А. Глава двенадцатая. Главка 4

4


     Я всегда придавал большое значение деталям. Подробности событий, тонкости ситуаций, незаметные свойства характера интересовали меня больше, чем целостная картина мира. Возможно, именно поэтому мне так долго не удавалось преодолеть барьер, отделявший меня от творчества. Для большой формы деталей недостаточно. Они могут стать материалом для скетча, шаржа, зарисовки, в крайнем случае – для рассказа. Но роман основывается не на деталях, сколь бы занимательны (и многочисленны) они ни были. Суть романа, его, если угодно, душа – в той соединительной ткани, том цементе, который спаивает и соединяет части в целое, а разрозненные зарисовки – в широкое полотно. Раствор этот, без которого не были бы созданы все великие произведения, не привлекает обычно внимания читателя. Страницы и абзацы, заполненные им, некоторые нетерпеливые представители и вовсе пропускают без зазрения совести. Но для автора нет ничего важнее – и ничего сложнее, чем овладение мастерством скрепки, спайки и соединения. Проза не требует вдохновения; это удел поэзии. Проза – это трудная, кропотливая, ежедневная работа, которой подчас вдохновение только мешает. Подбор составляющих, смешивание ингредиентов, подготовка смеси. Искусству скрепления мне ещё долго предстояло учиться. И относилось это далеко не только к литературе.
     Я оказался в просторном, светлом, с несколькими большими окнами зале, в который выходили двери сразу четырёх палат. У стены стоял длинный чёрной кожи диван с внушительными толстыми ручками, новёхонький, блестящий и, даже на вид, скрипучий. Два таких же кресла, будто часовые, разместились по двум его сторонам. Пол был покрыт, словно для контраста, совершенно белым, без единого пятнышка, ламинатом. В углу примостился пузатый кулер с горячей водой, несколько зелёных его лампочек тускло светились, напрасно пытаясь обратить на себя внимание в свете разгоравшегося дня. Возле одной из палат – той самой палаты номер восемь – сидел на хлипком складном стульчике внушительного вида молодой санитар, погружённый в чтение какого-то цветастого и, судя по всему, легкомысленного журнала. 
     Все эти подробности, как частички мозаики, почти не задержали моего ума. Я отметил их вскользь, как делают записи на полях. Нет, центром притяжения, центром всех моих устремлений сейчас была Юля, и только она одна. Двери палаты номер восемь распахнулись и вновь закрылись, впустив медсестёр, словно невесомых бабочек, и тишина, почти не нарушенная их торопливыми шагами, снова установилась в этом торжественно-белом зале. Юля взяла меня за руку, молча, не глядя мне в лицо, повела к дивану. Я не противился и позволил усадить себя на скрипучую скользкую его поверхность. Только тогда моя сестра подняла глаза – они были очень красные – и тут же воскликнула в неподдельном испуге:
     – Боже мой, Саша, что это с тобой?
     – Со мной? – непонимающе переспросил я.
     – Да, с тобой, братишка! Твоя голова… где ты умудрился так пораниться?
     По правде говоря, я и думать забыл о конструкции из бинтов, красовавшейся на моей голове.
     – Ах, это… – краска поневоле залила моё лицо (вот уж совсем не к месту). – Да так… ничего страшного. Просто небольшой конфликт… на бытовой почве.
     – Небольшой конфликт? – она, как давеча врач, взяла меня за щёки и несколько раз повернула туда-сюда. – Ты шутишь, братишка? С такой росписью тебе нужно будет провести здесь неделю.
     Меня уже начинала невольно раздражать та внимательность, с которой все ко мне начали относиться, едва лишь мне расквасили висок. Конечно, это не касалось напрямую моей сестры, но… Я поспешил сменить тему и обратился к волновавшему меня вопросу:
     – Не про это сейчас, сестрёнка, не про это… Расскажи мне, что случилось? Я ведь ничего не знаю толком. 
     – Случилось… – медленно повторила Юля, садясь рядом со мной. Она по-прежнему держала мою руку, и вена на тонком холодном её запястье пульсировала сильно и часто. – Ах, если бы только я сама понимала! Но в голове такой сумбур, Саша, так всё смешано. Никак не могу сосредоточиться… Сижу вот тут уже сколько часов, а мысли всё такие странные… и разные. Ничего не могу с собой поделать. Просто сама не своя.
     И она посмотрела на меня бесконечно усталым воспалённым взглядом. В нём было что-то такое… что-то беззащитное, просящее о помощи… или, возможно, мне это лишь показалось. Я вдруг понял, что не могу подобрать нужных слов поддержки. Странное дело – словно меня вдруг лишили дара речи, так что даже самые банальные фразы не шли на ум. Всего каких-нибудь десять часов назад я без колебаний бросился на защиту чести своей сестры с кулаками, а сейчас сидел рядом с ней и не мог открыть рот, чтобы подбодрить её. Чего же стоили все мои литературные потуги, если в настоящей жизни, в ситуации, когда красноречие было не избыточной роскошью для жаждущей эстетики натуры, а насущной и сиюминутной необходимостью, я был немощен и бесплоден? Да, пропасть между книгой и реальностью всё-таки гораздо больше, чем иногда кажется литератору, воображающему себя всесильным лишь потому, что выдуманные ситуации и выдуманные герои поневоле подчиняются его эгоистической потребности сочинять. Жизнь же никогда не подчиняется, не подлаживается и не угождает. Она ставит перед фактами и с интересом смотрит, как ты отреагируешь. Покарать хмельного нечестивца, осмелившегося очернить прекрасную даму, – пусть она и была только (только?) моей сестрой – было красивым, чисто литературным жестом, пусть и облечённым в не самую привлекательную оболочку. Но вот найти именно те выражения, которые действительно помогли бы прекрасной даме, окажись они даже необработанными, неизящными, не предназначенными для чужих глаз, – о, это уже не было литературой! И я молчал.
     Я молчал, хотя, в сущности, если отбросить условности и экивоки (а когда ещё их отбрасывать, как не сейчас?), тут подошли бы любые слова. Сестра ждала от меня участия, проникновенности, единения, и ей не было, конечно, разницы, в какую форму они облекутся.И всё-таки… и всё-таки, даже понимая это, даже зная, что нужно всего-навсего открыть рот, я продолжал сидеть молча, и лишь всё более крепким пожатием руки показывал, что сделаю для неё всё, всё, что в моих силах, не заставляли бы меня только говорить…
     Юля повернулась в сторону палаты номер восемь и чуть-чуть усмехнулась – самым уголком губ. Санитар, почувствовав на себе её взгляд, принял чрезвычайно серьёзный вид, нахмурился и залистал журнал с удвоенной энергией.
     – Он сидит здесь с самого раннего утра, – сказала сестра тихо, как бы про себя. – Ему поручили присматривать за этой палатой. Присматривать! Ты понимаешь, Саша, как это… бессмысленно? Ведь это же ясно и десятилетнему ребёнку, что Борис просто получил пулю, которая предназначалась другому. Другому, братишка! Сергею… И именно его нужно сейчас охранять.
     – Так значит… стрелявшего не поймали?
     Юля медленно покачала головой.
     – Нет. Это был профессионал, или что-то в таком роде. Нам объясняли, но я не очень слушала, – она помолчала, затем, закрыв лицо руками, добавила: – Какой-то кошмар, Саша, ночной кошмар, но только не во сне. Я совсем не спала, как тут уснёшь? Операция длилась пять часов. Пять часов! Врач сказал, что он был на грани. То есть, не прямо сказал, у них это не принято. Но и так было понятно. Я очень надеюсь, что он выкарабкается.
     – Мы все на это надеемся…
     – Знаешь, пока шла операция, я всё думала: “Не дай Бог он умрёт! Не дай Бог умрёт!” Это было бы… даже не знаю, как сказать… это было бы катастрофой. Нет, не то. Это была бы несправедливость, страшная несправедливость. Умри он, и всё потеряло бы смысл, понимаешь?
     Не могу сказать, что я вполне понимал её, но сейчас Юля ждала только одного ответа, поэтому мне оставалось лишь молча кивнуть головой.
     – Скажи, братишка, ну разве это профессия? – продолжала она меж тем, отчаянно стараясь повысить голос и не справляясь. – Разве может быть такая профессия – подставлять себя под… под пули для других? Я не понимаю. Правда, не понимаю. Это глупость какая-то или сумасшествие, но не профессия. 
     – Думаю… думаю, его выбор есть его выбор, сестрёнка. И, вполне возможно, он спас Плешину жизнь. И… и тебе тоже. 
     – Не мне, – покачала головой Юля. – Я задержалась внутри… внутри здания, пресс-конференция проходила в концертном зале, ты, наверное, слышал.   
     – Нет, я ничего не слышал. Я стараюсь вообще ничего не знать об этих выборах, ты же знаешь.
     – Мне пришлось задержаться, – продолжала она, не обратив (или сделав вид, что не обратила) внимания на моё замечание. – Встретила подругу, совершенно случайно, давно её не видела. Мы разговорились, и тогда я услышала… крики. Выстрелов совсем не было слышно, хотя мы стояли шагах в пятнадцати от выхода, но я совсем, совсем не слышала выстрелов. А когда люди закричали, я побежала туда и увидела Бориса… в крови. О, я не могу всё это пересказать, это было ужасно, ужасно! И Сергей был так бледен, я никогда не видела его таким. Поднялась такая суматоха, нас всё хотели куда-то увести и никак не могли. А потом приехала скорая, и Бориса увезли сюда, и я настояла, чтобы мы поехали за ним. Сергей и не спорил, просто, кажется, он был в шоке, как и все вокруг. Так мы здесь и оказались. Милиция же появилась лишь спустя пару часов. Конечно, им надо было всё осмотреть там, на месте… Впрочем, это уже не моё дело. Но они должны были приставить к Сергею охрану! Должны были! Он сам отказался, и это, по-моему, страшно беспечно, и очень по-мужски, но полковнику надо было настоять, непременно настоять.
     – Они и к тебе должны были приставить охрану, – вставил я.
     – Мне бы этого не выдержать, – покачала головой Юля. – И так-то тошно, а если бы ещё постоянно кто-то наблюдал… Хотя, если вдруг будут настаивать, я соглашусь. Только вот будут ли? Их больше беспокоят поиски стрелявшего, а наша безопасность – чёрт с ней! И эти пять часов между жизнью и смертью – если бы он умер, Саша, если бы он умер! Нет, я не могу даже думать об этом. Я…
     Но тут её монолог был прерван. Дверь палаты номер восемь отворилась, и Симеон Витальевич в сопровождении двух медсестёр появился в коридоре.