Семейный портрет на 1-13 площади. Том 1. 1. 24

Между сном и не-сном мне приходят самые неописуемые образы. Их настолько много, что невозможно их не охватить, не зафиксировать, не запомнить и просто падаешь в их поток и вместе с ними низвергаешься водопадом в пропасть, дно которой – целый лабиринт пропастей. В этот час нет ни сна, ни яви и часа никакого нет. Кружишься, переливаешься, перетекаешь, растворяешься, кристаллизуешься, расслаиваешься, течёшь, конденсируешься, становишься более чем множеством и ничем. Ступаешь на ступень, и твердь её ускользает, и тебя колышут волны, и ты пьёшь волны и становишься волной и через все волны перепрыгиваешь еле касаясь их верхушек и сталкиваешься со своей собственной антиволной.

Ещё вчера зима была в разгаре, мы катались на горке, на санках, на клеёнках, отбивали себе ягодицы, валялись в снегу, хохотали и усталыми брели домой. Сегодня уже весна – в конце января. Всё тает, снег чёрный, солнце белое, птицы обезумевшие. Тепло. Хочется дышать, дышать и дышать. Глубоко и жадно. Лететь вместе с ветерком, без вопросов, без ответов, между небом и землёй. Растекаться и растворяться в воздухе, становиться его атомами, тонкими бесконечными струями, его мистической эмпирийной подосновой, его эфирной обителью и душой.

Я не люблю занимательности. Конечно, я читаю занимательные книги, потому что вообще всё читаю, но вот писать занимательные, увлекательные, читабельные, популярные книги, одним словом, беллетристику, не люблю. Люди любят детективы, мордобои, триллеры, приключения, путешествия, фантастику, им не надо никаких заморочек, зауми, тонких ухищрений, извращений, непонятности и абстрактности, не говоря уже о сюрреальности и абсурдности. Они хотят конкретности, материальности, грубости и цинизма. Их это возбуждает. Как я их понимаю. Но принять не могу. Не могу стать с ними рядом даже на пушечный выстрел. Я люблю совершенно статичные, оторванные от чего-либо созерцания, парящие в моих антимирах: картинки бесконечной неиссякаемой и неприкасаемой фантазии. Как бы мне ни было обидно за большинство, я не стану на их сторону. Как бы мне не хотелось быть одному, я буду один. Осадочные  породы и геологические эпохи погребут нас своими апатичными мегатоннами, но даже и тогда я не смирюсь с мыслью, что я частица чего-либо. Поэтому я пишу не то, что хотят услышать, а то что вижу своим индивидуальным взором, пусть даже это взор параноика. Не хочу говорить зрением. ВЫзором (именно так!!!)

В этой жизни без мифа никак не обойтись. Любая мало-мальская слава и известность основана на мифе. Изымите из этой жизни мифологию и останется одна зоология. Поэтому я и создаю свой миф, но всегда говорю правду.Она антимифологична, но и антизоологична. Правда – это парадоксальная вещь. Чем больше её говоришь, тем меньше тебе верят. Поэтому настоящая вера основана на чистой правде. Все мои произведения достойны огня инквизиции, и это единственное, что меня утешает.
В своё время сюрреалисты распространили анкету с одним единственным вопросом: «Почему вы пишите?» В отличие от других, я отвечу неоригинально и словами итальянских футуристов, сказанных в их многочисленных манифестах: «Чтобы пополнить кладовые абсурда».

Моя жизнь – это несколько жизней. Я бы даже сказал, что моя жизни имеет несколько потоков, состоящих из множества струй. В Хаосе пробиты две дыры для моих непараллельных жизней. Я бы хотел издать журнал «(HCl);!» в память о так и не изданном журнале одного из самых ортодоксальных дадаистов – Рибемон-Дессеня. Его журнал назывался «DOH;» (формула серной кислоты). Ливень из книг Фламмариона и Сирано де Бержерака, лавина из листовок Дада, цунами из непрочтённых стихов гигафутуристов и гейзерные комплексы грифофантастических текстов. Словарный запас всех планет и галактик истощён. Остаётся Слово только само по себе и в себе. Слово-Абсурд. Слово-Меон. Слово-Анти. Слово-Автаркия. Слово-Свобода. В моей Вселенной вместо звёзд – слова, вместо созвездий – афоризмы, вместо галактик – тексты, вместо планет – глоссолалии, глоссолабиринты, коллажи филологий, дриппинги словохаосов.

 Все нормальные, школьные, классические слова деиндивидуализируют нас, заражают однообразной болезнью, вроде ветрянки, и вырабатывают в нас единый иммунитет против свободных слов, против слов самих по себе, слов как таковых, слов-космосов, экстраслов, слов-свобод и самой свободы.

Меламаническая вселенная как и любая вселенная претерпевает изменения. Что слушали раньше? «Дип Впёрпл», «Бони Му», «Erection», «Песенные яры», «Ж-абба», «Самостоятельные цветы» («Само-цветы» - это сокращённый вариант). А сейчас? «Подагра» ( с её попыткой №7389 и бомбометанием), «Штаны вниз», «муму тург», «Гансики сэкс революшн» и проч. и проч. Но над всеми высятся, словно набитые шишки, Ылла Разина и Фило-киро-пед-ия – эстрадные басилевсы, формулы поп-догматизма, апостолы шоу-империи со своим мюзиклом «Херувимо из Бедламо» на музыку Инферналкина и Фрейдкина.

Чем чаще я думаю, что занимаюсь ерундой, тем прочнее становится моё убеждение, что всё это более чем серьёзно. Всё историческое варево, весь «серьёз» на поверку оказывается бессмыслицей. Господствует мимолётная мода. Вчера был в моде коммунизм, сегодня национализм и религия под эгидой капитала, но завтра забудется и первое и второе и кумиром будет что-то новенькое третье, чтобы в свою очередь кануть в Лету.

 Шопенгауэр говорил, что история не имеет смысла и, пожалуй, он был прав. История это набор более или менее интересных эпизодов. Люди сами не знают чего они хотят, а в сущности, во все времена хотят одного и того же – сытой законченности. Но её нет. Эпизод сменяется эпизодом, а впереди неопределённость. Поэтому «серьёз», с каким властелины мира сего и их противники объявляют войны, заключают мирные договора, разделяют, властвуют и демагогствуют, представляется плохо отрепетированным фарсом, абсурд же поэтов, стоящий вне всего этого, выглядит не такой паранойей, как казалось с первого взгляда. Его бессмыслица и нигилизм намного жизненнее, как это ни парадоксально, всех попыток вписаться в историю.