Голос зверя

Автомобили плыли в потоке железных собратьев, управляемые биологическими машинами, которых принято было звать людьми; и я был одним из них, – таким же роботом, жрущим глазами прохожих, смотрящим в пустые людские глазницы. От чего бежали они? Куда спешили. Бесцельно стремящиеся, вечно, как белки, бегущие, человеки работали, чтобы в пятницу убиться и задёрнуть шторы, в компании таких же одиночек, плясать на барных стойках, изображая радость. Порой мне безумно хотелось ворваться в такую компашку, с дробовиком наперевес, включить свет и пострелять по удивлённым лицам. «Чему вы удивляетесь?! — кричал бы я — Вы с рождения трупы!». А они падали бы на пол, как кегли, и продолжали удивляться, лёжа на танцполах — вот это был бы фейерверк! Файершоу!

Потом бы я забаррикадировал двери и ждал мусоров, — ещё одних дармоедов, в каждом видящих преступников. В каждом, — кто не мусор! Грёбанные наследники чекистов. Вот этих бы я крошил, как безликих манекенов, как ненужный хлам, — смёл бы их, как бесполезный, портящий воздух, мусор. Будьте уверены, двух-трёх я бы точно утащил с собой — в тёмную пучину ада. Потом конечно, их будут хоронить, как героев, с гимном, как положено, а обо мне снимут тонны телепередач, где я окажусь поехавшим на голову психом, но в аду мы будем вариться в одном котле, где не будет разницы — мусор ты или псих. А Вера... Вера только и пожмёт плечами, скажет «Слава богу, что я не связалась с этим недоумком». Если только её случайно не окажется на той самой стойке, в тот же самый день. Тогда она уже ничего не скажет. А я не стану слушать.

Мы не виделись с конца июля. Ничего не произошло. Просто я не стал больше звонить, а она не стала настаивать. Обычное дело. Вокруг меня тысячи раз, с бешеной силой, крутились мысли о смерти, что, наверное, образовали воронку над головой. Я лежал, уткнувшись лицом в подушку, в попытках уснуть, а перед глазами плавали картинки, быстро меняющимися слайдами, в которых я летел с балкона, видел перед собой железобетонную плиту, забытую коммунальщиками несколько лет назад, и неизбежно разбивался. С того самого балкона, который так любил в детстве. Так проходили дни, недели, а потом месяцы, а мне так и не стало легче, я так и не научился извлекать из памяти лишнее. По этой самой причине, я часто не слышу собеседника, который может долго мне что-то рассказывать, пытаться донести какую-то информацию, пусть важную — я всё равно его не услышу, слишком занята моя память, чтобы кого-то слушать. Голос, который бесконечно говорит со мной, тот, который внутри, перебивает всё, идущее извне, и не делает возможным вступить в наш с ним диалог кому-то третьему, будто отсекая невидимым барьером чужую речь. Чей это был голос, - мой собственный, голос совести, или неведомый мне голос зверя, который взывал к себе, заставляя слушать его, я не знал.