не боятся поражения. Но даже если аналитики, логики и законники его прикончат, он воскреснет как Феникс и будет парить над головами победителей.

Какими бы гадкими ни были мои писания, они лучше той гадости, что творится на Земле на протяжении тысячелетий: войны, изобретения средств уничтожения и порабощения, эксплуатация и нажива. Пока человечество будет восхищаться силой убийства и вообще силой мышечной, до тех пор оно будет стадом бандерлогов пока вместе с другими стадами не канет в Лету.

 А мои писания, какими бы грязными и порнографическими они ни были бы, остаются отдыхом высшего разума, зенитного интеллекта, его непринуждённой игрой. Мои книги – интеллектуальные поцелуи.

Вновь утро. Выходишь из дома и небеса распахиваются перед тобой, как врата самых интимных и сокровенных мистерий. Просто идёшь в них и ни о чём не думаешь. Небо охватывает тебя со всех сторон. Оно как обволакивающий белок, солнце - как сладкий желток, а ты зародыш нового птероандра. Свет искрится золотыми россыпями на малахитовых миниатюрах листвы, на чёрных с радужными разводами зеркалах луж, на лепестках раскрывающихся цветов, инкрустированных опаловыми каплями росы. Воздух, словно лёгкие игривые поцелуи, свеж и возбуждающ, насыщен хрусталём и утончённостью. Небеса будто стеклянные горы с лестницами из облаков внутри, по которым можно подняться в фееротеки фантазий. Открытое настежь окно, глядящее на голубой свод, как сложенная карта океанов, а дома, как каравеллы на изумрудных волнах палисадников, плывущие к райской земле - новому утру. Идёшь по его просторам и невольно замечаешь, что ты сама богиня Эос, рассеивающая вокруг розовую дымку и творящая неповторимый рассвет.

В созерцаниях природы есть мощная радость и умиротворённость. Наша цивилизованная, многоскоростная, суетливая жизнь отбрасывает это как пережиток, как рудимент, лишь в отпускной сезон вспоминая об этом. А я никогда не упускаю возможности полюбоваться красотами природы. В описаниях природы классических писателей есть что-то глубоко философское и мистическое. Современный читатель пропускает описания природы. Ему нужно действие и раскрутка сюжета. Современный писатель (я не исключение) не создаёт пейзажей. И это очень грустно. В них та тайна и радость, которых так мало осталось в обществе беспросветной работы и накопительства.

    Как оказалось, на нашей на 1/13 площади не только я писатель. Моя наилучшая половина пишет самоотчёт на повышении категории и вот-вот начнёт строчить эпопею диссертации. Ребёнок пишет сочинение про дядю Фёдора, пёса и кОта. В общем, графофилия у нас в почёте. Впрочем, я не писатель-сюрреалист, а сюрреалист, ибо в сюрреальности нет литературы, изобразительного искусства, вообще искусства (об этом тысячу раз я уже говорил). В сюрреализме есть лишь сюрреализм. Я пишу сюрреалистическими иероглифами, расшифровываются они ли нет, я не знаю.
Сюрреализм это некое действо, некое состояние, некий транс. У него нет никаких параллелей ни с чем и ни с кем. Это отдельно стоящаЯ вселенная очень отдельно и очень далеко стоящая А я в этой вселенной – эксцентричная летящая где-то далеко на периферии комета без орбиты и траектории. Комета, слепленная из кусочков редких или ещё не открытых металлов, льдинок со структурой меоновой воды, из бесструктурных пятен, из хаотических сгустков антивещества, из теней протоплазмы, из перьев инфернальных птиц, из выделений антиподов, из всего сюрреалистического мусора и инфрамеланических бриллиантов. Комета-кошка, гуляющая сама по себе. Чёрная кошка с фиолетовыми глазами и с чёрным длинным хвостом. даже пролетая мимо звёзд, комета не вспыхивает фейерверком искр, и хвост её остаётся чёрным. Впрочем, она любит путешествовать по закоулкам вселенной, где нет звёзд и планет, по тёмным просторам и разорванным лабиринтам антифотонов. Как парашютист без парашюта, как астронавт без скафандра, как гроб без мертвеца. Летучий Голландец сюрреалистического океана и фурия сюффантастического космоса.

Как ни много у меня параллелей с Генри Миллером, ядро у нас принципиально разное. Я антропоцентрист (конечно не в понятиях эпохи Ренессанса и всей последующей европейской культуры), а в смысле абсолютного трансцендентализма и имматериализма. Я крайний индивидуалист и персоналист. Генри Миллер же деперсоналист, буддист и пантеист. Как и Мисима, он хочет раствориться в коллективном теле, стать частью космоса и жить с ним одной жизнью, пульсировать вместе с ним одной горячей кровью, всё равно артериальной или венозной, умирать с ним и вновь рождаться из ничего. Я же хочу быть отдельным космосом, настолько отстранённым, маргинальным, тёмным, туманным, расплывчатым и неприкасаемым, насколько не может его вообразить ни одно воображение.

В 1941 году Генри Миллер начал писать «Сексус» в тихой Америке, не знающей что такое война. Сейчас в сентябре 2001 года я пишу «Семейный портрет...» в тихом (пока!) Киеве, а Америка познаёт что такое война. Нет, это не параллели, но хочетсЯ об этом написать. Миллер был слишком общителен и сексуально покладист. К тому же, он любил проводить время с женщинами. Здесь я полная ему противоположность. (В смысле – я не провожу время с мужчинами. Вообще всё своё свободное время я провожу за письменным столом и в библиотеке). Единственное сходство – внутренняя, бьющая через край сексуальная энергия. Кипение одинаковое – а выход разный. О многих сходных мыслях, движениях души и тела, вплоть до сходства гражданских профессий (кадровик) и скитаний от одной работы к другой, мечтая лишь о свободном писательстве, я распространяться не буду, иначе это получится сравнительное жизнеописание в духе Плутарха, что требует отдельной книги. Скажу лишь, что общего много, но как разительно не похожи наши пути и бездорожья. И это прекрасно! И поэтому я его ещё больше люблю!