Семейный портрет на 1-13 площади. Том 1. 1. 27

Вот уже два года я не беру в руки бритвенные принадлежности. Я забыл как ими пользоваться. Мои щёки остаются девственно небритыми. Америка любит гладко выбритые щёки. Бритвы фирмы «Жиллет». Америка любит… А я не люблю! Не люблю, когда кто-то своё «люблю» возводит в догму, рекламирует и делает из него эталон для всех и на все века. Чем так любить, так лучше ненавидеть.

Я – яйцеголовый интеллектуал, как принято называть подобных мне. Да, именно яйцеголовый – не квадратночелюстный, не низколобый, не свиноглазый, а именно яйцеголовый. В основе мироздания лежит яйцо. Всё пошло от яйца, как говорили орфики. Ab ovo. Собственно интеллектуал и не может быть другим. Об этом свидетельствует не только френология, но и сам интеллект, который, отделяясь от материи, всегда принимает форму яйца, то есть двух встретившихся парабол – символов бесконечности. Две бесконечности соприкасаются друг с другом и образуют яйцо, не круг – символ дурной бесконечности, а именно яйцо – символ творчества, символ рождения, символ вызревания чего-то нового, сбережения вечной потенции. Так что это презрительное насмешливое обзывание мне ласкает слух.

Любой писатель достоин славы, даже если его единственным произведением является книга из 10 000 слов «дада».

Я всегда восхищался и восхищаюсь русскими революционерами и народниками, особенно эсерами, которые бросали бомбы в царя и сеяли террор в стане официоза. Кто-то сказал мне, что со своей бородкой я похож на типичного русского революционера. Да, похож и внешне и внутренне. Всегда восхищался русскими нигилистами, не смотря на то, что их взгляды и мои несколько расходятся. Меня всегда восхищал их бунт, экстремизм, ультраизм, максимализм, доведение всего до невероятных крайностей и пределов. У нас на Руси всегда так – всё доводится до мыслимых и возможных пределов. Если на Западе говорят «альфа», то у нас говорят не просто «омега», а «омега» в степени n. Кто-то сказал, что по Европе бродят всякие призраки, а у нас они останавливаются, и лучше бы они у нас никогда не останавливались. Но именно у нас-то как раз они и будут останавливаться, потому что мы, нет, не самое слабое звено и не самое сильное, а самое крайнее. Мы всегда на краю бездны. И даже если мы уходим от края, то приходим к другому краю с другой стороны. Середина нам просто неизвестна.

Я хочу распросить своих треугольных муз, какое они готовят мне вдохновение. Они конусообразны и движутся вершиной вниз. Движутся по берегу моря. На пляже белого песка стоит стол и уходит в море к горизонту. По мере приближения к нему, он заполняется гостями. Две мои треугольные музы превращаются в двух очаровательных обнажённых нимф. В их руках появляется длинный живой удав. Они торжественно подносят его к столу, разрывают на две части, и одной частью угощают одну половину стола, другой – другую. И как двумя рыбами насыщается пять тысяч человек, так и одним удавом насыщаются гости, и по мере насыщения, они исчезают как мыльные пузыри. Вскоре бесконечный стол становится маленьким солнечным столиком. Я сажусь за него и пью кофе. Надя подходит сзади и кладёт руки мне на плечи. Она рассказывает мне свой сон о белом морском пляже и о столе, уходящем к горизонту.

Креация, фантазия и свобода – вот три атрибута Бога и Человека, вот то, что никогда не присуще материи и всегда присуще Духу.

В древних культурах женское лоно было символом плодородия, точно также как и фаллос. Но в футуристических интролабораториях это уже музы новых креаций.

Святость и извращённость – эти крайние точки сходятся в единой, имя которой бунт, бунт против нормы (слово норма у меня ассоциируется только с романом Владимира Сорокина), против любого закона, против любого навязывания реальности, против любого контроля, против любой зависимости. Свобода не отвечает на вопрос «что?», «какая?» или на извечный вопрос «что делать?», она вообще не отвечает ни на какие вопросы. Поэтому, всё, чем я занимаюсь, это не литература, а либература. Я не пишу, а просто расширяю бездну свободы. Я пишу не то, что думаю, не то, что всплывает из подсознания, а то, что приходит из транссознания. Мысль слишком абстрактна, подсознание – слишком биологично, а вот транссознание – в самый раз, как раз сюрреалистично и в высшей степени сюрреально.

Древнее общество, да и не только древнее, но оно в особенности, благоговело перед оратором, перед красивой речью, перед изысканным словом. Слово являлось как бледная спирохета и заражало и порабощало. И заставляло гнить под своим игом. Слово нужно декаллировать, лишить его ореола красоты, который гипнотизирует. Надо сделать слово свободным, чтобы оно не оказывало никакого воздействия, чтобы оно было совершенно суверенным и автаркичным как внешне, так и внутренне, чтобы оно было алхимическим сапфирным алмазом для левитации, а не вирусом, производящим мутации по своей ублюдочной программе.

Свобода не даёт никаких преимуществ, никаких льгот, никаких гарантий. Свобода вообще ничего не даёт, кроме самой себя. С точки же зрения обывательской она только забирает: спокойное, размеренное течение жизни, стабильную прибыль, психическую уравновешенность, место под солнцем. Свобода – она беспризорница, она бесприданница, она бессребница.

 Для обывателя свобода самая ужасная вещь в этом мире, и самое невыносимое и страшное, что может случиться с человеком – это обретение им свободы. Когда ты связан по рукам и ногам и привязан ко всем столбам, то на душе спокойно – тебя не унесёт ветром. И больше всего пугает человека, когда он находится в свободном полёте. Открытое море, открытая пустыня, открытый космос и прежде всего внутренний – вот что наиболее страшит человека. А ещё одиночество. На едине с собой мало кто хочет оставаться. Непереносима пустота собственной сущности, облечённой ничтожной смертной оболочкой. Во вне много всего, пусть суетного, зато много. Можно распылиться в нём и успокоится. Это и есть обыкновенная жизнь. Но как по мне, так жизнь слишком коротка, чтобы тратить её на обыкновенную жизнь. Её надо тратить на свободу и на свою внутреннюю вселенную.

Повсюду и везде мою свободу пытаются (вольно или невольно) ущемить, ограничить, подрезать, укоротить, втиснуть в прокрустово ложе, а то и вовсе уничтожить и похоронить. Но делают всё это с медовыми речами, со сладкими трелями. Мир пытается унизить меня, поработить, но очень тонко, поглаживая, подслащая, лаская. Как вампир, вводя обезболивающее, чтобы жертва не чувствовала как из неё качают кровь. И в этом отношении разницы между кровопийцами нет – всё равно, комар ли, клоп ли, недочеловек ли – всех нужно давить беспощадно. Всем, кто покушается на твою свободу – аутодафе.