Неудавшаяся исповедь

    Я  вернулся из командировки с Украины с бомбой в кармане. Бомба – это фигурально. Так мы называли любую статью, которая могла  вызвать читательский  резонанс. Моя – для этого была и предназначена.

    В стране в 1988 году  вдруг начисто исчез сахар. Я объездил на Украине колхозы, сахарные заводы, всяческие агропромы  в поисках ответа – как-никак главная сахарная житница страны... Разгадка  была на удивление простой – местные предприятия “подсадили” на переработку кубинского тростника – из него было дешевле и проще вырабатывать сахар. Плюс интернациональная помощь. Своих же крестьян, везших свеклу на переработку, искусственно притормаживали перед воротами сахарных заводов. Скапливались очереди. Буряк не скоропортящийся продукт, но и не  вечного хранения. Свекла гнила, сажать ее стали меньше, а когда вдруг не уродился тростник, начались перебои в поставках. Народ у нас пуганый – мигом расхватал остатки сахара. Начали выдавать его по талонам.

     Замредактора Замятов, читая мой многостраничный опус, запыхтел. Это был верный признак, что статья настораживает его. Мы и звали его за это  Пых Пыхычем. Шутники иногда так и именовали его за глаза, правда, вполголоса. В таких случаях  тугоухий Михаил Михайлович задумчиво глядел на собеседника – то ли ослышался, то ли совесть совсем молодежь потеряла.

    -Больно все обостряешь, - с укоризной заявил он, дочитав до конца.  - Мы же не прокуроры, можем обойтись без обвинений.  Тем более кубинцев. И людей не надо пугать –  как это так: сахара нет и не ждите? Будет сахар....

    Последняя пятилетка до распада СССР поистине была золотым веком журналистики. Каждый из нас наперегонки стремился  опубликовать статью на ранее запретную тему. Что-то главлит (так именовалась цензура) не пропускал, но что-то проходило. Так, шаг за шагом, с боями мы раздвигали границы гласности.

    На следующее утро  первая часть моей статьи стояла в номере. Вторая должна была  выйти в следующей газете. Пыхыч самые острые моменты в ней  убрал. Стоило немалого труда  восстановить хотя бы некоторые. Наконец, весь измотанный, я подписал статью в печать и со спокойной совестью отправился домой.

     Утром выяснилось, что Замятов  после моего ухода домой не только вновь подсократил её, но и снял сноску,  что окончание будет опубликовано в следующем номере.

    -Мы решили вторую часть не давать, все акценты  ты уже вначале  расставил, а углубляться в проблему – лишнее, - объявил он мне после того, как я высказал все, что думаю о нем и его редакторских правках. С Пыхычем было бесполезно спорить, когда дискуссия накалялась, он демонстративно выключал свой слуховой аппарат.  “Лучше недосказать, чем написать лишнее”, - твердил он, безжалостно кромсая очередной нетленный опус в поисках фиги в кармане....

     Я все же опубликовал  слегка переделанную статью  в другой  газете, рангом пониже нашей. Мне объявили выговор, зато был резонанс, пусть и не такой большой, какой бы мне хотелось вызвать...

     Для журналиста это наркотик – выстраданная статья, получившая отклик у читателей. В короткий период гласности мы все подсели на него.

    ...Под утро не спалось. Лежал, ворочался, искал занозистую тему. И вдруг  осенило – Ельцин. О нем давно уже никто не пишет. Пронесся слух, что  его выдвигают делегатом на 19-ю партконференцию. От нее  ждали перемен в партии, в стране.
     И  все как нельзя удачно складывается. Со дня на день главред ложится в больницу. При нем о Ельцине даже заикаться не имело смысла. За него останется Архангелогородский, человек пьющий и временами бесшабашный. Я могу  заручиться его поддержкой. В отличие от Пыхыча и других замов он был талантливым журналистом, и время от времени выдавал такие материалы, которыми зачитывалась страна. Его фамилию называли среди тех, кто писал мемуары Брежневу.

    -Хочу сделать интервью с Ельциным, - сразу выложил я карты на стол. - Через призму партконференции. Какой он видит перестройку в стране, как надо обновляться партии – всю эту хрень я гарантирую.

     Архангелогородский глубоко задумался.
    -А что, в таком виде может интервью пройти. Надо вставить пистон известинцам, - согласился  он. ”Известия”  для нашей редакции были извечными конкурентами.
     Архангелогородский помог мне связаться с помощником Ельцина Львом Евгеньевичем Сухановым.  И заверил того, что сделает все возможное, чтобы интервью было опубликовано, пока главред отлеживается в больнице.

     Через неделю Суханов позвонил мне и сказал, что Ельцин решил дать  интервью прямо в редакции. Это было в стиле Бориса Николаевича.
 
     После октябрьского пленума ЦК КПСС, на котором он выступил с резкой критикой Горбачева, его держали в информационной блокаде, никто не публиковал о нем ни строчки. А его  приход в редакцию невольно вызвал бы разговоры. И если  интервью не выйдет, то многие узнают - по чьей указке ...

     Ельцин подъехал к подъезду “Правды” на правительственной машине. Посвежевший, в серо-голубом костюме, он выглядел очень даже симпатично. С удовольствием здоровался и общался с людьми, вмиг его окружившими. Мне показалось, что он даже нарочито затягивал это общение. Любил быть в центре внимания.

     Наконец остались вдвоем в кабинете. Сели напротив друг друга, между нами диктофон. Ельцин долго разглядывал меня по-начальственному сверху вниз.

    -Начнем,  - наконец сказал он.

    Отвечал  на вопросы медленно, взвешивая слова. Лишь изредка, когда мы затрагивали острые темы,  начинал  рубить воздух рукой. Левую, с поврежденными пальцами, по привычке держал под столом.

    -Борис Николаевич, не только меня интересуют события, с которых началась ваша опала - октябрьский  Пленум ЦК КПСС. Вокруг этого много слухов и домыслов...

    -Их бы не было, если были бы  опубликованы стенограммы того пленума. Даже я их не имею до сих пор на руках. Эт- та-а гласность, я вас спрашиваю? Да, я не записывался предварительно для выступления на пленуме, в чем меня обвиняет Горбачев, просто поднял руку и пошел к трибуне. Выступление получилось острым. Оно настроило против меня многих. Но ведь во времена Ленина такие дискуссии, полемика по важнейшим вопросам были нормой партийной жизни, почему сегодня это раздражает наше руководство?

    -Михаил Сергеевич сказал, что перед пленумом вы написали ему заявление с просьбой об отставке. Вы заранее готовились пойти на обострение?

    -За два года работы в Москве первым секретарем  я побывал на 200 промышленных
предприятиях. Эти встречи  помогли мне узнать истинное положение в экономике и социальной сфере. Москва стагнировала и погрязла в коррупции. Мы взялись за торговлю, общепит, милицию, КГБ; сменили здесь руководство.  Начали бороться с воровством,  злоупотреблениями. Это вызвало противодействие, участились жалобы. Да, были и у нас промахи. Я плохо знал столичные кадры, в чем-то ошибался. Но линия на перестройку была правильной. Когда я возглавил партийную организацию Москвы, экономика росла на 1 процент, мы подняли темп до 5 процентов. Но мне перестали помогать в решении московских проблем.  В такой ситуации я не посчитал для себя возможным оставаться на посту. Попросил освободить меня от должности первого секретаря и кандидата в члены политбюро. В это время Михаил Сергеевич Горбачев находился на отдыхе, и когда он вернулся в Москву, позвонил мне и сказал: "Давай к этому вопросу вернемся попозже". Поэтому на октябрьском пленуме я посчитал себя свободным от обязательств и выступил  так, как посчитал нужным в подобной ситуации.

    -Где здесь логика, Борис Николаевич, вы снимали секретарей, всяческих начальников, ездили на автобусах и троллейбусах к народу, лично инспектировали магазины и склады, переворошили всю Москву,  а потом внезапно пишете заявление об отставке?...

    -Повторяю: мне перестали доверять и помогать, -  Ельцин не скрывал раздражения. -На 19-ю партконференцию меня выдвинули многие партийные организации. Первыми это сделали коммунисты Карелии. Я  это предложение принял, чтобы порвать информационную блокаду, выстроенную вокруг меня. Потому что я убежден в своей правоте. Мне нужна политическая реабилитация...

    Ельцин всем видом показывал мне, что ему не нравятся такие вопросы, но не
задавать их я не мог. Впервые  в новейшей истории один из высших партийных руководителей вынес сор из избы. Слухи о его противостоянии с Горбачевым, Лигачевым и прочими партийными бонзами ходили самые противоречивые. И вот сидит напротив  главный виновник этой бучи, пытается отвечать,  что-то недоговаривая, что-то затушевывая... Как тут не  уличить его в противоречиях?! Мне ведь важно самому разобраться – кто прав и кого поддерживать..

    Ельцин отвечал все более недовольным тоном,  недоверчиво сверля меня взглядом.

   -Вы почти девять лет были первым секретарем Свердловского обкома. Но о бунтаре Ельцине мы услышали только  когда вы возглавили Московский горком. Что  в вас переменилось?

   Я чередовал достаточно неприятные для Ельцина вопросы  с теми, где чувствовал, что потрафляю ему. Все-таки передо мной сидел человек, находившийся в опале. Пусть и просивший время от времени о политической  реабилитации, но не сломленный и уже этим вызывавший симпатию. Ельцин иногда в запальчивости начинал критиковать все и вся, а затем, опомнившись, цитировал Ленина,  воздавал должное Горбачеву, другим членам Политбюро. Старательно обходил лишь Лигачева, по сути, “вытащившего” его из Свердловска в Москву на партийный Олимп.

    Двойственное отношение, загодя сложившееся у меня  к нему, только усиливалось. Но все же к концу интервью я стал чувствовать большую симпатию к этому неординарному человеку, который мог  проронить вдруг абсолютно ходульную фразу ”разве у ленинца может быть ледяное сердце”, и тут же очень умно и тонко пройтись по “убогому хозрасчету”,   внедрявшемуся тогда в экономику страны. Критически он был настроен и к быстро расплодившимся “кооператорщикам”, камня от камня не оставлял от ведущейся антиалкогольной кампании,  политической перестройки партии...

   В его ответах иногда не хватало логики, не сходились концы с концами, временами чувствовалась еще не окрепшая убежденность в своей правоте. Но это были мысли вслух человека, делавшего какой-то очень важный выбор в своей жизни, но еще до конца не уверенного в его правильности.  Позднее одна из его книг будет названа “Исповедь на заданную тему”. Исповеди со мной не получилось...

    Сейчас, спустя годы, я  понимаю, что он тогда  вводил не только себя, но  и всех, кто симпатизировал ему, в заблуждение. 24 программы по развитию Москвы, которые он предложил для развития столицы, никак не были увязаны с динамикой жизни. Его экономические и политические  рецепты  лечения как социализма, так и КПСС, не говоря уже об экономике, тоже, как выяснилось, были умозрительными и далекими от практики. От них он попросту отмахнулся, став президентом. У него не было раз и навсегда затверженных убеждений, был лишь инстинкт власти. Сам этого еще не осознавая, он уже шел к власти, сминая преграды. Ельцин был первым, кто на наших глазах начал ломать партийные стереотипы, закрытую партийную кухню... Как-будто свежий ветерок подул...

    С интервью я помучился. Переставлял вопросы, что-то сокращал. Пока за  сказанным не стала видна личность Ельцина. Неординарная, противоречивая, загнанная в угол,  но все еще готовая бороться.

    Интервью Ельцину не понравилось. Вычеркнув несколько лишних на его взгляд откровений, он все же подписал для печати – каждый лист отдельно. Я тут же положил их на стол  Архангелогородскому.

    На следующий день я дежурил по газете. Задержались допоздна. Когда оставалась чисто техническая работа  - дождаться исправлений ошибок и подписать полосы в свет, позвонил  Архангелогородский: - “Зайди”.

    В его кабинете было накурено и пахло хорошим коньяком.

    -Будешь? –предложил он. Я отказался. - Ты  написал хорошее интервью. Но вышел за рамки того, о чем мы договаривались. О партконференции, обновлении партии, о программе Бориса Николаевича – об этом надо было писать.

    -Согласен, я маловато об этом написал, но ведь нас интересует в Ельцине другое...

   -Для журналиста, как и врача тоже важно: не  навреди. А твое интервью  навредит. Оно заставляет испытывать к Ельцину симпатию.

    Архангелогородский налил себе коньяку в  красивый фужер, сделал, смакуя, медленный  глоток и продолжил: - Я Борю знаю давно, мы с ним не раз встречались. Этот человек ради власти  все сметет перед собой. Сейчас он начал расшатывать устои власти, это вызывает симпатию у людей. Вот что опасно.

   -Он же говорит правильные вещи. Нам нужны перемены...

   -Перемены бывают разными... В том числе и  к худшему. Мне казалось, что разберешься в Ельцине...

   -Я разобрался и люди разберутся. Даже без моего интервью. Не бараны.

   -А как же ответственность журналиста за написанное?.. Борис всерьез собрался во власть. Будет поздно сожалеть, если с нашей помощью он развалит вначале партию – стержень страны. Он этот стержень изнутри ломает. Уже сейчас Кавказ с Прибалтикой забурлили. А если Украина? Тогда потеряем  СССР...Ты этого хочешь?

   -Я так понимаю, что мое интервью  не будет опубликовано?-     Архангелогородский устало мотнул головой, то ли  подтверждая, то ли отрицая...
 
   Интервью не было опубликовано. Я напрасно ставил вопрос об этом на планерках. Когда выяснилось, что это солидарная позиция  не только  Архангелогородского с  Пыхычем, но и большей части  редколлегии, я написал заявление об уходе.

    Летом состоялась  19 партконференция, ее транслировали по телевидению. Показывали и речь Бориса Николаевича – он  прорвал информационную блокаду. С той поры начала стремительно восходить звезда Ельцина. Больше   с ним накоротке мы не встречались.

    Вокруг Ельцина  закрутились совсем другие люди. Его повсюду сопровождали крепкие ребята в кожаных куртках и  операторы  с новейшей съемочной техникой. Я  точно знал, что ни  один государственный телеканал такой техникой еще не располагал. На Ельцина сделали ставку теневые и очень серьезные силы, жаждавшие радикальных  перемен.

    …На первых “настоящих” выборах в Верховный Совет я долго перед урной раздумывал за кого голосовать –  генерального директора ЗИЛа Бракова или Бориса Николаевича. Мимо меня текли избиратели. Весело скаля зубы, уже  не таясь, толпа поднимала на щит Ельцина.

    Я все же проголосовал за него.