Попутчица

               
                Путевые заметки недавнего прошлого

     Отложив книгу, я бесцельно остановил, именно остановил, свой взор на здании вокзала, который казался спящим, ни один человек не выскакивал из дверей, боясь опоздать на поезд, который вот-вот должен был двинуться далее. Удивительным был и тихий перрон, без единой бумажки, то ли осенний ветер сбросил мусор на пути, то ли ночные уборщики постарались.
    
     Город был Винница, знакомый мне не только по военным фильмам, но и словно бы вошедший в мою личную судьбу. Мог бы я жить по ту сторону вокзала, ходить на работу с пузатым портфелем, набитым папками и книгами. Не суждено. Причина до ужаса проста, какой она всегда была в нашей стране, тогда ещё в Советском Союзе – жильё.

     Память отбежала лет на десять назад, к самому началу перестройки, когда выяснилось, что уральский климат не подходит ни жене, ни мне. Однажды, раскрыв «Учительскую газету», я обнаружил, что именно Винницкий Госпединститут срочно нуждается в моих услугах. Оформив командировку в Ленинград на Герценовские чтения, куда я некоторое время не мог ездить из-за сердечной болезни, я сначала отправился в Винницу.
     В местном институте шла большая «перебранка», по крылатому выражению нашей приятельницы, венгерской еврейки, которая не всегда справлялась с трудностями русского языка. Как она уцелела в фашистской Венгрии перед Второй мировой войной, будучи комсомолкой, и оказалась в Узбекистане, можно лишь понять, а представить трудно. К описываемому моменту она работала у меня на кафедре, говорила по-русски свободно и чисто, без малейшего акцента. Ни венгерский, ни еврейский, ни узбекский, ни мордовский языки не оставили в её произношении ни малейшего следа. Но коварная русская фразеология! Вжиться в неё было очень непросто и, скажем, что пожелание «скатертью дорога» она воспринимала, как пожелание «счастливого пути».

     Итак, в институте шла «перебранка», перебирались в новое здание. Понятное дело, пробиться к ректору в такой час было невероятным, казалось мне, и я было приуныл. Но одна студентка, выпав из муравьиной тропы, занятой переноской книг из библиотеки, отвела меня к новому кабинету ректора. Двери в приёмной были распахнуты настежь. Я понял, что самый солидный человек в глубине пространства и есть ректор. Он был, должно быть, добрым человеком, не выставил меня вон, а дружелюбно вступил в разговор:
- А как у вас с жильём? Есть такая возможность?
Увы, такой возможности у меня не было.
- Но, может быть, вы смогли бы купить кооперативную квартиру?
Увы и увы! Этого я сделать бы не смог ни за какие коврижки.
- Нам всё же выделяет, горисполком, по одной квартире в год. Сейчас у нас восемьдесят человек на очереди. Вы можете ждать восемьдесят лет?

     Ректор прекрасно владел юмором и иронией. Он был украинцем и говорил по-украински, отчего наш диалог можно было бы целиком поместить в тогдашний юмористический журнал «Фитиль» Михалкова-старшего. Впрочем, без непередаваемого украинского колорита, он вряд ли бы произвёл какое-либо впечатление.

     Всё же ректор послал меня на кафедру литературы. Она была на третьем этаже. Там не чувствовалось и не виделось ни малейших следов «перебранки», из чего я заключил, переезд библиотеки и ректора был последним этапом Великого переселения, который никак не влиял на учебный процесс.

     Заведующий кафедрой встретил меня достаточно нелюбезно. Причину сего я понял в тот же день. Дело в том, что в руке у меня была «Литературная Россия», купленная по дороге, а в ней статья, где этого заведующего кафедрой обвиняли в плагиате. Какие уж тут любезности! Извинившись, я покинул кафедру, с неприятным чувством, что не он, а именно я, совершил грех литературного воровства, хотя со мной ничего подобного отродясь не случалось.

     Вторично с этим человеком мы встретились в Херсоне на конференции по творчеству Бориса Лавренёва. В своём докладе я рассматривал рассказ «Сорок первый», как своеобразную Робинзонаду в условиях гражданской войны. «Мой» завкаф сурово осудил попытку перевести идеологическую проблему – революционный долг выше любви, в общегуманистический план. Передовая идеология, единственно правильная, не даёт никаких расплывчатых и псевдогуманистических возможностей разрешить конфликт. И, далее, понятное дело, докладчик, то есть, я – зарубежник, и этим всё объясняется. Считалось, что зарубежники думать не могут, просто переписывают на русский язык то, что содержится в иностранных изданиях. Критик прозрачно намекнул на это обстоятельство. Секция снисходительно посмеялась. Я рванулся в бой, но было уже поздно: подводились итоги, конференция закрывалась.

     Теперь же, годы спустя, я созерцал пустынный перрон, а моя оскорблённая фантазия услужливо сочиняла нехитрый сюжет нашей совместной работы с этим человеком, будь я зачислен к нему на кафедру. Неприятие с моей стороны истовой советской эстетики, разумеется, и в этом надо сознаться, и – чёткое следование эстетике и советского соцреализма с его стороны. Я по опыту знал, как это происходит. Вполне развернуть мои художественные способности в духе мазохизма мне не удалось.

      В поле моего зрения ворвались две женские фигуры, точнее – женщины и девочки-подростка, нагруженных сверх меры пакетами и сумками. По тому, как они спешили к вагону, было ясно, поезд вот-вот должен был тронуться. Минуту спустя, обе влетели в моё купе, ближайшее ко входу и свободное, если не считать меня. Вмиг они свалили свои ноши на пустое сиденье, вмиг чмокнули друг друга, и девочка тотчас исчезла! Женщина деликатно выдохнула воздух, глянула в окно, но смотреть уже было не на что, не было ни вокзала, ни перрона, ни девочки. Поезд набирал скорость. Женщина поставила сумки в рундук и принялась сортировать пакеты. Всё это молча и как бы не замечая меня. Окончив дело она подняла голову и посмотрела в мою сторону. Это не был непроизвольный безразличный взгляд, её явно интересовала моя персона. Впрочем, она быстро отвела взгляд и почти успокоилась. Но была в её спокойствии нетерпеливая напряжённость, словно она никак не могла решиться, что делать. Наконец, она решилась:
- Вы не посмотрите за моими пакетами?

     Такое безличное обращение, свойственно русскому человеку. Утратили мы дореволюционные манеры в обращении меж людьми, а советское «товарищ» уже как бы и не существовало вовсе. То, что заменило все эпохальные привычки, «мужчина» и «женщина», признаюсь, и для меня звучало дико.
- А вы не боитесь, что я улизну со всем вашим багажом?
Теперь она получила легальное право, раз уж разговор развязан, изучить мою внешность более пристально и убедиться, что её мимолётный обзор не подвёл её, что она и сделала, по-прежнему, быстро. Очевидно, её окончательно убедила иностранная книга, лежавшая распластанно на столике, переплётом кверху, что поделаешь – дурная привычка.
- Нет, вы не улизнёте…
- Стало быть, приходится согласиться.

     Она взяла пару набитых пакетов и пошла по направлению к голове поезда. Сразу же выяснилось, что опасения женщины были не напрасны, один за другим потянулись люди, в основном женщины, предлагавшие разный товар – посуду, вязанье, шитво и еду, отварную картошку с солёными огурчиками, жареную речную рыбу, фрукты и прочее. Тут уж я вспомнил другие края, как на следующей станции, после реки Урал, женщины понесли тот же самый набор, минус посуда, но плюс котлеты из икры, само собой не из осетровой, жареную рыбу и ту же неизбежную картошку с солёными огурчиками – пример нашего советского «таможенного союза».

     Женщина дважды возвращалась за новой партией пакетов, так что мне и стеречь ничего не оставалось. Последний её поход затянулся и я чуть ли не забыл о ней, углубившись в прерванное чтение. Это было довольно грустное повествование о тюремном быте в Китае во время культурной революции. К китайской тюрьме, как нельзя более подходили слова русского поэта-эмигранта: «И вперемешку дышим мы То затхлым воздухом свободы, То свежим воздухом тюрьмы». Очевидно, это свойство всех на свете узилищ, а в России, начиная с протопопа Аввакума. Россия ли, Китай ли, всё одно – тоталитаризм, и беззаконие одинаково, и судьбы людей поломаны одинаково, разве что масштаб иной, да об этом жалеть не приходится.

     Возвращение женщины вернул и меня из китайской тюрьмы в советскую действительность. Мой взгляд на неё она восприняла как вопрос.
- Удачно денёк начался, так бы и дальше…
- Увы! От меня, похоже, удача сегодня отвернулась.
- А что такое?
И уже звучала в её голосе нотка сочувствия, естественное желание утешить или разделить чужую боль.
- Да не успел я, как видите, сбежать с вашим добром, - пошутил я. Она рассмеялась.
- Да у вас на лбу написано, что вы,скорее, своё отдадите. А у меня такое добро… Часть зарплаты за прошлый месяц… Но мне опять-таки везёт, они хоть хорошо раскупаются, наши цукэркы (конфеты). Она говорила хорошей русской речью, и мне даже показалось, что иногда в ней проскальзывает распевная московская интонация.

     Вскоре всё выяснилось, она была расположена рассказывать, я – слушать. Сколько исповедей выслушал я в переполненных вагонах! Особенно меня любили зеки, почему, непонятно. Сидит вот очкастый парень с книжкой за боковым столиком плацкартного вагона, иногда откладывает её и в задумчивости устремляет взгляд в степную даль. А что там увидишь, за окном черно – ночь. Душное купе посапывает под мерный стук колёс, и так хорошо думается ни о чём… И вдруг, словно Мефистофель, с Воландом мы тогда ещё не были знакомы, возникает человек в потрёпанной кепке – шестиклинке, садится напротив:
- Ты что читаешь?
- Да вот…
- Есенина знаешь? Ох! Люблю Сергея! А ты читал?
- А как же!
- Любишь?
- Люблю.
- А это знаешь? «Сыпь гармоника…»

     Я знаю и это и поправляю, где он ошибается. Недавно вышло собрание сочинений Есенина, и оно у меня есть, забегая вперёд, похвалюсь, к 70-летию поэта мы с ребятами выпустили шикарную школьную стенгазету на двух ватманских листах. Вечером вывесили, а утром, до первого урока, как узнали, как успели? её уже сорвали, а меня к директору – кулацкий поэт! Ну, кулаков, положим, давно додушили, да и когда им, кулакам, было стихи читать, хотя и родного своего поэта!

     Но Мефистофель и есть Мефистофель. Он, конечно, не проделал в откидном столике дырки, чтобы оттуда забила струя первоклассного рейнвейна, нет! Но необъяснимым образом на нём уже возникло два стакана, а от проводницы бутылка «сучка», водки под рыжей головкой, полкило колбасы, и какой же русский без закуски, хоть карамелька, да должна быть!

     Вот этот кусок меня всегда удивлял и в цеху. Ну, понятно, трёхлитровую банку спирта принёс зам. начальника, гонорар за ближайшую трёхдневную бесплатную сверхурочную работу, это понятно, но закусь? за проходную без пропуска ведь не выпускают и обратно не впускают. Тогда как же? – Мефистофель!

     К счастью, разговор с попутчицей не предполагал ни чтения есенинских стихов, ни пития спиртных напитков с закуской или без. Довольно скоро она рассказала простую житейскую историю: институт Лёгкой промышленности в Ленинграде. Так вот откуда у неё эта прекрасная русская речь. Я с удовольствием сообщаю ей, что в Ленинграде мы были соседями. От Герценского института стоит только перейти Мойку – вот он её институт. Мы улыбаемся друг другу, и между нами устанавливается та тёплая связь, какая бывает между дальними родственниками, которые долго не видели друг друга.

     Там она познакомилась с парнем, русским, красивым, добрым и привезла его на Украину. А он инженер-электронщик, золотые руки, бесценная голова. Вот дочь растёт, шестой класс кончает, умница, в отца пошла, талант у неё выявился необыкновенный, математический. Надо бы её в особую школу послать в Москву.

     А тут всё сразу и обвалилось, мужа рассчитали, завод его закрыли. Слава богу, хоть её фабрика ещё работала, её зарплаты главного технолога на хлеб хватало. А муж лежит на диване, сдвинуться не в силах, заклинило: какие телевизоры, какое объявление, я – инженер, побираться по дворам не пойду, стыдно… А другим не стыдно? Зарабатывают, ещё как, зарабатывают не только на хлеб, но и на масло! Глухо! Лежит, разве что чай вскипятит, когда я на работе.

     И новую песню завёл: поехали в Россию, хочу ладони в Волгу опустить… А там, что? Лучше? Лучше. Там родные, мать… И опять про Волгу… Да, езжай мне без тебя спокойней будет… не пропадём  мы с дочкой… Нет, и ты со мной, а то перед соседями стыдно будет, вроде бросила.
 
    Ну, уговорил. Уволилась. Да как его оставить одного, ещё пить начнёт.
Уговорил, плача, взяла расчёт. Приехали. И тут начались мои слёзы и муки. Народ грубый, Пьяных тьма. В троллейбусе или трамвае тебе ногу отдавят, тебя же обругают, чего стала, корова! Вот и реву, как корова с утра до вечера. У нас тут как, автобус, как семья родная, чтобы под завязку никогда не бывает. А так стоишь и радуешься, бабульки в церкву едут, кто, где, что и как рассказывают, или на базар, ещё интереснее, ни тебе мата, ни ругани, всё ладно. Оно всяко бывает, а вот такого в Саратове точно не увидишь: идут перед нами два парня, крепко выпили, в выражениях не стесняются, в сумерках, да в безлюдье хорошо всё слышно. Вдруг один друга толк, ты кончай, видишь пожилые люди идут. Замолкли а, поравнявшись, ещё и «Добрый вечер» сказали.

     Нет, нет, тут такого не увидишь и не услышишь. Вот и реву, да по украинской речи скучаю, что поделать, чужая сторона. А Волга и в самом деле хороша. Свекровь-то чуть не на самой горе над Волгой живёт, как раз, где сто лет тому сама гора в Волгу съехала и утонула, так обрыв остался. Вот над этим самым обрывом свекрухин дом, крепкий, большой, за тесовыми воротами, крепость, а не хата. Улица Малая Северная, вы когда-нибудь в Саратове бывали? Значит представляете, а меня не радует ни вид на Зелёный остров, ни трёхкилометровый мост на Энгельс. Говорят, там народ ещё злее…

     Что ж свекровь? А то, что свекровь родня до полудня, а после, милости просим! Ну, неделю живём, другую, я, как жучка бегаю по городу. Ну, кому моя сладкая профессия нужна тут? Город закрытый, заводов тьма, да всё оборонка! Андрею говорю, устраивайся! Пару раз выехал в сторону Третьей дачной, всюду стенды, требуются рабочие, и зарплата куда выше инженерской. Нет, я инженер. И снова на диван, знать, недостаточно руки в Волгу опустить, выходит, не жива та вода, коли ты уже полумертвец. А вечерком, с младшим братом, тот насмехается, я слесарь-лекальщик, в три раза больше тебя стою, да на мне весь цех стоит, иди ко мне учеником, враз научу. Ну, нет, так нет, ну, будем здоровы!

     К концу третьей недели свекровь уже прямо говорит:
- Робяты! Ищите фатеру, нам тут всемером тесно будет!
Как тут найдёшь, если и работы нет. Правда, ещё есть квартира в Виннице, но это уж…

     Нашла я работу продавщицей в гастрономе, недалеко от Волги, церковь там ещё старинная, Троицкая, кажется, да мне всё равно, и в церкву никогда раньше не заглядывала, да и есть ли он, Бог, кто знает… А тут зашла, свечку поставила, может, сделает что, постояла перед иконой, как Елена светлая в кино «Дни Турбиных», и вроде полегчало, а слёзы всё ручьём. Вот скажите, сколько слёз в человеке? Я раньше-то никогда не плакала, видно, накопились.

     А тут ещё сон прилип ко мне, чуть не каждую ночь снится. Будто я на дне колодца, когда одна, а когда с кем-то, с дочерью и, нет, муж не снится, а с какой-то подругой, или даже с кошкой. Надо мне как-то выбраться, потом и остальных вытащить, потому что бывает их несколько, вытащи-ка! Руками, ногами в стенки упираюсь, скользко, съезжаю вниз и снова лезу вверх, босыми пальцами нащупываю выступы, ладони просовываю в щели, осклизлые, дрожат руки-ноги, а лезу, лезу, лезу… Наконец, и край, и знаю, что надо за него уцепиться, да боюсь опоры лишиться. И, наконец, я на воле. И радостно, и плачу, плачу от счастья. И вдруг обжигает мысль, да воля ли это, счастье ли это, вот всё, что вокруг меня, что со мной? Свекровь по своей мудрости, словно Иосиф Прекрасный, расшифровывает, это тебе надо уйти на свою фатеру, и, вообще, ты сама виновата, сына у меня отняла, а ладу семейного не понимаешь и дать не можешь!

     И вот как-то под выходной, да какой выходной, скользящий график у нас, мои товарки во время перерыва за чаепитием с тортом в подсобке, говорят мне:
- Кончай, Галя, реветь. Есть тут, на Большой Горной, полдома и недорого… Вот мы скинулись, возьми, заработаешь, скопишь, постепенно вернёшь! Такие вот, значит, грубые и страшные, а чуткие люди!

     А как снова в Виннице оказалась? Не поверите, старая история, муж вновь впал в отчаяние, должно быть, и его допекла свекровь, сдалась мне эта Волга, едем обратно. А я уж и к Волге привыкла. Думаешь о своём, а Волга перед глазами. Выйдешь в перерыв на набережную, сядешь на скамейку, и мыслишь о своём, а потом и в ступор какой-то погружаешься, ничего, круто, вода плещется о нижнюю ступеньку, а дальше облака плывут по воде, белые, серые, голубые, и такая бесконечность во всём: в воде, и в тебе, и в душе, словно она только что родилась и не знает ни нужды, ни забот и тревоги не ведает – хорошо! Час ли пройдёт, год ли, кто знает, вскинешься – вода, как вода, облака, как облака. Вон кто-то и ладонь в Волгу опускает. Бог с ним, обратно бежать надо.

     Вот говорю своим:
- Девки, так и так… А те в ответ, дочку заберёшь, квартиру продашь, вернёшься, мы за тебя месяца три отработаем. Так и сделали. вернулись на родину, а денег ни шиша. Займу, думаю, здесь же вокруг все родные. Пошла к соседу, мы с ним десять лет в одном классе учились, да полжизни рядом прожили… А он:
- Двадцать пять!
- Что двадцать пять?
- А процентов же, двадцать пять на месяц.
Я аж задохнулась.
- А теперь никто за так не даёт.

     К другому, третьему сунулась… Ах, так, дьявол с вами, уеду… Да пока квартиру продашь, жить чем? Тётка, что со Светкой оставалась, чем она поможет, у неё в селе, кроме огорода и хаты – ничего. Ну, пошла на фабрику, директор – мужик добрый, столько лет вместе проработали, поможет, почти друзьями были. Вот он и помог, спасибо, работы ещё поискать надо, мог бы и отказать, подвела его я тогда, ушла, но он зла не затаил.
- Твоя должность, понятно, занята, тут ничего не поделаешь, становись на линию, зарплаты, сама знаешь, как платим.
Вот я и выбиваю себе зарплату! Сегодня удачный день, остальное на вокзале продам.
 Она замолчала. Сидела отрешённо, видимо, переживала свою нелёгкую долю.

     В Киеве я помог ей поднести оставшиеся пакеты, взобраться на платформу, переход был далековато, никто и не шёл туда. Проводить её на рынок она не позволила, вам и так спасибо, а тут недалеко. И мы разошлись в разные стороны.

     Года через три-четыре я побывал на родине. Свободного времени у меня было много, и я зашёл в знакомый с детства гастроном.
- Работает ли у вас Галя из Винницы?
- Родня, что ли?
- Вроде того.
- Нет, она теперь директор большого гастронома на Пятой дачной. Знаешь?

     Как не знать! От дедова дома до магазина минут двадцать ходьбы через лес. Деда я навестил накануне, а возвращаться не хотелось, ехать на Пятую дачную, тоже. Оно и не стоило того. Чтобы я сказал ей? Напомнил, что несколько лет назад мы ехали в одном купе, и она повествовала свою трудную ситуацию. Я порадовался, что жизненные невзгоды не сломили её.
- А к вам заглядывает?
- А как же, мы с ней,словно сёстры.