Семейный портрет на 1-13 площади. Том 1. 1. 22

Сегодня первый день зимы. Выпал снег. Наступил янвабрь. Мои полудневниковые записи постепенно приобретают форму какого-то нагромождения, что само по себе уже неплохо. И вообще, что бы я ни написал – всё хорошо. Это не утешение и не высокомерие. Даже не самоирония. Это ещё одно преимущество слова над моим организмом. Почему слово для меня больший источник наслаждения, чем пища, одежда или даже секс. (здесь нет вопросительного знака!) Книга слаще любого деликатеса. И хотя я знаю, что всё написанное также тленно как и другие вещи, всё же слово намного важнее для меня, чем любой материальный объект.

 Забота о книге у меня выше чем о хлебе насущном. Может я слеплен из другого теста? А может вынут из другого текста? По всей видимости так оно и есть. Но что это за тесто? И что это за текст? Явно замешано на абсолютном идеализме и крутом иррационализме с обильной добавкой абстрактных умозрительных конструкций. А текст – логопарадоксум. Не знаю почему, но мир слова для меня настолько бесконечен, беспределен, вечен и незыблем, что мир материи, мир в котором прозябает моё тело, кажется мне настолько жалким и убогим, примитивным и серым, что мне не хочется и подступаться к нему. Ограниченность и повторяемость его настолько угнетают, что даже одна книга кажется уже вожделенной отрадой. Вот до моего слуха доносится уже нецензурщина, как-то: «книжник», «фарисей», «буквоед» идр. (пишется слитно!) От порывов этого ветра я прикроюсь раскрытой книгой. Он пронесётся, а я пойду дальше. Литература – это необозримый простор, где уживаются без границ, законов и конституций самые непримиримые взгляды и самые неприемлемые ляпсусы.

 Если Генри Миллер хотел, чтобы в его книгах было поменьше литературы, то я хочу чтобы её было слишком много. Реалистическая  литература хочет чтобы в ней было всё как в жизни Генри Миллер хотел чтобы у него вовсе не было литературы а была только жизнь Я же хочу чтобы у меня вовсе не было жизни да и литературы пожалуй тоже. Что же остаётся? – Хаос! Не знаю удаётся ли мне это. Даже если и не удаётся – не беда. Главное задекларировать свой лозунг. Как у Троцкого: ни войны, ни мира. А нечто среднее я категорически не приемлю. Не люблю золотых середин. Ультра в право или ультра в лево. Крайние точки сходятся. Экстремальный максимализм: с одного полюса перепрыгивать на другой. Экватора – нет.  Существование его даже не предполагается, неприемлемо даже гипотетически. На обоих полюсах вечная мерзлота, ледяные пустыни и минусовая экзистенция. Это области литературы, а может металитературы. Области, лежащие между ними, тропики Рака и Козерога, это области жизни. В сферах вечного холода, вечной недоступности, где ничего не прорастает, из этого ничего и выходят литературные и сверхлитературные параллельные миры. Но как это ни парадоксально, в необъятной вселенной слОва уживается даже жизнь со своей плоской логикой, непримиримой догматикой и навязчивой традицией. Чего нельзя сказать о жизни, где литература всегда ходит в изгоях.
   
Несомненно я идеалист. Но что такое идеализм? Определения его настолько разноречивы, что сказать что-либо определённое по поводу определения определённо наталкивается на неопределённую неопределённость. Кто такие идеалисты? Марксисты , например, называли идеалистами Гегеля и Канта, но сами оказались идеалистами не меньшими, возведя в идеал (причём недостижимый) свои принципы. Писарев, этот вульгарный и плоский материалист, был самым абсолютным идеалистом, создав из материализма незыблемый идеал. Шестов и Ницше, выступая против немецкого идеализма, воздвигали храмы иррационального идеализма. Все философы, за исключением, может быть, Ламетри (да и то сомнительно, ведь он был приверженцем Эпикура, а Эпикур идеализировал атомы и вообще допускал существование богов), идеалисты.

 Я уже не говорю о писателях. Здесь все идеалисты – исключений нет. Даже Маркиз де Сад и Семён Барков. Так что и я принадлежу к этой замечательной когорте. «Я не просто свободный художник, я – идеалист, ибо занимаюсь тем, что меня разоряет. Просто так, ради идеи. С лозунгом «Тупо и бодро!» и желанием оторваться от своих корней» ( Олег ХХХ. «Одинокий волк»).

 Идеализм! К сожалению сейчас это слово забывается. В наше время, время поголовных демократий, идеи умирают. Демократии не способствуют идеализму. Чтобы жили идеи, нужна жёсткая, даже жестокая, деспотичная власть. Власть должна угнетать и порабощать. А ты – Человек – должен противопоставить ей свою идею свободы. Ты должен выступить против этой удушающей силы, против этого монстра со своей высочайшей и умопомрачительной идеей. Во времена царизма лучшие люди России боролись против крепостничества и полицейского государства. Это был авангард человечества. Человек тогда жив, когда жива его идея.

 Русские революционеры по сути боролись не за то, чтобы мужику лучше жилось – они боролись за идею. И это прекрасно! Более того – ничего прекраснее и быть не может. «Ну и чего они добились?» - спросят с издёвкой. Ничего. Они и не должны были чего-либо добиваться. Идеи не должны воплощаться. Осуществлённая  идея – мёртвая идея. Чтобы она была вечно живой, она должна всегда витать в воздухе, но не соприкасаться с землёй. Во времена сталинизма и советских императоров лучшие люди умирали в ГУЛАГе, в той же Сибири что и при царе. Великая Soveticum imperium romanum была самой ужасающей тиранией за всю историю человечества. И здесь человек, противопоставивший себя этой колоссальной машине угнетения, поистине ощущал себя титаном. Например, Варлам Шаламов – это же Прометей и святой Стефан одновременно – фигура по своей колоссальности затмевающая всю колоссальность всего СССР-а.

 Это уникальное и беспрецедентное государственное образование, ещё не осмысленное и не понятое историками, пытавшееся превратить личность в безликий атом, вызывало термоядерную реакцию роста гиперличностей.  Взять Даниила Андреева или того же Венедикта Ерофеева (хотя он не сидел, не претерпевал преследований и т.д., но всё же) или Андрея Тарковского – он вообще был лауреатом и фигурой легальной, но всё же. Я славлю это варварское страшное государственное уродство, ибо оно даёт сверхмощный импульс жизни для идей.

 Демократия – это дерьмо, гниль, гнидь, разложение, анемия, паралич. При демократии каждый борется только за свой желудок – идей нет. Когда можно слишком много, душа разжижается и становится как кисель. Когда ничего нельзя и всё под запретом – вот тогда душа алмаз. И идея – сверкание бриллиантов. Только борьба с гигантами – настоящая борьба, настоящая жизнь, создающая богов. Борьба с себе подобными – лишь болезненное подобие борьбы. Единственное что обладает вечностью – это идеи. И даже в этом демократическом вонизме они не умирают, они пребывают в летаргии. Но спячка, разумеется, это не стремительный полёт. Чтобы был перманентный взрыв идей, им нужна исполинская глыба мёртвой силы, которая давила бы их. Высочайшая идея наиболее расцветает в бушующем океане трагедий. И человек только тогда поистине Человек, когда его идея находится в акмэ.

Хотя я и везде гуляю как кот сам по себе и за всё хватаюсь и всюду сую свой нос (а он у меня отнюдь не маленький), я всё же остаюсь самим собой с определённым и чётким мировоззрением и никакой расплывчатости во мне нет. Несметные легионы древних и новомодных учений, идей, мнений, мыслей, знаний и псевдознаний оказывают на меня влияние не более чем укус комара оказывает влияне на общее моё физическое самочувствие.

 Я много читаю, но на практике не следую прочитанному, много вбираю в себя всего, но не становлюсь адептом и приверженцем никаких из множества направлений и путей. У меня свой путь и я сам по себе. И как сказал Михаил Пселл: «Ведь я должен признаться, причастен ко всем областям знания, однако ни одной из отвергнутых богословами наук я не злоупотребил».

Мой пессимизм меня вдохновляет и окрыляет. Нет ничего более утешающего в этом омерзительном зигзаге под названием жизнь, чем экстремальный пессимизм в духе Банзена. Только тогда и можно идти вперёд, когда перед собой не видишь низги. Светлые просторы навевают лень и скуку. Идти над пропастью под обламывающимся мостом – только такое движение достойно человеческих ног. Вот тогда и расцветают самые прекрасные идеи, жизнеспособность которых, не знающая энтропии, превышает безмерно любой энергетический потенциал. Когда впереди нет ничего и сплошное разрушение, только тогда в себе чувствуешь удивительный мощный пламень, источающий непереносимый жар, из которого возникают, словно по мановению волшебной палочки, бесконечные миры.

Моя звезда одинока. В огромном чёрном космосе=хаосе она излучает ослепительное и сверхтяжёлое сияние. Её свет непереносим, неприкосновенен, обжигающ и леденящ. Но в ней, в этой одинокой звезде есть и другая звезда. Две звезды в одной. Не двойная звезда, а одна звезда, но их две. Их свет излучается в разные стороны, один свет белый, другой свет чёрный, но как единая звезда она излучает один свет, находящийся вне девятицветного спектра. Цвет его неопределим, как неопределимы наши отношения. Какой-то иррациональный эфир их окружает и они парят в неведомом пространстве оставаясь непроницаемой тайной для всех и для нас.