Одуванчик

Мы хвоинки, мы слишком тяжелые, чтоб танцевать

Мир держится на уловках.
Вот, скажем, смотрю я на солнце, сколько могу. Солнце садится за сосны. Яркий шар, темные полоски стволов. Потом закрываю глаза. Какое-то время, и правда, внутри остается сияние. А потом оно меркнет, зато проступают параллели деревьев. Темное становится светлым, светлое темным…
Единственный достоверный факт о всей этой истории – это то, что мы с Шашей угнали моцик.
Шаша – он Шаша, потому что жутко шепелявил в младших классах. Уже давно это прошло, но кличка осталась. Смешно, да? У нас в классе есть пацан, который лет в 8 переболел свинкой, а его до сих пор Кабаном зовут. Странное дело - память.
Я маленькая, лицо в веснушках, и волосы у меня неважно растут. Всегда была маленькой. Меня даже так и  называют - Тютелька. И вроде не обидно, так? Но злюсь ужасно. Наверное, если бы не злилась, меньше обзывали бы. 
Вы знаете, что такое выпускной?
У нас в интернате все друг к другу настолько привыкли, что мы как пчелиный рой. Иногда мне кажется, что мы уже даже думаем все вместе (или за нас думает наша директриса). Но все равно каждому хоть раз да надо выпендриться. Платья, сережки, то, се. Я взяла и к выпускному побрилась наголо. Хотела еще татуху на затылке набить. Но наши педагогические тетки стерегут нас как следует.
Дождаться не могу, когда за мной уже захлопнутся эти двери.
И я выйду в мир - навстречу солнечному сиянию.
На выпускной мы с Шашей решили не идти.
Слишком тяжелые, чтоб танцевать.
Панки хой.
Так что вот вам картинка. Мы с ним вдвоем на украденном моцике летим между сосновых стволов.
Этот аппарат стоял на улице, весь такой блестящий, черный, одинокий. Мимими…  Трогательный. Как же было его не угнать?
«Крепче за баранку держись, шофер!» - ору я Шаше в ухо. Зубастый ветер холодит виски, оказывается, быть лысой – это очень приятно. Почему все поголовно не бреются налысо?
Мы смеемся, моцик виляет, я пытаюсь заметить (очень громко, Шаше в самое ухо), что поначалу вроде бы была какая-то тропинка, или хотя бы ее видимость, а теперь мы, как говорится, углубились в чащу. Весело, спору нет. Крикнуть или сказать толком ничего я не могу, потому что ветер набивается мне прямо за обе щеки, и это так смешно, честное слово, как будто бы меня насильно кормят холодной манной кашей.
Сосны начинают встречаться нам все чаще и чаще, и это в общем-то логично, потому что мы уже давно несемся по сосновому лесу. Сто лет как съехали с трассы, чтобы нас не запалили, и тут вообще, кажется, нет никаких других деревьев, кроме сосен. Поэтому фраза «Сосны начинают встречаться нам все чаще и чаще» звучит в моей голове как-то звонко и нелепо (ложку бросили в пустое ведро). И боже мой, как же мне хочется просмеяться как следует.
Шашина худющая спина под майкой (лохматый Курт Кобейн и надпись «Smells like tin-Spirit») вся взмокла, волосы на затылке тоже. Эта его сырость такая задорная и мощная, органическая я бы сказала, что я удивляюсь, право, как у нас до сих пор от нее не проклюнулись крылышки. Я могла бы прислониться щекой к его позвоночнику, и это, наверное, образовало бы какую-нибудь сложную геометрическую фигуру в 3D. И я думаю, что бы он сказал на это, ухмыляясь одним только уголком рта, как это он умеет – в своей неподражаемой скотской манере.
Шаша любит музыку, и не любит тех, кто ее не любит.
Вдруг одна особенно рослая и судя по всему вполне здоровая, крепкая сосна отчего-то отказывается уступить дорогу таким замечательным ребятам, как мы. Я ощущаю удар такой силы, какой моему телу еще никогда не доводилось принимать. Руки отпускают знакомую спину. Одна она, как выясняется, связывала меня с этим миром. Ничего больше.
В лицо летит хвоя. По всей видимости, прошлогодняя, с земли, потому что она жесткая, пыльная и какая-то неприветливая. Надо же, старая, тяжелая на подъем хвоя ради нас с Шашей подлетела и взвилась в воздух. Я успеваю удивиться, как много человек может почувствовать в какие-то доли секунды. Мне, например, делается микроскопически страшно. Мой страх, собравшись в одну точку, устремляется прямо в объятия рыжего, настырного в своей неподвижности, клейкого и, очевидно, деревянного ствола.
Итак, мы с Шашей тоже теперь хвоинки. Но слишком серьезны сейчас, чтоб поддержать их ликованье. Нам не до танцев на лужку. Я зажмуриваюсь. Надеюсь, он тоже успел это сделать.

Легкое дыхание счастливых звезд

Только теперь я понимаю, что до того было что-то еще. Пели птицы. Пели, а теперь нет. Тишина стоит небывалая, в том смысле, что просто не бывает такой тишины. Тишина всегда из чего-то состоит. Например, из тягостного молчания. Паузы перед фразой. Кто-то затаился за дверью. Нога занесена. Такая тишина наполнена смыслом, она имеет будущее. И прошлое, само собой. В ней есть интрига.
Тишина, в которой я оказалась, пуста. Я судорожно очищаю лицо от пыли и подношу к глазам ладони. Естественно, я рассчитываю, увидев там кровь, начать стонать и ощупывать себя, прислушиваясь к ощущениям. Потом я собираюсь ужасаться, что я себе все попереломала. Мол, что же теперь будет с моими костями и внутренностями, которые я так толком и не удосужилась познать на уроках анатомии.
Я лежу ничком во мху и понимаю тихонько - чтобы поделать все то, что спланировал мой испуганный мозг, надо  для начала сесть. Опираюсь на локти, мох холодный и мягкий, сырой. Вот локти я все-таки кажется, содрала.
Бугорок хвои рядом с моим плечом шевелится.
- Ваше Неуклюжество! – иронично замечает еж.
Взрослая особь, машинально парирую про себя.
Животинка улепетывает по своим делам.
Я сажусь так резко, что с моей бритой головы сыплются иголки, будто с новогодней елки, которую нерадивые хипстеры продержали в своем эклектичном съемном углу до марта.
- На каком я свете?
Но это всего лишь какая-то поляна. Неподалеку я вижу (очень смутно, признаться) размытый спелого салатного цвета силуэт. Если как следует проморгаться… Парень, вальяжно развалясь, лежит на чем-то отчаянно зеленом (кресле?), закинув ноги.
Прищуриваюсь. Никогда не страдала плохим зрением, но он так далеко, будто бы в тумане. Сейчас, сейчас, надо сфокусироваться.
Над его головой я вижу тоненькое, слабое сияющее облачко, как будто бы ему за плечи садится недокормленное, недовольное солнце.
Ну, точно, все, приехали.
- А на картинках ты с бородой.
Наша жизнь – сплошное вранье.
Парень, кажется, разглядывает свои ногти. У него смуглая, очень смуглая кожа. Услышав мое бормотание, наклоняет и поворачивает голову, словно бы размышляя, что это он только что услышал. Ручеек? Кто-то пукнул? Манерно хмурится. Опускает руку. Он движется очень медленно, лениво. Так Шаша усаживается в столовке у окна, где виден большой дуб, по-хозяйски сгоняя мелкотню. Мы любим с ним за кормежкой потрепаться о том, о сем.
Потом  этот незнакомый гринпис вяло плетется ко мне, уже сидящей в нервном турецком полунаклоне. В ногу впивается какой-то сучок, но я боюсь пошевелиться, дело нешуточное, ведь сейчас наверняка будет решаться вопрос, куда меня определят – вниз (адок) или вверх (ракек), в команду отличников или свору двоечников и хулиганов. Он обходит меня, кажется, удивленный, но не до глубины души, а так, слегка. Так удивляется наша руссичка, когда вдруг в моем диктанте не видит явных косяков. Значит ли это, что я сдула? Или что вдруг резко поумнела? Глаза у него зеленые, очень зеленые, свежие, как молодая весенняя поросль. Но трава эта все же росла зимой, в ней пока еще нет огня, ее жизнь скрыта под снегом, она спит.
У меня в голове мелькают странные мысли «Может, мне раздеться?» Предстать, как говорится, в первозданном виде? Ужасаюсь сама себе. Боже, ну до чего по-дурацки устроено все у меня внутри. Органы, хоть между собой и шепчутся, но договориться все никак не сподобятся. Наша врачиха на медосмотрах, когда меня трубочкой слушает, всегда вздыхает: «Ну, как тебя так угораздило так недовырасти?» Ей смешно. Всем остальным тоже. Но если бы дело было только в этом. У меня и мысли какие-то недодуманные, и дела в жизни делами-то назвать нельзя. Делишки моего умишки.
- Жалкое зрелище, - соглашается парень, будто бы до того прослушал мой внутренний монолог.
И усаживается обратно на свое зеленое облако или что там еще под ним вихляется, какой-то куст или стул.
Он недолго что-то обдумывает. И наконец вздыхает.
– Ну, надо же…
Неожиданно он свистит так резко и сильно, что у меня по ощущениям встают дыбом брови. Откуда-то из-за деревьев появляются две девушки, совершенно одинаковые, смуглые, как и он, тонкие и послушные. Их кожа - цвета полированной стенки у нас в кабинете химии, где хранятся всякие адские реактивы.
- Отведите ее в старый дом. И не выпускайте, пока не скажу.
Девушки помогают мне подняться. Голова у меня, по правде сказать, кружится. Я хочу спросить, куда они дели Шашу и что значит «В старый дом»? Это значит «Эге-гей, старина, рай? Или ого-го, дружище, ад»?
Поднимаю голову, чтобы она перестала звенеть, как пустая кастрюля. Вижу наверху, так низко и близко - пугающе яркие, крупные звезды. Фамильярно как-то, я бы сказала, они на меня пялятся. Но темноты нет. Снова светлое стало темным, а темное светлым. Снова все перепуталось. Жизнь – обман, иллюзия, лишь чья-то точка зрения. Звезды кажутся такими легкими и невесомыми, что им, возможно, ничего не стоило бы спуститься ко мне, бедной и испуганной, поцеловать в ушко, усесться подмышкой, спеть колыбельную, чтобы я наконец успокоилась. Но они молчат и таращатся.
Ладно. Тогда пусть эти косматые светила ведут меня куда-то, где я, быть может, найду ответ.

Переподарок

Я пристально гляжу на звезды, пока мы идем, боясь что-нибудь упустить в том случае, если и они тоже захотят со мной поговорить. И утыкаюсь носом в дерево. Конечно же, это сосна. Удивительно распространенное дерево - сосна.
- Ваше Нелепейшество, - раздается из-под ног певучий ежиков комментарий.
- Заткнись, - непроизвольно реагирую я. – Не умеешь толком импровизировать, просто заткнись.
Я прямо-таки ощерилась. Хорошо, что он еще не знает про Тютельку.
- И вообще, ты не смешной!
Боже, я ругаюсь с ежом.
- Это нормально, что он меня все время стремает? – я ищу сочувственной поддержки у близняшек.
Бесполезно, те лишь бесстрастно таращатся своими черными глазищами, будто сканируют, не тащу ли я с собой нож, чтобы вырезать свое имя на рыжей коре.
«Словно две сосновые чурочки».
Девушки остаются снаружи. А я каким-то чудом уже внутри дерева. Никогда бы не подумала, что со мной такое произойдет после гм… смерти. Я бы сказала, что в те редкие минуты, когда обдумывала эту тему, ждала обычных, традиционных вещей. Гораздо более человеческих и понятных, что ли.
Ну, там облака. Это раз. Потом ворота. Это два. Тоннель. Всякие суды-муды типа нашего классного часа. Скукотища, но когда за жабры берут, заставляет поволноваться.
Пока что темнота.
- От тебя всегда несло этой горечью, - слышу я откуда-то из глубины старческое ворчанье.
Что-то ворочается и шелестит. Скрипит суставами. Ой, боже, оно движется.
Только бы не ежик. Только бы не ежик. Саркастическое, язвительное животное. Судя по голосу, размером с лося.
- Я узнаю его. Противный запах. Не наш. Еще когда я была совсем маленькой, он пришел у нам в лес. Говорили, его принес ветер. Как-то раз, и правда, была страшная гроза. Ураган. Тогда много сосен упало. Зачем ты снова принесла его сюда?
- Эгм…, - я неуверенно пытаюсь прокашляться. – Ну, я как бы, кажется… умерла? Мертвые ведь как-то пахнут, нет?
И тут медленно, но верно, начинает проявляться огромный пустой зал. Темнота гаснет по углам, если можно так выразиться в отношении темноты. Сырой деревянный срез, гигантские годовые кольца старой, корявой сосны.
- Умерла? Не смеши меня. Вот кто точно умер, так это твоя мать. Не скажу, что я этому была рада, но уж так вышло. Не проходит сезона, чтобы я не вспомнила ее дурацкие указы в те годы, когда она правила. То мы все разом должны были цвести фиолетовыми пушинками… То возьмет и траву с одной стороны листа посеребрит в полнолуние. Или развесит мох на верхушках деервьев. Ей все было смешно.
- Это называется флешмоб, - неуверенно встряла я.
- Сосны – это чистый воздух, свежесть, высота. Это порядок.
- Да, а еще под ними почти ничего не растет. Я заметила.
В незнакомых обстоятельствах важно немного подлизаться, нет?
Моя старперская собеседница презрительно фыркает, будто маленькая астматичная собачка.
Поглаживаю плечи – когда внутри дерева включили рассвет, как-то сразу резко похолодало. Переминаюсь с ноги на ногу. У кеда развязался шнурок. Грязные кеды, да, а как же им не быть грязными при такой-то гонке. Экстрим. Джинсы наверняка на коленях все зеленые. Или дырка. Что же это я не проверила, есть ли у меня на каком-нибудь коленке дырка?
Боже, как я вообще могу думать о такой фигне? Я такая жалкая. Лысая. И мысли у меня все тоже лысые. Что-то маленькое и продолговатое лежит в кармане.
- Что это значит? Кто точно умер, как это твоя мать? – я осторожно усаживаюсь возле шершавой стены. – Ты знала мою маму?
Пахнет смолой. Пол мягкий, будто покрыт ковром. Зеленым, конечно.
В моем личном деле в графе «родители» стоят два жирных прочерка, будто бы меня нашли в капусте. У нас у многих так. Не говорят, откуда взяли. Я привыкла прерывать поток своих мыслей, когда они натыкаются на этот тупик. Скучать не по кому. Упрощает это жизнь или нет? Я еще не решила.
Хорошо бы старушка показалась на свет. А то сидит в углу черный корявый силуэт – будто коряга в дендрарии.
- Я тебя не вижу. Кто ты?
- Ты ничего не помнишь. Я не удивляюсь. Так долго была с людьми. Но вот вопрос - почему ты снова здесь?
- Конечно вопрос, - охотно соглашаюсь я. – А где здесь?
«Эта хотя бы не обзывается».
Старая коряга снова кхекает, будто давится опилками.
- Бездомная Принцесса. Так тебя будут называть.
Я злобно выдыхаю. Ярость. Гнев. Обзываться? И здесь начинается.
- Кто это придумал? Ты?
Чтобы не сойти с ума, я начинаю ощупывать коленки. Коленки острые, джинсы сырые. Дырки нет.
Шорох. Она подползает ко мне. Прямо перед моим лицом возникает другое - морщинистое, словно старый сучок, старушечье.
Да что такое, чего же они все здесь какого-то лакированного цвета?
- Ты не помнишь, - задумчиво шепчет физиономия и дует мне в переносицу.
Пахнет несвежими, пряными листьями. Мои глаза закрываются.
- Твоя мать была не подарок.
Мне слышится «Переподарок», уши закладывает.
- Зато никогда не пахла, как ты… Как они.
«Наверное, потому, что ей было плевать на высоту и порядок», - подумала я.
Одуванчики. Эти милые незатейливые цветочки почему-то всплывают у меня в памяти. От того, что на меня подули вот так, по-особенному. Целое море, поляна цветущих желтоголовых одуванчиков. И правда – сорви лист, сорви цветок – учуешь, как они пахнут горько, солнечно.
- Какого цвета твои волосы? – шепчет бабка, чтоб она провалилась.
 Именно таких называют «карга.,
Я хочу отмахнуться, но у меня нету сил наподдать ей как следует. Падаю в сон, наверняка, тупой, деревянный.
- Белые, белые, как молоко, что стекает из нутра этих настырных цветов. Какого цвета твои глаза? Серые, серые, как засохший пух.
- Помилуйте, бабуся, - возражаю я заплетающимся голосом, отгоняя от себя ее развевающиеся рыжие космы, которые, ощупывая, щекочут мне лоб, - какие вам тут в лесу могут быть одуванчики?
И начинаю образовательно-познавательную лекцию. Я рассчитываю обернуться до того, как усталость и уныние свалят меня на бок.
Буду краткой.
- Уголок любознательных. В лесу растут. Внимание. Огоньки, медуница, вороний глаз. Ээээ… Брусника, черника, ну там, может. На минуточку. Клещи… Ххххххааааа…..
И вправду засыпаю…

Повсюду – корм для фобии

Я вообще-то очень часто во сне летаю.
И жутко боюсь одной вещи. Вот лечу я себе, руки по сторонам, ветер в спину… Но наступает момент, когда (будто бы из меня вышел воздух или что-то кончилось внутри) начинаю падать. Никогда не долетаю до земли, всегда просыпаюсь. Ни разу еще такого не было, чтоб приземлилась.
Это просто жуть какая-то.
Ненавижу такие сны. А все потому, что никак не могу научиться управлять своими полетами. Я безнадежна. Я не понимаю, как это работает. Как вообще правильно летать, а?
Вот моциком управлять можно. Можно управлять нашей физичкой, если подойти к вопросу с умом. Но сама себе во сне я не хозяйка.
Снова темнота. Делаю судорожный глоток. Как душно. Мне срочно надо на воздух.
К черту лохматую деревянную бабку и девок с чурбатыми глазами.
Я вдруг почему-то понимаю, что мне не совсем безразлична эта стена, этот запах сосновой смолы. Но все это душит меня, душит…
Не знаю как, но делаю усилие, будто протискиваюсь в узкую нору. В полусне выбираюсь наружу, бегу, бегу, бегу. Откуда во мне столько сил? Я же сверзилась с моцика, впечаталась в сосну. Я умерла, в конце концов!
Знаете, это все ужасно выматывает.
Останавливаюсь только тогда, когда начинаю спотыкаться. Сосновый лес редеет, появляются высокие папоротники, их заросли доходят мне до пояса. Много валежника. Я останавливаюсь, держась за бок, с искривленным лицом сажусь на поваленное дерево.
Старая сосна, разложившаяся, трухлявая, с вывороченными корнями. Хлопаю ее по боку, словно старую знакомую. Все там будем.
Или уже?
Это, по видимости, кромка леса, здесь сильнее пахнет сыростью, мокрой травой. И небо с глазницами звезд кажется еще ближе. Может быть, дальше начнутся поля или луг.
- Ваше Тупейшество, - слышится из-под коряги скрипучий смех, и я подпрыгиваю.
Обреченный, измотанный стон. Этого я не вынесу. Ад или рай, согласна на все. Уберите ежа.
- Не обращайте внимания.
Этот новый голос мягкий и бархатный, словно ворсистая изнанка лопуха.
- Здравствуйте, Принцесса.
Я верчу головой, мну шею и вдруг понимаю, чего здесь еще нет. Комаров. Меня осеняет. Нет комаров!
Тогда точно!
Это рай!
Вскакиваю.
- Она называет вас Бездомной Принцессой… Но, поверьте, любой из нас готов предложить вам прибежище. Вы очень похожи на свою маму. На нашу любимую Смешную Королеву.
Я не увидела его сразу, потому что он стоял по плечи в папоротниках. У него зеленые волосы, и даже кончик носа зеленый. Я успеваю подумать только – боже, хорошо еще, что я не вот такая вот крохотная. Бывает же на свете даже и такая мелюзга.
- Я из дома Ландышей. Вы, наверное, ничего не помните. Нас осталось очень мало. Только здесь, на кромке. Сейчас цветение кончилось. Когда ландыши цветут, мы хорошеем.
Я запускаю руки в карманы, пальцы натыкаются на теплый, продолговатый, гладкий…
- Ясно.
- Мы все очень любили вашу маму. Она жила здесь.
Я вздрагиваю. Потому что повсюду в папоротниках возникают такие же маленькие человечки. У них кожа разных цветов – желтая, зеленоватая, розовая… Но все же какая-то не по-человечески розовая. Они смотрят на меня очень доброжелательно и одобрительно качают головами. Боже, страшно-то как.
Что ж страшно всю дорогу-то так, а?
- Она приняла прибежище в доме Одуванчиков, хотя сама была родом из дома Сосны.
- Самой высокой сосны в лесу, -подхватывают остальные.
- Ага, - ошалело мямлю я и оглядываюсь в поисках ежа.
Пора бы уже и ему подключиться.
Нет? Что ж, я и сама в состоянии и подобрать себе погоняло. Ваше Трусейшество.
- Она вопреки воле всех своих родных вышла за Одуванчика, когда была королевой. Вы не помните своего папочку Одуванчика?
- Она не помнит, - эхом пронеслось по лесу.
- С королевой из дома Одуванчиков всегда было весело.
- Она устраивала фестивали светящихся огоньков…
- И соревнования по бегу с листьями на макушке.
- Еще она пела.
У меня кружится голова. Я хватаюсь за виски.
- Когда вы родились, мы подбрасывали вас в воздух.
Стоп. Подбрасывали? Вот этого не надо. Сухая хвоя так, кажется, до сих пор и вертится у меня перед глазами.
- Вы так смеялись, что сыпались иголки с сосен. Ваш дедушка, старый король в отставке, был очень недоволен. Он приходил и громко ругался басом. А мы сидели под листьями и тряслись.
- Но в то же время нам было очень весело.
Мы тоже так делали – писали мелом на стене у классной всякую гадость, а сами сидели в шкафу и смеялись. Глупо, но задорно.
Кажется, я слышу шелест. Шаги. Это точно чурочки выслеживают меня, им же велели меня никуда не пускать. Меньше всего они здесь нужны. Как две лыжины летом.
- Принцесса, у нас есть для вас кое-что.
Зеленый человечек протягивает мне бурый лепесток, заколотый маленькой палочкой, свернутый, как конвертик. Он висит на шнурочке, как кулон.
- Ваша мама дала мне его. И сказала пустить в ход, если будет печально. Сказала, это поднимет нам настроение.
Я поспешно надеваю шнурок с конвертом на шею и прячу все это добро под блузку. Что-то мне подсказывает, что сосновой бабуле и чувачку на зеленом троне это не понравится.
- Послушай…
Я осторожно шагаю в папоротники, туда, где прячется зеленый. Как бы никого не раздавить.
– Можешь сделать для меня кое-что?
Он кивает очень серьезно.
Достаю из кармана и кладу в его морщинистую ладошку то, что было у меня в кармане джинсов.
- Можешь посадить это? Где-нибудь здесь, у себя?
Кивок.
- Спрятать под листьями? Присмотреть за ним, когда он прорастет?
- Сезон…
- Нет, нет, ждать я не могу. Не выдержу так долго здесь… У вас.
Дышать здоровым сосновым духом, конечно, полезно, но всему есть предел...
- Можешь поколдовать над ним? Не знаю, там, пошептать, что ли?
- Мы все склонимся и скажем каждый свое слово… Если это так важно для вас, Принцесса.
Я киваю задумчиво. Принцесса. Выпускной и здесь меня настиг.
Еще не знаю, зачем мне это надо, но почему-то желание умыть сучковатых сосновиков такое сильное… Что-то поднимается во мне, какая-то настырность. Смешная Королева. Ха! Думаю, она бы мне понравилась. Чувствую, будет весело.
Фестиваль кислотных лишайников? Гонки на линяющих белках? О, да я бы еще не то придумала! Мамочка, кем бы ты ни была, держись!
Джигитовка строптивых ежиков.
- И еще, - шепчу я ему на ушко, склонившись очень близко (пахнет сладко, цветочный дух, он не врет) – Я хочу татуху. Вот здесь. Что-нибудь простенькое. Со смыслом.
Показываю на шею, островок перед самым крупным позвонком, первым. Там, откуда все начинается. (по моим представлениям, естественно, а не по мнению нашей биологички).
- Сделаешь, а?
Лицо у зеленого вытягивается. Трава за моей спиной шуршит. Все как один местные жители исчезают.
Фиг знает, может это вообще были местные ангелы? Ангелы лесной травы.
- Дамы, - издевательски кланяюсь я.
Их раньше точно здесь не было. Две молодые сосенки, растущие от одного корня. И давно они тут стоят?

Улыбка, похожая на точку в разговоре

Я никогда раньше не видела таких высоких… гм… людей?
Он крепкий, жилистый, сухой. На голове бурая щетина, будто ее обсыпали старыми иголками. Кажется, махнет рукой, и сшибет с ног не только меня, но и всю мою спесь. Ступает так, как будто перешагивает через ступеньки вечности. Со страшным скрипом. Телега.
Зеленый переросток, что первым встретил меня, семенит следом.
- Ты похожа на нее, правду говорят. Твоя мама, его сестра, была старшей. Ты знаешь, что она была старшей?
Вот это бас.
- Ты не сказал ей? Ничего не сказал? Почему твоя племянница разгуливает по кромке?
Тот, кого я встретила первым, когда мы с Шашей врубились в сосну… Этот лощеный щеголь с полированными ногтями, едва достает лесному громиле до подмышек. И толку-то, что над лохматой головой сияние. Я прекрасно вижу, кто здесь король.
- Я думал, уж бабушка-то сможет удержать ее в старом доме. Принцесса же у нас теперь… вроде как человек.
Парень криво ухмыляется. Он доволен, что я простой человек, а не деревяшка. Что ж, я тоже не против.
- Бабушка больше не может удержать даже червяка в руке.
Лесной король наклоняется надо мной, будто фонарь над заблудившимся прохожим.
- Твоя мама была Сумасбродной Королевой. Ее все считали смешной. Настоящей лесной сумасшедшей. Во всем виноваты мои коленки. Если бы не болели мои коленки, я не отдал бы королевство. Мои дети не могут править. Дочь дурачилась. А сын упражняется в жестокости.
- Пап! – взвился парень.
Но гигант только махнул сучковатой рукой размером с добрый ковшик экскаватора.
- Лес сам отдает свою благодать. Самому сильному и здоровому из дома самых сильных и здоровых. Я ничего с этим поделать не могу.
Парень жлобски переминается с ноги на ногу. Я с удовольствием замечаю, что на ногах у него пижонские коричневые сапоги с загнутыми носами. Не удержавшись, фыркаю. История с моими папой и мамой никак не трогает меня, это все какая-то сказка.
По крайней мере, так я себя настраиваю.
- Что ж, человек она или не человек… Если Принцесса снова здесь, с нами, мы должны решить. Или она принимает прибежище в доме Сосны….
- Ее надо изгнать.
- Ты и так изгнал из леса достаточно! Она должна знать… Когда она родилась, ее мать отдала благодать правления лесом своему брату. То есть тебе. Ее мать продолжала жить на кромке, устраивать там свои дурацкие фейерверки. Танцевать и горланить на весь лес, позоря наш дом.
- Меня никто не слушался! – взвился парень. - Никто не воспринимал всерьез! Как я мог править? Все эти жители дома травы такие же чокнутые, какой была моя сестрица! Они поддерживали ее во всем.
Старик-лесная громадина вытянул руку, худую, сучковатую и длинную. Он ткнул корявым пальцем нерадивому сыну в грудь. Тот покачнулся
- Помолчи. Ты изгнал Дом Одуванчиков из леса. Не осталось ни одного стебелька.
- Они все равно были чужаками. Они сорняки! Эти ужасные длинные корни… И их становилось с каждым сезоном все больше и больше! Я король! Я могу видеть суть вещей.
Громила сморит на сына с таким сожалением, с каким наша директриса, бывало, на линейках в актовом зале, оглядывала нас – шеренгу за шеренгой. Мы, по правде сказать, почти никогда не оправдывали ее надежд и ожиданий. То стекло расколотим, то сбежит кто… Победы на олимпиадах – вообще из области фантастики.
Старик-лесовик поворачивается и долго смотрит на меня, очевидно, выискивая в моем смешном лице признаки каких-то достоинств.
- Надо решать, что делать дальше. Ты не можешь вечно оставаться Бездомной Принцессой. Это позор. Прими прибежище в доме Сосны. И выйди замуж за того, кто живет в Доме Сосны. Так ты искупишь две вины – своей матери и своего дяди.
Я уже, честно говоря, начинаю теряться. Перестаю пытаться что-нибудь уяснить.
Оглядываю кромку. Темные силуэты странных созданий вырисовываются за спиной у бывшего короля. Одинаковые, прямые. Сосны, выросшие в лесу, там, где мало места, вынуждены бороться за крохи света. Они тянутся вверх, стройными рядами, почти одинаковые, четкие, ровные…
Как-то мне не по себе…
 А еще говорят (девчонки в спальне, когда потушат свет), ой, как я хочу, чтобы у меня были родственники… Ах, мне бы побольше домашних!
- Я выйду замуж за росток, - вдруг неожиданно для себя выпаливаю я. – И приму прибежище в доме Ростка.
- В доме Ростка? – действующий король, зеленый хлыщ в деревянных ботинках вдруг необыкновенно оживляется.
Будто услышал неожиданную, но приятную новость. Он очень хочет от меня избавиться, факт. Старый Король застывает, услышав странное. Эта лесная дылда точно чует неладное. Короли тоже, видать, бывшими не бывают.
Надо действовать быстро.
- Какого Ростка?
Когда этот громила шевелится, у меня просто-таки мурашки.
- В лесу есть что-то, что выросло в первый раз?
- Вот король, - гадко улыбаюсь я, - он способен видеть суть вещей. Он видит свой лес насквозь. Пусть он и ответит на этот вопрос.
Театрально разворачиваясь к парню.  По версии местных, он гм… мой жестокосердный дядя.. Какая же я все-таки плохая, задумала кое-что.
Тот машет рукой, беззаботно и самонадеянно.
-  Ростка? Ах, этого...
- Стой, глупец!
- Не надо мне указывать, папаша! Сколько можно помыкать! Я прекрасно вижу его. Жалкий, маленький, слабый, белый, трясущийся росточек под ландышевым листком. Опять какую-то травку-муравку занесло ветром!
Он говорит мне:
- Пожалуйста, хочешь позориться, как твоя мать, сколько угодно… Выходи за него замуж и принимай прибежище! Ори песни и танцуй голая под лунным светом! Я даю тебе на это мое королевское лесное благословение!
Такое со мной в первый раз. Королевское благословение. Ну, надо же. Сейчас лопну от важности.
Легкой, свежий ветерок проносится по ветвям и траве.
«Лесное благословение» – повторяет эхо.
- А потом, - лицо короля меняется, - катитесь к пням вон из моего леса! И ты и твой дурацкий росток! Засоряете землю! Пусть лучше тут вырастут нормальные, настоящие, здоровые сосны!
Я кланяюсь угодливо.
- Я принимаю ваше лесное благословение, король. Я выхожу замуж за новый росток и принимаю прибежище в доме ростка!
Ветер обдувает мое бестолковое лицо. Перед глазами вспыхивают яркие желтые точки. Мне кажется, я знаю, что это. Семейство одуванчиков целует меня в обе щеки, щекочет подбородок, лоб. Эй, что вы делаете? Щекотно.
Улыбаюсь.
Но эта улыбка твердая и ясная. Она словно высечена из розового, сияющего камня.
Так говорит наш математик. Он маленький и старый. Но на его уроках стоит тишина. Когда урок закончен, то значит, он сказал, все, что хотел за 45 минут. «Это все», - он заканчивает урок и уходит.
Панки хой.

Один в одном. И одинокий. Одно в одно. Один к одной.

Я немного прихожу в себя после пафосного посвящения. Первое что слышу – это слабый, обреченный стон. Досадливый скрип. Это он, старый, бывший король, раскачивается, ухватив себя за голову. Его колени возмущены сильнее обычного. Так и скрипят, так и ходят ходуном. Что ж. Его колени умнее молодого щеголеватого короля, моего злобного дяди, хаха.
Деревья и травы – жители зеленых домов, все в ожидании смотрят на него. С моей мамой им было весело, и они любили ее. Но своего старого правителя они уважали и боялись. Так что теперь они все стоят на почтительном расстоянии, замерли и ждут.
Лесной великан, глава дома Сорсны, отнимает ладони от глаз, оглаживает лицо, покрытое прекрасными, живописными морщинами. Он проделывает все это с  каким-то безнадежным отчаянием.
- Ты король. Ты способен видеть суть вещей. Скажи мне, мой бестолковый сын, что ты видишь под ростком, под землей?
Парень суетливо оглядывается.
- Ну… Вижу то, из чего он появляется.
- Хорошо.
Он пренебрежительно добавляет..
- Ничего особенного. Это наверное… гм... семя?
- Какое оно?
- Ну, длинное, круглое… Оно, оно…
В голосе появляются тревожные нотки. Ну еще бы! Мне не терпится.
- Почти в два раза больше ростка, который проклюнулся… - со зловещим присвистом комментирует старик.
- Теперь вспомни, как выглядит семя сосны.
Парень вздергивает подбородок, будто ждет, что ему в рот упадет маленькое, легкое, крылатое сосновое семечко. Невесомое, крохотное, жалкое. Теперь его лицо становится глупым. Испуганным.
Ой, кто-то что-то натворил, и будет высечен крапивой.
Быть просто здоровым и сильным недостаточно. Это я всегда говорила себе, когда наш физрук часами гонял меня по штрафным кругам на нашей спортплощадке. А вот справку от врача подделать – это надо уметь.
Родиться просто в хорошем месте, в хорошей семье – еще не значит быть счастливой. Это, как заводной дятел, всегда повторяла наша печальная директриса. Лицо у нее состарившееся и грустное. Она с нами замучилась.
Теперь я будто вижу себя со стороны. Маленькая, лысая, на лице веснушки. Мне нравилось полагать иной раз в минуты безбашенного отчаяния, что моей мамой была какая-нибудь рыжая курочка. Она высидела свою компактную дочку в теплой, ласковой соломе, а потом меня у нее отобрали. И посадили в инкубатор.
А это, оказывается, сосновые отметины. Мамины смоляные брызги. Вот как.
Вдруг я слышу у ног знакомое шебуршание, которое по опыту не предвещает ничего хорошего. Так. Напряглись. Нет, нет, только не сейчас.
-Изыди, - шепчу я ежу.
А он уже открыл рот и приготовился издеваться.
– Изыди, взрослая особь. Боже, ну, пожалуйста, сбрызни.
Но ежик говорит своим скрипучим и противным голосом вовсе не то, что я так боюсь сейчас услышать. Очередную дразнилку. Он произносит странные слова. И их, к моему удивлению, все повторяют следом. Даже старый, бывший, громадный, скрипучий король.
- Ваше Величество.
Тишина становится такой глубокой… Я слышу, как кровь поднимается к моим торчащим ушам. И ведь, зараза, теперь смущение и стыдливую краску не занавесишь – волос-то нет.
Уши, наверняка, пылают. Очень эффектное, видимо, зрелище. Еж в восторге.
Я чувствую, как мне за спину опускается что-то теплое. Словно садится за шкирку крохотное солнышко. Делается светло и спокойно. Топленый кусочек масла положили под майку, и он растекается между лопаток.
«Скоро вы все найдете себе новый дом», - любит повторять директриса. «Ага, общагу!» - кривится при этих словах паскудник Шаша.
Почему, откуда сейчас на мне легкое, нежное зеленое платье, украшенное узором из резных листьев? Когда я его надела? Как? Где?
Я принимаю свое новое прибежище, нисколько не робея. Это же я, а не кто нибудь, назвала росток своим домом.
Я вхожу в росток. Как это возможно?
Маленький мальчик в коричневом бархатном костюмчике сидит на полу и катает шляпки от желудей.
- Ты прости меня, пожалуйста, - выдыхаю я облегченно, опускаясь рядом с ним на пол.
В коне концов, у меня все получилось. Умыть сосновых щеголей, которые издревле хозяйничали в лесу.
– Никак не могла удержаться. Так мне захотелось сбить с них спесь.
Мальчик хитро улыбается.
Над головой у него висит полумесяц – его сияние ровное и четкое. Это глубокое и ровное лесное благословение. Он вырастет сильным. Самым большим и высоким деревом в этом лесу. И у него будет много потомства. Дубы, они такие. Их какой-то там грозой не напугаешь. Дуй им в переносицу или не дуй — стоят себе и растут.
- Ты ведь меня не бросишь здесь одного? – немного волнуясь, спрашивает он. – А, Тютелька?
- Ну что ты, - я беру в свои его крохотные розовые ладошки.
Он похож на тех, кто приходит к нам в первый раз в первый класс. Каждый год новенькие. Испуганные, пухлые, румяные, в чистых рубашках.
 - Мне просто надо кое-что уладить.
- А, выпускной, - причмокивает он, словно бы выпил сладкого молока. – я бы тоже хотел на это посмотреть. Глубокие вырезы, каблуки и размазанная тушь.
Я закатываю глаза. Ну, конечно, он же вырос прямо под окном, где мы с Шашей так часто говорили о том, что с нами будет, заедая все это песочными коржиками и запивая компотом.
Там у нас растет дуб. Там я и подняла желудь с земли и зачем-то сунула себе в карман джинсов.
Я осторожно целую малыша в макушку. Он уже сейчас пахнет чем-то очень мужским – надежностью, твердостью, уверенностью. Силой. Это стойкий и надежный запах. В нем нет ни капли горечи или безумия.
Я никогда не думала, что со мной может быть так.

Лето красит ногти клубникой

Придерживая подол платья и чертыхаясь, я выхожу на трассу и торможу первую же машину.
Дедка, который чешет с дачи на жуткой колымаге неопределенной расцветки. Он косится на меня, пока я безуспешно пытаюсь зафиксировать на пузе ремень (или то, что осталось от ремня). Разглядывает мой наряд.
- Ролевики что ли? Или как там вас?
 - Ага, - охотно соглашаюсь я. – Кино снимаем.
- Кино,.., - удивляется дедок и осторожно трогается. – Тут одну киношницу уже два дня с вертолетом ищут. – Кино они снимают… Поди ты...
- А что, дедушка, - поудобнее устраиваюсь я, его машина стонет, ухает и скрипит не хуже, чем колени у старого лесного короля. – Имеются ли у вас на даче одуванчики?
Дедок оживляется, машина едет быстрее.
- У-у-у, - радуется он, - что ты, полно. Одуван — сорняк настырный. Его выроешь, спать ляжешь, глядь, утром он снова вырос. Стоит себе, цветет. И вроде с корнем выдрал, а все свое. Неистребимый. У соседа дача брошена, так там каждую весну поле желтое. Особенно в ту пору, когда яблоня цветет. Красота. Но все это потом ко мне летит, весь его одуванчиков приплод. Жена однажды решила варенье с них сделать. Возилась, возилась, тонну этих одуванчиков срезала, варила часа два… Я попробовал. Ну сахар-сахаром. Горечь только чуток чувствуется.
Я смеюсь.
- А чего дались тебе одуванчики?
Пожимаю плечами.
- Так.
- Что поделаешь, в каждой былинке свой смысл есть, - резюмирует дедок и подмигивает мне.
Какая-то ерунда - хлам и мелочь в его багажнике весело подпрыгивает и бренчит.
Когда Шаша видит меня, у него глаза округляются, как у одинокой бойцовской рыбки Пети в нашем кабинете биологии.
- Тебя по всему бору с фонарями ищут. Хотели выпускной отменить.
Вообще-то рот Шаши набит куском торта Прага. Он держит его перед собой на пластиковой тарелке. Так что выходит «фыпуфкной».
- Шашкошвили, - беззаботно напеваю я, помахивая рукой. – А я замуж вышла.
Какое-то время он остолбенело смотрит на меня, погруженный в угрюмое молчание. А потом выплевывает торт на тарелку.
Да, это должно было оказать на моего приятеля какое-то действие. Еще недавно мы с ним орали дурацкие песни и гнали во всю прыть. А теперь нет, теперь я дама степенная. Вот так вот.
Забыла сказать, что у него во все лицо здоровенный синяк. И одна рука в повязке. Наверное, моцик в хлам. И нас ждут беседы в детской комнате милиции, полиции, или как там это теперь называется.
- Ну и дура.
- Ой, - слышу я из-за спины, - какое платье.
Это девчонки. И все до одной совершенно безвкусно нарядные! Жива я, нет, здорова, где была – не важно. Платье! Зря я не хотела идти на выпускной. Какая это радость видеть их лица… Как они все до одной переборщили с косметикой! Это же незабываемое зрелище! Блестящие веки! Блестящие губы. Бордовые щеки! Голуби под окном столовки (убраны столы и стулья, на стенах мишура) и те в шоке.
- У тебя татушка.
Точно молнией бьет в затылок.
- Да? – резко поворачиваюсь, будто щенок, который рассчитывает поймать собственный хвост, - и что там?
- Какой-то цветок, листья. Здесь плохо видно.
И точно, выпускной ведь. Свет погашен, лампы мерцают, все крутится. Сейчас на сцену выйдет директриса и скажет речь.
«Скоро вы все найдете себе новый дом».
Ну, а я-то краше всех. Лысая, с татухой на шее, в грязных кедах, в умопомрачительном стильном платье. Дольче, Габанна и их маленькая собачка.
Вдруг мне вспоминается надоедливый, несносный еж.
«Йоху!!!!»  Хочется крикнуть мне! Школа кончилась! Я взрослая!
Я взрослая особь!
Не знаю, не помню как, почему, что меня торкнуло, но я взбираюсь на сцену, хватаю микрофон.
Кричу.
- Люди, я нашлась!
Снизу - изумленные мордашки.
- И хочу вам сказать…
Но вдруг опускаю микрофон.
В таких случаях говорят – воспоминания пронзили ее, будто молния. Меня вот сейчас они и пронзили, да.
И я увидела.
Мы все втроем… Мы держимся за руки. Потому что очень страшно. Папа и мама держат меня так крепко, что побелели ладошки. Мы выходим из леса. На темную ночную трассу. Мы ничего не знаем о мире людей. Одна из дома Сосны, другой из дома Одуванчиков. Не принятые ни там, ни там… Она отдала трон королевы леса своему брату. Чтобы сохранить семью...
Вдруг – вокруг шум. Прямо на нас летят два маленьких фонаря. Это я теперь знаю, как это называется - рефрежератор. А тогда.. Моя безумная, вечно улыбающаяся, изгнанная из леса мама успевает схватить меня на руки и… Изо всей силы, как цветок одуванчика… Как парашютик… Легкий и маленький,.. Подбросить вверх.
Чудо. Вот что ждет нас впереди. Это чудо.
Наконец-то меня осеняет. Я вспоминаю, как надо летать. Летать – это не значит знать как. Не значит не бояться упасть. Это значит просто найти в себе то, что уже и так летает у тебя внутри. Безо всяких усилий.
Прислушиваюсь. Стоит подозрительная тишина. Когда в зале столько подростков, никак не может быть настолько тихо! Мы знаем друг друга не первый год. Мы похожи на рой пчел, и за нас всегда думает наша королева-директриса. Мы ее бестолковые подданные.
Но сейчас они все именно от меня ждут чуда.
И я взлетаю.
Сначала над сценой. Над всеми теми, кто стоит в зале, обсыпанные конфетти и серпантином. Над цветами в вазах и коробками с соком (персиковый, яблочный, мультифрукт).
Взмываю под потолок и посылаю всем воздушный поцелуй. Вы обязательно, обязательно, обязательно будете счастливы!
Я держусь в воздухе уверенно. Единственное, что меня тревожит – не сверкнуть бы трусишками.
Вылетаю в окно (раскрытое, душно).
Дуб возле окон столовки шелестит листьями, и я глажу их.
Я взлетаю высоко-высоко над нашим интернатом, спортплощадкой, забором. Мне это все прекрасно видно сверху. Такое маленькое. Странно. А, казалось, он так много места занимает, наш интернат. И все сидит и сидит в печенках.
Сейчас за мной навсегда захлопнется эта дверь.
- Ну, дорогие мои предки! А не показать ли нам в следующем году всем новеньким наш фирменный семейный характер? Безудержное веселье и непрошибаемую настырность!?
Повеселимся?
Достаю из-за пазухи висящую на шнурке коробочку. Старый, бурый листик, пришпиленный палочкой-иголочкой.
Начинаю разбрасывать семена.
Легкие, славные, летят парашютики одуванчиков. Кружась, опускаются на землю.
Но не сразу, не сразу.
Перед тем, как упасть, они долго танцуют.
Это их выпускной.