Хуэйрос и тапириха

Будучи проездом в Буэнос-Айресе, я не мог отказать себе в удовольствии по обыкновению порыться в мусорном баке неподалеку от  дома, где проживал долгие годы  великий Хорхе Франсиско Исидоро Луис Борхес Асеведо.   Я нашел там старые чапарахос, из кожи бизона, полуистлевший Талмуд, диск Баскова, велотренажер без руля, и без седла, два дырокола, дагерротип Марлен Дитрих, датированый 1946 годом, ее стринги, сломанный костыль и…, О! Нет! Я не верю сволим глазам!  О! Счастье! Мятые листочки пожелтевшей бумаги, исписанные кривым знакомым почерком моего глубоко почитаемого Хорхе Луиса Борхеса. Я в слезах целовал эти бумажки, испачканные каким-то сухим коричневым веществом и скупые мужские слезы наворачивались на мои глаза. Я обнаружил новеллу Борхеса, которую он почему-то посчитал недостойной читателя. Вот она!


ХУЭЙРОС И ТАПИРИХА
В низовьях Миритипараны, левого притока Какеты, в непролазных джунглях Колумбии, что недалече от горы ***рапукуана, где когда-то обитали индейцы племени уруми (местные индейцы кабияри, летуама и макуна, вообще никогда не встречали  индейцев уруми. «Что за уруми такие? Бред какой-то!» – говорили они) на бревне каучукового дерева сидел худой, неказистый, нескладный, лысый, смуглый старичок, с лицом, напоминающим сушеный чернослив, и задумчиво чистил небольшого, килограмма на два, дикобраза коэнду, нервно выдирая иголки с его спины. Он подстрелил незадачливого дикобраза копьем сегодня утром. Глаза старичка слезились (При очистке дикобраза, повреждается целостность шкурки, и выделяется оксид серы, раздражающий сетчатку глаза. Прим. Автора)

На самом деле, этот неказистый старичок плакал не только из-за выделяющегося оксида серы. И уж совсем не потому, что ему было жалко дикобраза. Да если бы он плакаль по каждому дикобразу, обезьяне цебиду, по носухе, кинканжу или муравьеду, то слез не хватило бы. Причина слез была чувственного, нравственного характера. Вчера от него ушла молодая тапириха (самочка тапира Tapirus kabomani). Нет. Она и раньше свободно гуляла по джунглям, но с наступлением темноты всегда возвращалась домой. 
 
Тапириху он нашел десять лет назад, на берегу Онтарио, полуживым, малюсеньким, жалобно хрюкающим поросеночком,  тапирщеночком, когда ей было три месяца. Он кормил ее буквально с рук, купал ее, нянчил, пел ей красивые рейнские напевы, что когда-то давно пела ему мать.
Диего Хуэйрос (так звали старичка) выходил-таки слабенькую, трогательную тапириху. Вскоре она превратилась в дородную, справную, кряжистую, своенравную, прожорливую самку. Диего даже научил ее разговаривать по-своему. Совсем немного: «Я. Ты. Здравствуй! Спасибо!  Да. Нет. Хочу. Не хочу. Дай! Возьми! Хорошо! Сюда иди!». Чтобы был хоть какой-то собеседник.
Диего аккуратно положил очищенного дикобраза в ушат с рассолом. И достал из погреба полуметровую рыбу арапаиму. С утра выловил в речке Онтарио на пиранью. Выпотрошил еще у реки, а сейчас просто аккуратно покоцал на три часть и бросил в ушат, к дикобразу. Пусть вместе солятся! Вместе, как говорится, и солиться веселей! Солись, солись, и больше не дерись! 
Тапириху свою он назвал Евой. Вскоре они сошлись. Стали близки. Все у них срослось. И стало веселее жить на белом свете. Ушли страхи. Он перестал просыпаться среди ночи от кошмаров страшных воспоминаний. Да и тапириха привязалась к нему, всем своим толстым, животным существом. Ей нравился этот шустрый, подвижный, горластый, крикливый, усатый, тщедушный, пожилой, морщинистый, вонючий  человечек. Особенно она любила, когда он долгими летними ночами нежно чесал ей брюхо. Диего брал ее на рыбалку, на охоту, и просто погулять по джунглям. Он часами рассказывал ей и своей жизни…. Не все, конечно…. Нельзя было ей знать все.  Тапириха, не отрываясь, смотрела в глаза Диего, изредка удивленно, вопросительно  всхрюхивая «ухты!», и тогда ему, казалось, что она все понимала.

А вчера случилось непредвиденное. Когда, после продолжительных, бурных ласок, он, откинувшись на спину, лежал, тяжело и шумно дыша, закрыв глаза, глядел в темноту прошлого, тапириха вдруг прижалась к нему волосатым, потным телом, и погладив копытом по костистой груди, произнесла:
- Danke Adolf!
Диего от неожиданности и ужаса, преодолев силы гравитации, подскочил на подстилке вверх на полметра.
- Что? Что ты сказала? – взревел он в гневе, словно сам громовержец Зевс вселился в него.
- Я сказала: Danke Adolf! – недоуменно и испуганно привстала Ева. Воцарилась неловкая пауза. И разверзлись небеса! Взревели трубы Иерихона. Не помня себя от  ярости, старик Хуэрос, повизгивая от гнева, стал наносить беспорядочные удары своими худыми, подагрическими ручонками. - Hier! Hier! H;ndin! Dreckiges, Kolumbianisches Schwein!!! – приговаривал яростный старик, задыхаясь и беспрестанно, оглушительно пукая от усердия (и, наверняка еще и от прокисшего холодца из муравьеда). («Вот тьебе! Вот тьебе! Сука! Грязные, колумбийский свинья!»)
Перепуганная, изумленная Ева, впервые познавшая  крепкий, горький, рвотный вкус побоев, отчаянно завизжала на все джунгли, отчего завыли где-то в устье Амазонки от ужаса, аллигаторы и койоты, оттолкнула своим длинным носом обезумевшего старика Диего, и, стремительно, словно метеорит, унеслась в ночную, зловещую чащу. Долго еще в ночном эфире над Амазонкой раздавались нечеловеческие вопли несчастной, обиженной Евы.
Старик Хуэйрос долго не мог прийти в себя. Бездумно, бездомно, и бессмысленно бродил он по джунглям, прорубая себе путь мачете, искал Еву. Кричал. Звал. А едва только первые лучи солнца позолотили верхушки Пальм, он, изнуренный, опустошенный, махнул рукой на все, в этом обманчивом мире, и пошел в свой опустевший вигвам, спать. Стремительно проваливаясь в пугающую, бездонную, черную дыру сна, он думал рассеянно:
- Interessant! Stalin lebt noch? (Интересно: Сталин еще жив?)