Величие русской души

   <<Фашисты уничтожают наших детей. Уничтожают голодом и расстрелами. Уничтожают методически. Здесь и план освобождения Украины от украинцев, и ненависть к народу, и нечеловеческая злоба в неясном виденье своего собственного конца.
   Немцы выбирают лучших девушек. Лучших, более умных, более приветливых. Сотни тысяч лучших продолжателей нашего рода исчезнет из нашей земли и погибнет испакощенно, забито, заслано в бесповоротной дали.
Народу отпущено страданий в такой мере, такой новой невиданной мерой, о которой даже и не подозревало человечество…>>
   Александр Довженко

   На оккупированной территории гитлеровцы издевались над мирным населением и военнопленными. Они массово расстреливали жителей городов и сел, не жалея ни старых, ни малых, поддавали нечеловеческим пыткам пленных солдат и офицеров, партизан, подпольщиков, тысячами принудительно вывозили работоспособных граждан на каторжные работы в Германию, разрушали памятники национальной культуры, жилые дома, предприятия, разворовывали имущество граждан и общенациональные ценности.
   Идеологи фашизма проповедовали надуманную расовую теорию о высочестве арийской расы - расы хозяев, призванных руководить другими народами. Свирепо ненавидели фашисты советских людей, славянские народы - поляков, белорусов, украинцев, россиян.
   Разрабатывались и выполнялись планы массового физического уничтожения, порабощения тех, кто остался живым.

   <<Целью похода на Россию является истребление славянского населения>>.
   Генрих Гимлер
   Это была широкая, продуманная программа, которая базировалась на людоедских указаниях Гитлера.
   <<...Немецкий народ имеет право завоевать Европу и превратить ее в германскую империю немецкого народа. Мы должны уничтожать население - это входит в нашу миссию охраны немецкой нации. Нам придется развить технику уничтожения населения... Я имею право уничтожить миллионы людей низшей расы, которые размножаются, как черви>>.
   Адольф Гитлер

   ***

   Величие русской души особенно ярко проявляется в рассказах девушек-санитарок, которые как никто другой вынесли на себе все тяготы и лишения минувшей мировой войны. И в прямом, и в переносном смысле!..
   Рассказывает девушка-санитарка:
   "Только остановимся… Поставим госпиталь, загрузят нас ранеными, и тут – приказ: эвакуироваться. Раненых кого погрузим, а кого – нет. Не хватает машин. Нас торопят: «Оставляйте. Уходите сами». Ты собираешься, они на тебя смотрят. Провожают глазами. В их взглядах все: смирение, обида… Просят: «Братцы! Сестрички! Не оставляйте нас немцам. Пристрелите». Такая печаль! Такая печаль!!! Кто может подняться, тот идет с нами. Не может – лежит. И ты никому из них уже не в силах помочь, боишься глаза поднять… Молодая была, плачу-плачу…
Когда уже наступали, мы ни одного нашего раненого не оставляли. Даже немецких раненых подбирали. И я одно время с ними работала. Привыкну, перевязываю, как будто ничего. А как вспомню сорок первый год, как своих раненых оставляли и что они с ними… Как они с ними… Мы видели… Кажется, ни к одному больше не подойду… А назавтра иду и перевязываю..."
   "В моей палате лежали двое… Лежали – немец и наш обожженный танкист. Я захожу к ним:
– Как себя чувствуете?
– Я хорошо, – отвечает наш танкист. – А этот плохо.
– Это же фашист…
– Нет, я ничего, а ему плохо.
   Уже они не враги, а люди, просто два раненых человека рядом лежат. Между ними появляется человеческое. Не раз наблюдала, как это быстро происходило..."

   Рассказывает другая девушка-санитарка:
   "А нам привезли на перевязку эсэсовцев… Эсэсовских офицеров.
   Подходит ко мне сестричка:
– Как мы их будем перевязывать? Рвать или нормально?
– Нормально. Это раненые…
   И мы их перевязывали нормально. Двое потом убежали. Их поймали, и чтобы они не убежали еще раз, я им пуговки обрезала на кальсонах..."

   Им вторит третья санитарка:
   "Вот не скажу, где это было… В каком месте… Один раз человек двести раненых в сарае, а я одна. Раненых доставляли прямо с поля боя, очень много. Было это в какой-то деревне… Ну, не помню, столько лет прошло… Помню, что четыре дня я не спала, не присела, каждый кричал: «Сестра! Сестренка! Помоги, миленькая!» Я бегала от одного к другому, и один раз споткнулась и упала, и тут же уснула.
   Проснулась от крика, командир, молоденький лейтенант, тоже раненый, приподнялся на здоровый бок и кричал: «Молчать! Молчать, я приказываю!» Он понял, что я без сил, а все зовут, им больно: «Сестра! Сестричка!» Я как вскочила, как побежала – не знаю куда, чего. И тогда я первый раз, как попала на фронт, заплакала.
   И вот… Никогда не знаешь своего сердца. Зимой вели мимо нашей части пленных немецких солдат. Шли они замерзшие, с рваными одеялами на голове, прожженными шинелями. А мороз такой, что птицы на лету падали. Птицы замерзали. В этой колонне шел один солдат… Мальчик… У него на лице замерзли слезы… А я везла на тачке хлеб в столовую. Он глаз отвести не может от этой тачки, меня не видит, только эту тачку. Хлеб… Хлеб… Я беру и отламываю от одной буханки и даю ему. Он берет… Берет и не верит. Не верит… Не верит!
Я была счастлива… Я была счастлива, что не могу ненавидеть. Я сама себе тогда удивилась..."

***

   Свидетельства советских мед работников
   Тамара Степановна Умнягина, гвардии младший сержант, санинструктор.
   "Под Сталинградом… Тащу я двух раненых. Одного протащу – оставляю, потом — другого. И так тяну их по очереди, потому что очень тяжелые раненые, их нельзя оставлять, у обоих, как это проще объяснить, высоко отбиты ноги, они истекают кровью. Тут минута дорога, каждая минута. И вдруг, когда я подальше от боя отползла, меньше стало дыма, вдруг я обнаруживаю, что тащу одного нашего танкиста и одного немца… Я была в ужасе: там наши гибнут, а я немца спасаю. Я была в панике… Там, в дыму, не разобралась… Вижу: человек умирает, человек кричит… А-а-а… Они оба обгоревшие, черные. Одинаковые. А тут я разглядела: чужой медальон, чужие часы, все чужое. Эта форма проклятая. И что теперь? Тяну нашего раненого и думаю: «Возвращаться за немцем или нет?» Я понимала, что если я его оставлю, то он скоро умрет. От потери крови… И я поползла за ним. Я продолжала тащить их обоих… "
 
   Ольга Васильевна Корж, санинструктор кавалерийского эскадрона.
   "Мы заняли большую деревню. Дворов триста. И там был оставлен немецкий госпиталь. В здании местной больницы. Первое, что я увидела: во дворе вырыта большая яма, и часть больных лежит расстрелянная – перед уходом немцы сами расстреляли своих раненых. Они, видно, решили, что мы это будем делать. Поступим так, как они поступали с нашими ранеными. Только одна палата осталась, до этих, видно, не дошли, не успели, а может, бросили, потому что они все были без ног.
   Когда мы вошли к ним в палату, они с ненавистью смотрели на нас: видно, думали, что пришли их убивать. Переводчик сказал, что мы раненых не убиваем, а лечим. Тогда один даже стал требовать: мол, они три дня ничего не ели, их три дня не перевязывали. Я посмотрела – действительно, это был ужас. Их давно не смотрел врач. Раны загноились, бинты вросли в тело.
– И вам их было жалко?
– Я не могу назвать то, что испытывала тогда, жалостью, жалость – это все-таки сочувствие. Его я не испытывала. Это другое… У нас был такой случай… Один солдат ударил пленного… Так вот мне это казалось невозможным, и я заступилась, хотя я понимала… Это у него крик души… Он меня знал, он был, конечно, старше, выругался. Но не стал больше бить… А крыл меня матом: «Ты забыла, ё… мать! Ты забыла, как они… ё… мать...». Я ничего не забыла, я помнила те сапоги… Когда немцы выставили перед своими траншеями ряды сапог с отрезанными ногами. Это было зимой, они стояли, как колья… Эти сапоги… Все, что мы увидели от наших товарищей… Что осталось…
   Помню, как пришли к нам на помощь моряки… И многие из них подорвались на минах, мы наткнулись на большие минные поля. Эти моряки, они лежали долго. Лежали на солнце… Трупы вздулись, и из-за тельняшек казалось, что это арбузы. Большие арбузы на большом поле. Гигантские. Я не забыла, я ничего не забыла. Но я не могла бы ударить пленного, хотя бы потому, что он уже беззащитен. Вот это каждый решал для себя, и это было важно".

   Лилия Михайловна Бутко, хирургическая медсестра.
   "Жалею… Я не выполнила одну просьбу…
   Привезли в наш госпиталь одного немецкого раненого. Мне кажется, это был летчик. У него было перебито бедро, и началась гангрена. Какая-то взяла меня жалость. Лежит и молчит.
   Я немного немецкий язык понимала. Спрашиваю его:
– Пить дать?
– Нет.
   Раненые знали, что в палате немецкий раненый. Он отдельно лежал.
   Я иду, они возмущаются:
– Так вы врагу воду несете?
–Он умирает… Я должна ему помочь…
   Нога вся у него синяя, ничего уже нельзя сделать. Заражение моментально сжирает человека, человек сгорает за сутки.
   Даю я ему воду, а он на меня смотрит и вдруг говорит:
– Гитлер капут!
   А это сорок второй год. Мы под Харьковом в окружении.
   Я спрашиваю:
– Почему?
– Гитлер капут!
   Тогда я ему в ответ:
– Это ты так думаешь и говоришь сейчас, потому что ты здесь лежишь. А там вы убиваете…
   Он:
– Я не стрелял, я не убивал. Меня заставили. Но я не стрелял…
– Все так оправдываются, когда в плен попадают.
   И вдруг он меня просит:
– Я очень… очень… прошу фрау… – и дает мне пакет фотографий. Показывает, что вот его мама, он, его братья, сестры… Красивая такая фотография. На обратной стороне он пишет адрес: – Вы будете там. Будете! – И это говорил немец в сорок втором году под Харьковом. – Так вы бросьте, пожалуйста, это в почтовый ящик.
Он написал адрес на одной фотографии, а там был полный конверт. И я эти фотографии долго с собой возила. Переживала, когда при сильной бомбежке я их потеряла. Конверт пропал, когда мы уже вошли в Германию..."

   Вера Иосифовна Хорева, военный хирург.
   "Война кончалась… Вызывает замполит:
– Вера Иосифовна, придется вам работать с немецкими ранеными.
   А у меня к этому времени уже были убиты два брата.
– Не буду.
– Но, понимаете, надо.
– Я не способна: у меня погибли два брата, я видеть их не могу, я готова их резать, а не лечить. Поймите же меня…
– Это приказ.
– Раз приказ, тогда я подчиняюсь. Я военный человек.
   Я лечила этих раненых, делала все, что надо, но мне было трудно. Притрагиваться к ним, облегчать боль. Тогда я нашла у себя первые седые волосы. Именно тогда. Я им делала все: оперировала, кормила, обезболивала, – все как положено. Одно только я не могла делать – это вечерний обход. Утром ты перевязываешь раненого, слушаешь пульс, одним словом, действуешь, как медик, а во время вечернего обхода надо поговорить с больными, спросить, как они себя чувствуют. Есть ли поправка. Вот этого я не могла. Перевязать, прооперировать – могла, а говорить с ними – нет. Я так и замполита сразу предупредила:
– Вечернего обхода я делать им не буду..."

   Екатерина Петровна Шалыгина, медсестра.
   "В Германии… В наших госпиталях уже появилось много немецких раненых… Помню своего первого немецкого раненого. У него началась гангрена, ему ампутировали ногу… И он лежал в моей палате… Вечером мне говорят:
– Катя, иди посмотри своего немца.
   Я пошла. Может, кровотечение или что. Он проснулся, лежит. Температуры нет, ничего. Он так смотрит-смотрит, потом вытаскивает маленький такой пистолетик:
– На…
   Он говорит по-немецки, я уже не помню, но я поняла, насколько хватило запаса школьных уроков.
– На… – говорит, – я хотел вас убивать, но теперь ты убей меня.
   Вроде того, что его спасли. Он нас убивал, а мы его спасли. А я не могу сказать ему правду, что он умирает…
   Ухожу из палаты и неожиданно замечаю у себя слезы..."

   ***

   Запугать, сломать дух и поработить советских людей, народы других стран Европы гитлеровцам не удалось. Их зверства, грабеж и руины вызывали справедливый гнев народов, которые поднялись на решительную борьбу под лозунгом «Смерть фашистским оккупантам!»
   Разгром фашизма спас народы СССР от физического уничтожения, от рабства.
   Однако в ходе этой изнурительной борьбы советский народ проявил свои лучшие черты. Прежде всего - ВЕЛИКОДУШИЕ, показав тем самым всему миру, что недочеловеки (по Гитлеру) оказались человечнее "арийской" расы (вопрос о принадлежности к "ариям" здесь не рассматривается).