Благодарю работников библиотеки им. А.С.Пушкина г.Саранска в помощи с работой на компьютере, в котором я мало, что понимаю. А также настоятелей Успенской церкви того же города за молитву и проповедь.
С благословения Александра Александровича Пелина, настоятеля прихода Адмиралтейского собора святителя Спиридона Тримифунтского Санкт – Петербургской епархии. (Провидя тайные грехи святой Спиридон наставлял на истину)
Эта история моего порока, пьянства. Я расскажу Вам о работе на предприятиях тяжёлого машиностроения.
Об отчаянии, потере человеческого образа, о сомнениях и метаниях алкоголика, подверженного разрушительным страстям, поиске себя и обретении Православной веры, завещанной нам предками. Формально мы все крещенные, но фактически приходим к Господу только тогда, когда жизнь нас хорошенько тряхнёт. Нельзя обрести Веру иначе, как только в сердце своём.
«Усталость металла - явление, приводящее металл к разрушению после многократного изменения его напряженного состояния...»
Предисловие.
Жизнь каждого из нас может послужить сюжетом повести и даже романа. Живу я, как и многие, в условиях никудышных для полноценной жизни. И если подумать, как они влияют на человека, эти условия, то можно согласиться с Ф.М. Достоевским, который в романе " Преступление и Наказание" показал комнату студента Раскольникова, похожую на пенал, и доказал связь между унижением свободы человека бытовыми рамками и преступлением. Может быть, и против самого себя. Согласитесь, что каждое преступление направлено, прежде всего, против самого себя. Как нечто чуждое, как болезнь. Взять к примеру, скотское упивание вином, перерождающееся в алкоголизм. Это ли не убийство? Убийство в себе добродетелей, притупление чувства стыда… Почти всегда это происходит неосознанно, в порыве слабости. Таким бессознательным алкоголиком стал я в расцвет дикого капитализма в нашей стране, к которому я отношу период конца 90-х и начало двухтысячных.
Историю мою можно было начать с детского садика, где я получил большим деревянным кубиком по башке за то, что сел не на свой горшок. И, если бы я стал знаменит, то в музей арт-хауса города С. передали бы мои детские колготки, которые я носил задом наперед, бегая во дворах двухэтажных хрущёвок и низеньких сараев. Как говорил один французский лётчик: " Все мы родом из детства". Поэтому причина и следствие многих взрослых поступков находиться именно там, на подкорках нашего естественного детского восприятия мира. У меня было очень счастливое детство. Поэтому я очень тяжело взрослел.
Сколько мне лет никто и никогда не угадывал. Я человек неопределённого возраста, одновременно и юноша, и старец. Привлекала внимание моя необычайная худоба и уродливая голова. Половину лица занимала массивная челюсть, как у неандертальца на иллюстрации в учебнике младших классов средней школы. Череп продолговатый, ортодоксальный, казалось, он сросся где-то посередине, и получалось соединение двух черепов – большого и маленького, в виде лобовой шишки-мазоли. Глаза маленькие, глубоко посаженные, которых, обычно, и не было видно за очками. Курносый, с тонкими неразличимыми губами неврастеник, похожий на обезьяну, орангутанга. В своё время я очень комплексовал по поводу своей внешности.
Я ненавижу себя и свою жизнь, и часто меня посещают мысли, что в кунсткамере самое место. Если бы вы посмотрели на мои руки, то обнаружили бы, что они похожи на женские, нежные, с тонкими паучьими пальцами, и совсем нерабочие, как у Шарапова в фильме " Место встречи изменить нельзя". Но, тем не менее, я был необычайно вынослив, переносил тяготы и лишения, которые бы иной здоровяк и не выдержал. Я, например, мог копать огород без устали часов шесть. И в то же время, порой, был крайне ленив. В крови моей, наверное, было что-то татаро-монгольское, потому что я всегда был в дороге как кочевник и искал приключений. Скажу прямо, я " не от мира сего", пребываю в мечтаниях, мне и самому непонятных и бестолковых, и никак не могу сосредоточиться на каком-нибудь определённом предмете. Учитель музыки, который преподавал по классу " Баян" в школьные годы, очень нервничал и переживал из-за моей бестолковости. Не выдерживая очередного взвизга баяна, учитель лупил меня по пальцам, нажимающим не те кнопочки. Затем, успокоившись, гладил неровный череп, надавливая пальцами на большой, как бы нависающий над лицом лоб, будто на пластилиновый. Выучить и сыграть по нотам я хоть и с трудом, но мог, но только не слышал музыки и не слушал её.
А чтобы вам, уважаемые читатели, были понятны поступки моего героя, происходящие в той части жизненной истории, о которой я повествую, следует сказать, что в течение своей жизни я всё время был подвержен какой-то силе. Происхождение, смысл и значение этой силы не понимал, но она увлекала всего, безвозвратно, с головой. Если бы кто-нибудь мне сказал, что я ищу Бога, то я сильно бы удивился.
Я был порывист, импульсивен и безрассуден. В школе очень плохо учился, любил драться и ходить в библиотеку, и всё же был неучем, просто любил ощущать запах крови и пыли. Как только заходил в библиотеку, то сразу ощущал этот запах крови и пыли, запах приключений и странствий, сходящих с затёртых страниц. На полках находил потёртый журнал "Искатель" или " Роман-газету" и уходил в читальном зале в другое пространство. Стены библиотеки раздвигались, и я оказывался где-нибудь на поле брани.
Как-то раз, возвращаясь из библиотеки, я напоролся на " конторщиков" (так называли людей, образующих преступные группы в 90-е гг.), которые ради смеха заехали кулаком в оба глаза. После чего зрение сильно ухудшилось, я стал близорукий. В другой раз, я обнаружил дома, в хлебнице, лишь сухую горбушку – так и запомнил, когда начались лихие времена, развал страны и закончилось баловство, называемое перестройкой.
Тогда начали в школах переосмыслять историю Отечества. Пожилая учительница литературы со страхом в глазах объявила, что всё, чему она их учила, вечному и доброму, ложь. Человекобог Ленин – идол, кровопийца, погубивший много народа. И что всем надо прочитать " Архипелаг ГУЛАГ" Солженицына, и ещё какое-то произведение другого автора, в котором, не нашедший человеческой любви, житель одного села становится изгоем и совокупляется с козой.
Я тогда уже учился в старших классах, но всё равно мозги и, главное, душа не могли вместить всю эту мерзость без надрыва. И вот тогда алкоголь становится спасением, ответом на все вопросы. Христа распятого, Бога живаго, я не знал, а Ленина, идола, которому поклонялась страна, оплевали. Внутреннее противоречие стало причиной зарождающегося алкоголизма. Каждый свой душевный порыв я превращал в очередную пьянку, в надрыв, трезвость мне была противна. Алкоголь становится спасением для меня, в некотором даже виде "спортом", упоением.
Как-то раз, наспор, во дворе родительского дома, я решил выпить литр коммерческой водки "Промэкс" без закуски. Если проспоришь – ставишь две. Шансов у меня было мало, но я надеялся на свой большой кадык и крепкий желудок. Когда оставалось полбутылки, я отключился. Только помнил, как вертлявый парень с соседнего дома, сел напротив и смотрел, как я давлюсь водкой. Затем, как бы решив помочь, протянул сухарик: "На, закуси". Я на всю жизнь запомнил эту корочку хлеба и выбор, который должен был сделать. Замуслявленный стакан поплыл перед глазами, водка просилась наружу. В пьяном угаре накуралесил, затем долго извинялся.
Я стараюсь жить в беспамятстве, алкоголем вытравить память. После девятого класса я поступаю в профессиональное училище, подготавливающее сварщиков, но сбегаю с него, встречая людей с чужой "конторы", с которыми произошёл конфликт: я сломал одному из них нос и должен был "ответить", но что-то не хотелось… Поэтому я по-просту сбежал с училища, тайком взяв документы.
Жизнь, наполненная насилием, вселяла страх, и на такую жизнь я был неспособен. Тяжелый отпечаток на душе оставила смерть друга, Виталия, оставшегося в училище. В то время, как я взялся за ум и стал учиться дальше в школе, товарищ мой был казнен. Его труп, облаченный в женский халат, висел в петле над унитазом, лицо было измазано губной помадой, и синие с лиловыми пятна на лице указывали на насильственную смерть. Однако, дело было закрыто как самоубийство.
В дальнейшем, «Ангелом – Хранителем» по жизни земной стала моя бабушка Надежда Каноновна, заслуженный ветеран труда. Я поступал в университет, но не проходил по баллам на очное отделение, и тогда бабушка пошла на прием к ректору и попросила взять меня " вольнослушателем". Её сухая фигура с палочкой стояла перед почтительно склонившейся к ней фигурой ректора, и тот не мог ей отказать. Память о заслугах старых людей ещё была жива. Правда, чтобы быть зачисленным на дневное отделение, мне нужно было сдать сессию на "отлично". И я вновь из-за страха, в этот раз перед армией и перед чеченской компанией, учусь хорошо.
То есть, страх стал моим вечным двигателем в жизни. Но… как часто получая то, чего хотим, мы теряем к этому интерес. Поэтому сдав сессию на отлично, зачисленный в студенты, я потерял к учёбе интерес, потерял страх. Зато меня увлёк призрак славы, желание сенсации. Всё - таки я учился на отделении "журналистика", и славы хотел изначально, а таланта особого не имел, а только всё представлял, мечтал.
Однажды, вместе с Олегом А. я посетил репетицию рок-группы "Провал", играющую в стиле "гранж", и повязался за серебряную монету (ну прям как Иуда), но больше по глупости, сделать о них материал, надеясь на вдохновение под парами алкоголя. Но статья моя была похоронена литературным редактором, вследствие чего музыканты мне проломили голову, и я попал в больницу. Затем долго и продолжительно болел. И, тем не менее, и в палате, жажда славы никуда не исчезла. Я стал думать, как можно использовать свою травму (ушиб головного мозга) для стижания лавров. И тут мне в голову приходит гениальная мысль: прикинуться чокнутым и написать о дурдоме. Успех репортажа Ольги С. о скорой психиатрической помощи стал ориентиром.
Итак, чтобы меня признали невменяемым, я стал изображать контуженного, а заодно, для пущей достоверности, подглядывать в замочную скважину за переодеванием мед. сестер. И своего добился: в один из ярких солнечных дней пришла пожилая врач-психиатр с радужным макияжем на лице и упекла меня в "психушку". Там сначала было страшно, но затем понравилось, как бы понравилось цивилизованному человеку бегать голышом среди дикарей.
Но вдохновение так и не пришло, а в газете" Слухи города С." надо мной откровенно посмеялись. Я пробовал ещё учиться, но никак не мог себя заставить, так как уже работал и почувствовал вкус денег: в те жёсткие времена устроился по блату кондуктором в троллейбус, а кондуктором в 90-е гг. могла стать только озлобленная баба или человек отчаянный.
Конечно, каждая из этих историй достойна отдельного произведения, если читатель найдёт приключения моего героя поучительными или хотя бы симпатичными. Впрочем, и уродство имеет право на вечность.
Но сейчас речь пойдёт лишь о заводах, на которых я работал. Жизнь моя: работа-дом - работа. Я работал кондуктором в троллейбусе, машинистом экскаватора, а затем съёмщиком на кирпичном заводе, где в то время получал зарплату… нет, ни кирпичами, а колбасой, сгущенным молоком и водкой. Женился, родился сын, затем дочь. Устроился каким-то чудом на прославленный кабельный завод, откуда был изгнан за пьянку. Затем работал формовщиком на заводе железобетонных конструкций, шабашником по строительству, озеленителем…кем только ни работал.
Но от судьбы как не бегай, не убежишь. И хотя я сбежал с ПТУ, всё равно оказался слесарем на заводе "Химмаш", выпускающим все виды товарных вагонов. Глаза мои остановились на огнях дуговой сварки, уши вняли звукам кувалды, а жизнь была отдана машиностроению.
Но и там, Алексей, божий человек, не находил себе места. Мой угнетённый дух искал Истину, но почему-то всегда на дне стакана. История моя – это история перерождения, искоренения беса пьянства и обретения человеческой души. Началась она в «бермудском треугольнике»...
Вступление.
В одном провинциальном городке С., гордо именующем себя столицей небольшой республики, прочим ничем другим особо не отличающимся от таких же С. на карте нашей родины, вдруг объявился промышленный треугольник, прозванный «бермудским». Заводы там были и раньше, но работники чувствовали себя на них счастливыми, каждая травинка в этом месте возвеличивала человека труда. Нынешние люди отправлялись «туда» работать и «там» пропадали до вечера. Домой приходили измождённые, как будто их высосал неведомый зверь. Времени на жизнь катастрофически не хватало. Люди брали кредиты на машины, чтобы экономить время. Но попадали в ловушку к Мамону.
Вершина «бермудского треугольника», относительно благополучный «С – кабель», теряется в Промышленном тупике. Неподалёку от него как живой покойник урчит металлом, разрезаемый на чермет тепловозоремонтный завод. «Люди, оставшиеся без жилья и работы, бродят в зарослях мясокомбината в поисках пропитания», - шутят дельцы нового времени. В каждой шутке есть доля шутки.
Основанием многогранника служит бывший светотехнический гигант «Пролетарий»; он играет красными огнями и зовёт к себе в «логово» музыкой симфонического оркестра. Стороны фигуры покрыты «язвами» полузаброшенных полупустых предприятий. Аппендицитным отростком уходит влево сталелитейный завод «М-сталь».
Между ними инородными вкраплениями в плоть тяжёлой промышленности родились новые предприятия: «Технопарк» и «Системы». Незаметно, как грибы после дождя, выросли супергипермаркеты, в которых потребитель ослеплялся скидками и тратил, тратил, тратил…Обывателю казалось, что все продукты для него, и не подозревал, что «продукт» он сам. Бог богатства, Мамон, забрав здоровье и деньги, насытится и выплюнет его на потеху дня.
Непонятным и загадочным казалось горожанам только инновационное производство «Системы». Там делали какое-то тонкое, невидимое глазу, волокно. Иным даже чудилось, что это портные-прохиндеи шьют платье для голого короля, как в той старой доброй сказке, помните? Наверное, они ошибались. Да и не их ума это дело. В наше время каждый занят своими подсчётами и рассчётами. Капитализм прочно основался на постсоветском пространстве.
Фантастические «Системы» распологались на той обширной территории, где я собирал мясистые грибы «свинухи» в обеденный перерыв, когда работал на машиностроительном гиганте «Химмаш». Сначала земля принадлежала механическому заводу, и мощные бетонные корпуса свидетельствовали о былой славе Советского Союза. В новом столетье территорию приобрёл «Химмаш», поработал десяток лет и закрыл площадку, а сейчас часть поляны до корпусов купила «Система», отгородившись от Пустоты забором.
Бывало, проезжаешь мимо в троллейбусе, глянешь в окно, и кажется… Слепые проёмы в бетоне оживут, запоют песню с ветрами о мужественных людях, работавших в производственных корпусах. Заскрипит и всплакнёт старая берёза, под которой, скинув запрелую обувь, располагался на отдых работник. Ей ответит молодая кривая берёзка, выросшая на почве, которую накидал ветер на крышу. Вздохнёт муравей, скучая по одуряющему запаху пота и кислому «благоуханию» носков.
Не стоят уже на железнодорожной ветке свежевыкрашенные цистерны, полувагоны и хопперы. Когда же это было и куда ушло? Зарастает бурьяном земля……
Глава 1."Дорога домой".
Через школьное дикое поле, среди нераспустившихся, ещё жёлтых одуванчиков, вилась тропинка к дырке в заборе. За этой дыркой в заборе я и живу в двухэтажном домике, построенный химиками после смерти Сталина. Этой тропинкой ходили школьники к старой захудалой школе, которой обновили фасад. И на этой тропинке делали фотосессию загадочные домохозяйки. И теперь, этой же тропинкой я возвращался с работы. Прошел мимо сараев и остановился у лавки, - обыкновенной, чёрной, распухшей от влаги доски, в трещинах которой ползали муравьи.
В треке и кожаной куртке сидел на лавке молодой человек, сутулился и курил. Ему стало холодно, и куртка полезла на голову, спасая от непогоды и нездоровья. Так он и курил, под курткой. Струился дымок как из избы, синяя майка гладила пупок. Парень хотел спрятаться от этого мира за кожанкой, за пьяным теплом. Не получалось… лег на лавку, вдохнул летнего воздуха. В глаза его смотрело белое облако в тёмно – синем вечереющем небе. Скоро высыпит звезды вселенская ладонь. И душа успокоится, душа улетит…
Вздохнул.Вздрогнул. Выдохнул. Болезненно как-то, знакомое ощущение. Я прошёл мимо, зашёл в подъезд своего убогого дома и не сразу заметил, как слепенькая соседка, баба Аня, притаилась в тени двери.
- Сосед…- проскрипел старческий слабый простуженный голос из темноты.
- Здравствуй, баб Ань! Ты чего здесь?
Я вздрогнул, как будто от удара током, и хотел уже было подняться к себе, на второй этаж, но из-под марлевой повязки на лице старушки взглянул на меня загадочномутный, как голубой агат, правый глаз, а левый – розовый кварц – звал в белую пустоту.
- Лёш, ты что ли? Лёш, помоги мне!
- А в чём дело, что случилось?
- Да в огороде ходила, а тут глянь – форточки открыты. Думаю, что он ко мне забрался и ждёт меня там внутри, - и бабулька ткнула палкой в дверь.
- Да кто он?
- Сын, Витька. Думаю, сбежал он с " психушки" и ждёт меня там убивать.
В пакете у меня таяло мороженное, дома ждали с работы, но отказать бабе Ане было невозможно. Хотя я с трудом представлял, как её двухметровый Виктор пролезает в узкую форточку.
- Ну, пойдём, баб Ань, пусть нас с тобой вдвоём убивают.
Я толкнул дверь, но там, у стены что-то торчало, не давало пройти. Протиснулся боком, за мной соседка. Мы прошли в узкую спаленку, старый сервант скрипнул рассохшейся фанерой, ему ответила тревожным скрипом деревянная половица. На металлической полуторке лежал обнажённый матрас, на нём свёртки. Форточка была закрыта. Я с удивлением обернулся.
- Да я её палкой от тудова толкнула. Ты залезь, на шпингалет закрой, - и старушка слепыми глазами уставилась в потолок, вскинула кверху палочку, - шваркни.
По краю кровати, держась за дужку, я прикрыл плотно обе форточки, внешнюю и внутреннюю. Они прогнили и шпингалет прогнил, гнилое держалось в гнилом. Поэтому ветер и гонял их туда – сюда.
- Ну, всё. Всё нормально, никого нет.
- А под кроватью?
Под кроватью были какие-то тюки и короба. Не было Витька и в зале, и вообще нигде. Была только куча барахла, завязанного в узелки. И всё. И страх старушки перед одиночеством и родным сыном.
- А у тебя же внук, баб Ань! Он то где?
У бабы Ани была дочка, которая выпила уксус и тем самым обрекла себя на смерть. От неё остался внук. Дочка была высокая и сухая как палка и он такой же. Работал в такси.
- Сидит.
- А что так?
- С девкой созоровал, она заявление написала. А он говорит, сама она. Поди ж ты, разбери. Она написала, а потом передумала. Забрать хотела. А уж всё – не отдают.
- Да… Вот дела…
Они вышли в коридор, за дверь, в подъезд. Баба Аня смотрела на дверь в свою квартиру как на что-то страшное, не подвластное времени.
- Ты гуляй побольше, воздухом свежим дыши, лучше станет. На природе-то.
- А, да-да, - торопливо закивала бабка головой, - спасибо тебе, Лёш.
И она похромала вниз, на улицу, села на лавку и стала смотреть на старый громадный тополь и новые дома, которые окружали их закуток. За монолитными исполинами прятались двухэтажные жёлтые карлики, среди них путались гаражи и сараи, профучилище и общественная баня, в которую ходили и ходят люди из маленьких домов с тазиками и вениками подмышку. В маленьких домах крошечные квартиры, и те из них, которые неугловые чуть больше. Раньше возле тополя стоял стол, за котором мужики со двора играли в домино. Бегала весёлая ребетня. Раньше – это в СССРе, всё хорошее и наивное осталось там.
Сын бабы Ани, Виктор, не родился больным. Это был красивый статный юноша, прилежный ученик, получающий дополнительное музыкальное образование. Нередко его можно было видеть таскающим баян за симпатичными барышнями. Но пришло время призыва в армию, а Виктор не захотел идти. Вместо этого он лёг в «психушку», чтобы «откосить». Да так и остался на век больным. Советская психиатрия была безпощадна ко всяким проискам. Сейчас Витя, мужчина пятидесяти лет, инвалид. Никто не помнит, чтобы он ходил прямо. Его искревлённая походка, завёрнутая на бок голова, всегда дрожащая половина тела стала его естественным обликом. Он сам, искуственно, сделал себя инвалидом и теперь ходил, напичканный нейролептиками.
Я поднялся на второй этаж к гордой металлической двери, за которой пряталась скромная деревянная дверь, в углу жёлтого пространства её сохранилось прямоугольное пятно от почтового ящика. Постучал. Внутри сверчком пошуршало живое создание, глухо открылась одна дверь, взвизгнул замок другой. На пороге стояла женщина с лицом круглым, но недоброжелательным. В уголках глаз ещё хранилось былое счастье, покрытое морщинками словно паутиной, и в лице ещё отражалась красота, когда Люда улыбалась. Но все больше и больше она напоминала старуху с седыми прядями и безумным взглядом.
-Ой, явился, опять на ногах не стоит! Иди хоть рожу вымой, работник золотой! - приветствовала Люда Лешу.
По всей видимости настроение у супруги было нормальное и конфликта не ожидалось. Все-таки муж как-никак.
- Да я же не пил, на работе устал… Дай, чего-нибудь пожру!
Я прошёл на кухню, в которой ванна стояла впритирку с газовой плитой, и умылся. В этом доме, 50-х годов постройки, сначала не было ничего, кроме стен. Отапливали буржуйкой, в туалет ходили на улицу. Затем появились более современные голландки, стали устанавливать на кухнях ванны. Вытяжкой для котла служил проем между кирпичами внутридомовой стены, труба уходила на чердак. Соседская вытяжка была по той же стене, уходило все в одну трубу. Неудивительно, что часть потолка над газовой колонкой прогнила, разбухла - и в один прекрасный момент вместе с мусором и кирпичами рухнула в ванну. А на столе остывал кофе...
Да, надо было покушать, и я стал брякать кастрюльками. Тревожные глаза выстрелили в меня немым укором. Я перевалился на табурет. Глаза усталой женщины что-то или кого-то искали рядом; взлетела рука и хлестко опустилась на затылок. Зазвенело. Как будильник задребезжал голос:
- А где Владик?! Ты совсем что ль? Время!!! Иди бегом - он там поди один с воспиталкой.
Владик - наш сын. Ему пять лет и его надо было забрать из садика. Но я забыл. «Мобилы» в начале «нулевых» были редкостью, и позвонить, предупредить, что задерживаюсь было не с чего. Это потом появился у меня первый «Сименс», похожий на обмылок, в котором при помощи кнопок можно было перебрасывать Марио через кубики.
А теперь уже я летел через бордюры, лужи и пьяниц в них, в направлении детского учреждения. Калитка металлическая была раскрыта, среди разукрашенных грибов и обеленных тополей, затерялась полуразрушенная песочница. Худая нянечка сидела на досочке полубоком ко мне и изучала маникюр. Сын возил машинку по трещинам тополя, объезжая муравьёв. А может безжалостно давя их. Слева у виска краснела, как дорожка, длинная царапина.
- Здравствуйте, уж извините за задержку.
- Да ничего, - на удивление спокойно и равнодушно ответила няня. Объяснение скрывалось в ссадине на лице сына.
-Та-ак, а что случилось, - и я представил разгневанное лицо супруги, которое как бы вопрошает: «А что же тебе доверить можно? Я сдавала в садик нормального ребёнка, а ты привёл покалеченного. Алкаш Алеша»!
- Да, они в песочнице играли, а с торца гвоздь торчал здоровенный, отслоился от доски, и как раз острием вверх. А тут они чего-то ни поделили, и мальчик вашего толкнул. Да так неудачно шкрябнул, - и она махнула рукой, как бабочка, красивая и уродливая, - пойду я. В следующий раз не опаздывайте - со сторожем ребёнка оставим.
Владик увлечённо, чуть дыша, двигал пальчиком машинку, и та медленно перекатывала свои колесики по канавкам тополя. Песочница и в самом деле разваливалась, доски прогнили и надо было их просто собрать в кучу и выкинуть. С краю так и торчал гвоздь сотка. В ладони ощущался холод металла, я потянул, и доска вылезла из-под песка, сухого с мусором. Размахнулся и выкинул за забор.
- Э, че ломаешь! - вылезла из-за двери пунцовая рожа пьяного сторожа. Не стал ничего отвечать, устал.
- Пойдём сын, домой, там мама ждёт. Вкусненькое приготовила.
- Печёнки?
- Печеньки.
И по дороге из разбитого асфальта мы побрели к дому.
Что ты чувствуешь, читатель, когда после утомительной работы или изнурительных мытарств приходишь домой? Зуд работы ещё чешет тебе спину, но уже разливается тепло домашнего очага, как по жилам крепленный портвейн. Супруга утихомирилась, она верно потопила все корабли в своём бушующем море и созерцала обломки, которые то показывались, то вновь исчезали. Мы ужинали. Вместе с челюстью хрустели уши где-то далеко в затылке. Подошла Она и погладила шершавой от бесконечных стирок ладошкой по голове - меня и сына. И ушла, чтобы не мешать.
После ужина все разлеглось по своим местам. Мир приобрёл гармонию. Я упал в кресло. Руки опустились, как у орангутанга, дополу. Никогда я не был так разбит, - только, когда приходил с кирзавода, с руками по два метра...
Глава вторая " Царство пьяных"
В 90-е годы лихие на поляне перед оврагом отстроился современный коттеджный поселок, прозванный в обществе " Долина нищих" или "Поле чудес»; в самом овраге была общага, кирпичный завод и несколько двухэтажных домов, построенных "химиками".
В этом овраге был ещё овраг, карьер, - там стоял экскаватор и к нему из цеха кирпичного завода подъезжал загружаться ЗИЛ. Это было место, куда привозили КамАЗами глину из другого карьера, неподалёку, который ещё не оскудел, как местный. Другой карьер располагался в безлюдном месте, у заброшенного дачного посёлка. Два больших экскаватора там одним ковшом грузили целый КАМАЗ.
Каждый год тёмные личности запирали сторожа в теплушке и воровали кабеля. И каждый год, обычно по весне, покупали новые кабели к гигантским экскаваторам. Именно в такое суетливое время я пришёл устраиваться на свою первую официальную работу, не считая работы в студенческие годы. До этого обучился на бирже труда на машиниста экскаватора за счёт кирпичного завода с названием "Керамика". Хотя никаких керамических изделий, кроме кирпичей, там так и не увидел.
Меня быстро оформили и велели идти в гараж, который представлял собой огромный ангар. Когда в него пришёл, там царила пустота, на старой фуфайке под трактором " Беларусь" торчали ноги в стоптанных армейских сапогах. Раздевалка была на втором этаже, на который нужно было подниматься по металлической лестнице. Дверь скрипнула, и меня обдало блаженным духом перегара и солярки.
Везде: у шкафов, за столом, и даже посреди раздевалки валялись люди в грязных одеждах: это было настоящее царство пьяных. "А - а - а", - оторвал голову от заблеванного стола рыжебородый мужчина средних лет, томимый и раздираемый внутренними муками. Ему отозвался мужчина, лежащий на полу в желтой луже: " А!"
В левом углу этого царства, задернутого паутиной, под потолком на двух досках располагался огнетушитель с унылым чёрным раструбом. В том же углу, внизу, была куча промасленного тряпья, рогатых ключей и пустых бутылок… Бутылка -это было единственное божество, которое здесь почитали.
Утром следующего дня директор гаража дал мне наставника - пьяницу рыжебородого по имени " Ваня". Он показывал, как управлять двумя рычагами экскаватора одновременно, чтобы не падала стрела.
Из цеха, то и дело, приходил озадаченный паренек, и просил то там капнуть, то здесь. В карьер раньше выбрасывали сломанные дюралевые полочки от тележки, в которую снимался с линии сырой кирпич. Теперь это богатство сдавалось в " приемку", и дружно пропивалось. Каждый час приезжал ЗИЛ, в кузов которого грузилась глина, и, тарахтя, и переваливаясь на кочках от тяжести, исчезал. Затем Ваня выходил курить, и, прищурясь, смотрел на гидравлические цилиндры ЭО" 4224", брал специальный шприц и забивал "тавотницы" (место крепления цилиндров) солидолом. Если "тавотница" текла, менял сальник. Сальники были разные по толщине и окружности, и нужно было не ошибиться.
Пришёл паренек, сдавший в "цветмет" полочки, и махнул рукой. Ваня с пониманием отнёсся к жесту, обернулся ко мне: " Ты, это, поработай тут без меня, но из кабины не высовывайся, лады!? " И они потопали по дороге, исчезли за поворотом, ведущим к общаге.
Сначала я сидел в полной тишине, наслаждаясь голубизной неба через пыльное окно. Но вот, скрипя рессорами, появился ЗИЛ. Надо было его грузить. Первую машину погрузил нормально. Заметил, что течёт сальник, и пошёл его менять. Но взял тоньше того, что стоял: " А, подумаешь! Пустяк, какая разница!"
Когда во второй раз приехал ЗИЛ, водитель что - то начал подозревать, и вышел из кабины. В тот же момент на неё обрушился огромный ком глины: я забыл, что грузить машину надо было со стороны кузова. Водила мигом залетел в машину, и та сорвалась с места, оставляя за колесами пыльный след. Но это было ещё начало бедствий - через сальник за час работы вытекла вся веретенка: двести литров.
Глава третья "Химики"
Пришлось переводиться в цех кирзавода, отрабатывать бочку веретёнки. Поработал в цеху, поломал спину, познакомился с «химиками».
" Химики" - осуждённые за незначительные преступления или выпущенные по УДО; приговоренные к " химии" - принудительной работе на заводе, где были тяжелые условия труда. Часто оставались работать на предприятии, обживались.
Бывшие осужденные становились даже и мастерами, потому что знали производство, да и авторитет за такими людьми чувствовался особый. Было в них что-то цепкое, как у матерого пса, неуловимое, жизненное. Устои, что ли... Такие люди знали, как им жить, привыкли к любой ситуации. Вот, к примеру, Мария, мастер производства. Женщина обычная. Верующая. Впервые я увидел её не на заводе, а в старейшем храме, куда я приходил с бабушкой ещё в советское время. Не говорил, конечно, никому – октябрёнок всё-таки! Годков мне было девять, но эта женщина врезалась в память.
Мария приходила в церковь до начала заутренней. На подсвечниках горело по одной свече, у образов тлел огонёк лампад, предутренний свет попадал через узорные решетки на окнах столпом, дорогой от Бога к людям. Она вставала на колени в левом углу прихода, не смея подойти даже близко к иконе Пресвятой Богородицы. Губы её шептали молитву. Бабушки, которые тоже приходили пораньше, сидели на небольших лавочках у стены, и тихо недоумевали: " Какой же грех совершила эта женщина?" Когда начиналась служба, Мария опрометью, мгновенно вставала, и выбегала, стирая ладонью слёзы со своего лица...
Сейчас, вспоминая, я с любопытством наблюдал за ней. У неё была удивительная походка - она, от постоянной ходьбы, припадала на левую ногу, и от того правая её нога казалась длиннее, что говорило о больном позвоночнике. Лицо её в момент гнева начинало искажаться, на нем проявлялись, как на хитрой какой - нибудь картине, написанной невидимыми чернилами, красные шрамы и шрамики, вздувалась синяя жила на шее. Голова в этот момент была похожа на отбойный молоток с большой отдачей. Звук крика был не писклявый и истеричный, как обычно бывает у женщин-кликуш, а злой и яростный, как у хищного зверя.
Мария была замужем за громадным мужиком – бывшем зеком. Супругу свою он без сомнения опасался, потому что, когда работники пили, он оставался в стороне, как бы ни замечал. Что бы держать в подчинении такого мужчину, силу духа нужно неимоверную. Однажды, храбрившийся, гуляющий по цеху сей муж, застыл с поникшей головою перед своей сгорбленной и сухой женщиной. Нет, она не кричала, но глаза её были исполнены ярости (Мария была осуждена за убийство своего первого мужа, который пил и измывался над ней. Проживая с ним, она совершила три аборта. Придя после одного такого убийства нерожденного дитя, и застав мужа пьяным, она сорок раз свиноколом пронзила его тушу. Убийство признали совершённым в состоянии «аффекта»). Теперешний муж Марии работал на выгрузке: здоровым крюком выцеплял из сушильной камеры тележку с кирпичами, на подобие какие бывают в хлебных магазинах, только чуть повыше и пошире.
Вдвоём, они вырастили сына, который прошел службу в спецназе, и служил затем в ОМОНе. В общем, это была крепкая семья. Мария, в особенности, подчеркивала в своём характере твердость и несгибаемость, за своих работников готова была "пасть порвать". И не только, если дело касалось производства, - но и в личной жизни.
Пример тому, пара шокирующих случаев. Оба случая касаются тяжёлых смертей. Первый произошёл, когда пьяный работник каким-то образом попал в сушильный барабан. Уж, не знаю правда это или нет, слишком страшно звучит. И не возникнет разговора на пустом месте – значит что-то было. Человека расфасовало по кирпичам, потому что сушильный барабан - это огромная и длинная крутящаяся бочка, занимающая полцеха, размалывающая глину в прах, похожая на огромный коллайдер.
Перемолотая глина затем попадает на транспортирную ленту, дополняется опилками, а затем следует в пресс. Из пресса выходит прямоугольный " фарш", который рубится на кирпичи натянутой, как струна проволокой, привязанной, будто на ножовке полотно, к двум осям. Сырой кирпич рубится с определенным шагом, который вымеряет мотор - редуктор. И люди, которые стоят по краям транспортерной ленты, складывают его на специальные тележки. Это операция называется "съёмка". Затем, кирпич сохнет в специальных камерах, похожих на катакомбы, и выталкивается с другой стороны цеха, в некоем месте, называемым" садкой". Кирпич ссаживают особым способом - строением, напоминающим домик на площадку для обжига. Когда кирпич обжигают, его выставляют позади цеха, чтобы продавать и отгружать.
Так вот представьте, что пьяный работник попадает в такой "коллайдер" ...Что обнаружили люди в тот день в кирпичах?! Работать отказывались самые стойкие, с железными нервами. Мария остановила пресс и вызвала милицию. После всех экспертиз, её задержали, но прежде она очистила бункер пресса, - то есть она не побоялась взять ответственность на себя, испачкать руки в крови. Это потом её отпустили, когда всё объяснилось, а в тот момент у многих дрожали коленки.
Второй случай произошёл в быту. Ребёнок, первоклашка, потянулся за птичкой в небе и упал с балкона девятого этажа. Насмерть.
Дети, обречённые на одиночество, тянутся к Светлому, к мечте, но лукавый похищает их беззащитные души. Мать его работала кладовщицей на дальнем карьере. Послали на автобусе механика и Марию за ней. Кладовщица улыбалась, смеялась скабрёзным шуткам, ничего не подозревала. Они поехали назад - и лицо её вдруг потемнело, она что-то почувствовала. " Говори", - подошла она к Марии. Та её обняла, что-то шептала на ухо и не отпускала. Как не отпускают ни свою боль, ни чужую…
Глава четвертая "Самоубийство ".
Раздалось дребезжание мобильника. Я очнулся от сна, взял телефон, но ответить не успел. Поглядел в экран – пропущенный от тёщи, Валентины Петровны. С ней у меня были непростые отношения: я одновременно и благоговел перед нею, и презирал.
Первое время, тёща прижимала к большой своей, расплывшейся груди мои руки и спрашивала: "Ничего не хочешь?" Скабрезно так улыбалась.Аж жуть.
Хотя что она имела ввиду, любой каприз? Но одно на словах, а другое на деле. Валя всегда готова была отдать то, что ей самой не годно. То шапку подарит зимнюю из шкур козла, то огурцов привезёт "бешенных", то есть раздутых, больших и невкусных. Но всё равно, отношения, хоть и с грехом пополам, но были нормальные. Всё изменилось с этим тревожным звонком тусклым осенним вечером…
Я перезвонил. Чужой голос с простуженной хрипотцой сообщил: " Лена померла, приезжайте…" По- быстрому собрались, но поверить, что "наша" Лена, молодая и здоровая, умерла – пока не приехали к Петровне – не могли!
И только, когда вошли в квартиру, и услышали тихий шёпот смерти, ощутили запах слёз и свечей, увидели занавешенные чёрным полотном зеркала, только тогда явно поняли и ощутили беду. Встречала нас соседка по лестничной клетке: "Проходите…"
Наступила ночь. На следующее утро нужно было забирать труп из морга. В тёмной комнате сидела бабушка, которую все звали "нянька", и причитала: Что же это, Господи? Как же страшно жить…"
Нас положили на одну большую кровать, но никто не мог уснуть сразу, глаза не закрывались от слёз. Я просыпался, прислушивался к пустоте квартиры, давился слезами, не понимая какое горе могло заставить человека полезть в петлю. Отчаяние? Безверие в милость Божию, что всё устроится его промыслом.
В какие-то мгновения, когда Сатана овладевает душой, и нет в сердце молитвы к Спасителю; в такие мгновения лукавый искушает человека, предлагая ему купить билет на тот свет ценою своей души.
Слёзы душили меня, закрыв глаза я сострадал боли усопшей, обманутой душе, и явно ощутил, как бес заступает за спину покойнице, продевает ей через голову петлю… Нужно бороться, перебороть боль, если даже нет сил молиться Богу, как можешь, самыми простыми словами, главное с Верой – и тогда Господь обязательно услышит эти молитвы. Пустота заполнится теплом.Я прикусил губу до крови, и в бреду уснул.
Людмила тоже плохо засыпала, и была как в жару, и, наконец, от духовного страдания ослабла и уснула. Во сне ей приснилась покойная прабабка Анастасия, а под самое утро обманутая душа покойной сестры. Всё было как в сумеречном свете: " В старой бревенчатой комнате деревенского дома, у стола рядом с русской печкой, маленькая девочка наблюдала за старой бабушкой.
- Когда же ты, дед, меня к себе приберёшь. Хорошо тебе там с боку на бок переваливаться, - ворчала согбенная баба Анастасия, в шершавых жилистых руках отирая яйца от перьев молодух и глядя на икону Николая Угодника, как будто он заведовал свиданьями.
- Баб, прекрати! Ещё чего выдумала… - отвечала ей восьмилетняя девочка со смешинкой в глазах, подперев ладошкой аккуратную свою головку, с интересом наблюдая за передвижениями бабушки. Свечерело. Детские глаза выглядывали из-под ватного одеяла, с очарованием предвечного действия смотрели, как перед иконой Богородицы зажигалась лампада, и в огне её, на сон грядущий читалась молитва: "Богородица Дева, радуйся…" Вдруг, как будто из стены, из-за иконостаса появилось облако, и из него вышла покойница-сестра. Она склонила голову и стала слушать молитвы. Детские глаза из-под одеяла наполнились как-то сразу, мгновенно, слезами и тонкий голос спросил: " Зачем это ты, Лена, так сделала?" Та обернулась к ней и загадочно, грустно и со страданием улыбнулась: "Это ни я была… Помолись за меня.
"Не ты?!" – удивилась детская душа, и глаза её широко распахнулись. Прокричал петух, земля озарялась светом".
Валентина Петровна, мать погибшей, тоже плохо засыпала. Она сидела одна в большой пустынной зале при свете ночника, и тихо плакала. Перед ней на столе стоял образ Божьей матери. Икон у них в комнате до этого случая не было, и она где-то приобрела образ и читала молитву Матери, чтобы её молитвами Спаситель помиловал погибшую душу.Помнится, она мне говорила,что в Бога верит, про себя без попов. Своя у неё вера, и разговор свой.
О тёще, Петровне, стоит, пожалуй, рассказать подробно. Раньше она была главным инженером тепловозоремонтного завода. Молодая и красивая женщина, вдова, (мужа похоронила на Урале, он замерз пьяный) часто ездила по ближнему зарубежью, в страны "соц. лагеря". В общем, жила на широкую ногу.
Однажды, она приехала с командировки из Чехословакии, зашла на работу и возвращалась через капустное поле на станцию, с которой время от времени отправлялась на электричке в деревню, где жила её мать с малолетней дочкой. Дочке, Людмиле, везла в подарок большую куклу, похожую на живую "ляльку". В одной руке у Петровны была сумка, а в другой чемодан с сувенирами.
Она спокойно шла и напевала советскую песенку. И вдруг – её окрикнули ниоткуда весть взявшиеся два грубых бесовских голоса: "А не тяжело ли тебе, дорогая, с такими "цацками" ещё и поклажу нести, не снимешь ли золотишко, не облегчишь ли душу?" Но она и не подумала "душу облегчать" снять украшения, а припустила как кролик через капусту. Зря, однако, надеясь на короткие пухлые ноги.
Запуталась, упала – и в круглых её глазах карих, в одночасье ставших чёрными, отразился ужас от страха смерти и душу пронзила тупая удушающая боль.
- А - ааа!
Грабители убивали Петровну ломами, монотонно как гадине ломали кости. Но тёща чудом спаслась: в отдаление появились работники завода, идущие со смены.
Душегубов спугнули, вызвали «скорую". Жизнь спасли – но разум спасти не удалось. Она не то, чтобы стала невменяемой - она стала другой.Большие карие глаза Валентины застыли колодцами, в них плавало ежеминутное ощущение страха, боли, ожидания беды и отзвук бессильного немого крика.
Грабителей тех вскоре нашли, золото несчастное вернули, но тёщу оно уже не радовало. За глаза её и до этого случая называли "чёрная вдова", а сейчас это прозвище точно к ней прилипло. Рядом с ней чувствовалось какое-то чёрное эго.
На работе Валю стали бояться, она стала злой от непонятной обиды. Но, не смотря на всю свою безразмерную агрессию, сама всего боялась. Частенько плакала, курила на кухне в своей малосемейке и, стряхнув пепел с сигареты, дрожащими пальцами набирала телефон подруг.
За бутылкой красного вина и тягучей бабьей песней: "Вот кто-то с горочки спустился…" печали расплывались в сиреневой табачной дымке. Со временем, Петровна оклемалась, шрамы поросли волосами, душа успокоилась.
Но ей никогда уже не быть прежней красоткой, она быстро набирает вес, полнеет и ищет себе мужа. Выбор её пал на путейца- обходчика в два метра ростом, в плечах косая сажень. Вот только пил он безбожно и валялся на путях. Ну да чё там!
Родила Петровна дочь от него,Елену красавицу. Получила от завода (читай – «государства») трехкомнатную квартиру на Химмаше, стала обустраивать быт. Дочь свою старшую, Людмилу, от матери своей забрала (в том числе и потому, а может быть и только потому, что жил. площадь мерилась по количеству детей), и сделала нянькой.
Сама же занялась личной жизнью: мужа своего лелеяла и холила, возила по "югам". Под сороковник родила третью дочь,Настеньку, смышленую.Легко,родила как посрать сходила говорила она.
Да вот тут- то, страдающий от разложения печени из-за алкоголизма, муженек выдал "крендель": под полкой, на которой Петровна хранила соленья-варенья, нашёл крюк, продел петлю и повесился. Крюк тот неизвестно, когда появился, может и всегда был, да не замечали, и никому не приходила в голову простая мысль выдернуть его из стены.
Слава "чёрной вдовы" ещё более закрепилась за тёщей как проклятье. Что тут началось…
Вдруг оказалось, а может быть , это веянье нового времени,что и место, на котором был построен дом ульяновской серии, было нехорошее - там было кладбище. Вскоре и времена начались нехорошие: 90-е года. Как будто открыли дверь нечестии: посыпались убийства, суициды, изнасилования…
И вот теперь Петровна обречённо смотрела в пустоту города из окна своей обустроенной квартиры, где повесилась её средняя дочь – красавица, оставив на воспитание ей малолетнего дитя, дочку. " Как будто взамен себя", - с жутью думала Петровна. Жить становилось страшно.
И с чего, по какой причине, дочка её, умница и красавица, имеющая талант к живописи, так сделала? Люди говорят, что причиной послужил мобильный телефон, из-за него произошла ссора.
Яркая бездушная коробочка с соблазнами стала причиной смерти. Будто покойница своровала его.Из-за неё человек впал в такой великий грех. Почему подруга не простила Лену, а начала травлю? Как же окаменели людские сердца!
В квартиру Петровны, чтобы проводить в последний путь их Леночку, умницу и красавицу, набилось много народа с завода, пришло начальство, было много молодёжи, пребывающей в недоумении. Когда труп молодой девушки везли в автобусе с морга, я придерживал его, чтоб не мотало. На лице у покойницы заметил странную блаженную улыбку, которая как бы говорила: "Вот как я вас всех провела…"
Прошел год.Я уволился с кирзавода и устроился на кабельный. Часто начал «закладывать за воротник». Супруга терпела мои выходки, уходить ей от меня было не к кому: с матерью своей Людмила перестала общаться. После трагедии
Петровна пришла к своей старшей дочери. И они тотчас поскандалили. Причина банальная – "квартирный вопрос ". Петровна требовала выписаться из нехорошей трёхкомнатной квартиры, и прописаться в маленькую хрущевку к мужу. Люда не соглашалась, требовала "долю" или обменять.
Тёща откупалась ста тысячами и новым унитазом. На цене откупа и поскандалили. Дочь заявила, что она «не такая дура» и велела матери убираться восвояси и больше не приходить. Петровна между первым и вторым этажом остановилась и прокляла дочь: "Пусть твои дети, когда вырастут, будут к тебе также относиться, как ты ко мне сейчас!" Больше они не общались. Семьи рассорились.
Глава пятая. " Ты - алкоголик?!"
…в тепле и в темноте, среди подвальных труб и объемных шипящих котлов пропитки силового кабеля, какое - то тело в грязной фуфайке выпрямило ноги и покрутило ими в поисках ботинок. Тело нашло ботинки и встало. Из горловины его родилась голова, похожая ни на что, и тело, руководимое конечностями, поползло на карачках к свету.
Свет ударил по глазам, как злодей кулаком из-за шкафа: больно и ошеломляюще. Оправившись от солнечного шока, человек выпрямился. Всё - таки это был человек! Он последовал за своей тенью, которая из громадной становилась маленькой, по мере продвижения к маршевой лестнице, ведущей вниз, в раздевалку. Но ботинки и так знали дорогу, ботинки приведут… Было непонятно ни сколько сейчас времени, ни какое время года. Зимой на пропитке силового кабеля, в той части, которая уходит под алюминиевую плитку в сухое подвальное помещение, тепло. А летом можно и задохнуться, если пьяный уснешь. Если существо живое и передвигается - значит повезло: на дворе золотая пора, осень.
Голова как водяной шар с гирями, из которого они всё время хотят выпрыгнуть и разорвать его. Сердце: «Тыдыщ-тыдыщ». Всё тело колотится и горит в невидимом огне. «Господи, неужели это я?» - стало возвращаться ко мне сознание. Моя тень исчезла, но появилась чья-то спина. Она не походила на сгорбленные спины работяг, но как-то странно сутулилась, выгибаясь знаком вопроса. Спина нервно приподняло левое плечо, передернуло им, как затвором раз - два, и видимо, приговорив следующего за ней к расстрелу, вытянуло из плеч голову, обернулась. Это был фокус, в котором спина превратилась в два больших чёрных глаза начальника цеха Вельматкина. Наверное, чтобы узреть замасленную затертую с вечным белым блеском фуфайку, в которой при близком расстоянии можно было рассмотреть человека без лица, с чёрным пятном за место него.
-Ты кто?
-Тихонов, работал в третью смену, - проговорил я, с трудом ворочая сухим языком. Изворачиваться и врать было бессмысленно. - Устал, уснул.
- Ты алкоголик? - почему-то просто нарисовал меня шеф.
- Нет, – ни один алкоголик никогда бы не признался себе, что он именно "алкаш", а не "страждущий".
- Да, как же нет, ты в зеркало на себя посмотри, – и брезгливая гримаса на лице Вельматкина явно говорила, что он потребляет хороший коньяк, а не дешёвый спирт сомнительного происхождения. Смахнув рукой запах, плывший от рабочего, которого все на заводе знали под прозвищем "Тихон", он развернулся и полепетал в обратную сторону.
Спустившись вниз, в раздевалку, и проследовав между стройных рядов заводских шкафов, в самый что ни на есть конец – я обнаружил, что зеркала в человеческий рост, стоявшего возле душевой, не было, его спёрли. Поэтому оценить свой внешний вид не смог. Зато это сделала пожилая женщина, появившаяся неожиданно и схватившаяся за сердце: " А батюшки! " Уборщица – сторожиха - вахтер, заглядывая в темное пятно, разглядела там человеческое неразумное существо, которое нужно было доставить к шкафу, где пока красовалась его, Алексея Тихонова, табличка.
- Ах, ты ... Уволят ведь тебя. Опять табличку новую клеить. Ну что за ... а зеркало кому понадобилось? Не знаешь?
- Не мать, - распахивая створки шкафчика, Алексей неловко скидывал грязь с такой же, если не грязней, грязи. – Девки, наверно, спёрли, губы красить.
- Ну, иди, мойся. Да поживей. А то тебя щас "накрасят"… живо оформят по статье.
В парную, которая была рядом с душевой, я не пошел, с утра там делать нечего. В небольшом помещении вмещались обычно человек восемь. Потели и махали вениками, которые вязали с местных берез на живописной территории кабельного завода. Каменка парной самодельная - нагромождение камней в углу в стальном каркасе из металлической катанки. Происхождение каменки, кто был её создатель, откуда брали камни - загадка, но пар обалдеть! Черные ручейки мазута и влаги растекались по полу: " Ух, хорошо в парной! "
Я зашёл в душ. Без людей помещение было пустым и холодным. Покрутил ручки лейки – пошёл тёплый дождь. Хозяйственным мылом и мочалкой стал оттирать своё тело. Мочалка стала чёрной – пришлось выкинуть. Из душа, швырнув фирменные резиновые лапы, отштампованные в третьем цеху кабельного завода, под ноги, я вышел человеком с видимым лицом. Начинался " мандраж ", озноб, похмелье. Мысль, где можно поправить здоровье овладевала всем моим существом: " Похмелиться! А дома - жена с маленьким ребёнком как пружинка совести, которую как ни запихивай, она все равно выпрыгивает. Что же так пью то? Все пьют, я пью. А почему все пьют? А что же ещё делать..."
Я вышел из кованых ворот раздевалки и последовал в женскую, которая располагалась напротив мужской, чтобы найти добрую уборщицу и отдать ей ключи от раздевалки. Она сидела у входа, на лавочке, и приняла в свои сухие, с вспухшими венами руки, небольшой ключик, который присоединила к тяжёлой связке. Не поднимая головы, кивнула: " Ступай с Богом! " Знать бы ещё, где он…
Встав между широкой маршевой лестницей, ведущей вверх, и дорогой к проходной, за стеклянными дверями, я делал мучительный выбор. Домой не хотелось – пошел обратно в цех. Вздохнул масляный запах машин завода, полегчало. Большое мозаичное панно во всю стену изображало человека труда. За углом терялась ниша, где достижения завода разбивались на цеха. Слева - " волочилка " (оборудование для изготовления проволоки) из толстой медной катанки разбрасывала проволоку на барабанчики, указывая пути дорожки: здесь начинался цех № 7. Повернул направо: цех № 2 - все крутилось и вертелось. Из множества цветных проводков получалось сплетенье: рождался провод и крутился с одного барабана на множество других. За большими часами над огромным проёмом жил цех № 1, очень чистый. В зеркально - алюминиевой плитке оставались следы, и было неудобно перед чистыми людьми в белых одеждах.
В проёме, вверху, были огромные квадратные механические часы. Налево от часов, двигаясь строго по стене, можно было попасть в "кишку" - узкое, но длиннющее помещение, куда относили цветные отходы изделий кабельной промышленности. С алюминиевых прессов седьмого цеха, где я работал, это были большие тонкие лопухи, которые образовывались после продавливания алюминиевых тридцатикилограммовых слитков через матрицу в горловине пресса гидравлическими пальцами, похожими на стволы пушек. Когда пресс выдавливал сектор (жила силового кабеля) или на готовый, пропитанный специальным составом, кабель накладывал оболочку, то пушки ухали, медленно расходясь в стороны, и на ободках образовывались алюминиевые кольца. Их срубали топором, отбрасывали в жестяной таз. "Пушки" и контейнер пресса смазывали индустриальным маслом, с разбавленным в нем графитом, специальными "мазилками". Таз за проволоку волокли в "кишку" в конце смены, и там кладовщица в дневнике культуры производства отмечала в строчке напротив названия заготовки кабеля, сколько составили потери. Всё это высчитывалось из нормы. И в зависимости от того превышали отходы норму или нет - выплачивались деньги работнику или высчитывались с него.
Но меня сейчас это мало волновало - нужен был автомат с газировкой, голубой ящик с надписью " газированная вода ". Это был настоящий, из прошлой сссровской жизни, автомат, простым нажатием пологой кнопки, выдававший газировку без сиропа; внутри коробки стоял углекислотный баллон. " Дежурный" стакан все также ополаскивался - тем же дедовским способом, фонтанчиком. И его, как обычно, кто - то взял в оздоровительных целях. Придется за стаканом спускаться в столовую, которая была в подвальном помещении и напоминала призрачную сказочную пещеру. Я уже было сделал шаг вниз, и замер: навстречу поднимался здоровенный детина с улыбкой на всю плоскость. Он ухабисто топал широченными ботами и смачно их шоркал по любой дороге, где бы ни ходил. Это был работник по фамилии Ермолаев, имени которого мало, кто помнил, но все знали его под прозвищем "Шлеп-нога". Вот это встреча! Он-то мне и поможет.
- Ехе-хе, ну и Лёха, все ушли, а ты че?
- Уснул. Надо бы, ну ты сам понимаешь, поправиться.
- Ехе - хе, ну это, мы мигом. " Веселого молочка " на душу примешь? (в пустой пакет молока " Весёлый молочник " наливался алкоголь и термическим путём (утюгом) запаивался. Чтобы не палиться, Шлеп-нога его нес вместе с пакетами ряженки, которую отоваривал на молочные талоны, их давали за "вредность").
- Спас, братан, животину мою, - всхлипнул я.
Мы сели на лавку, косолапый Ермолаев вытащил из пустот кармана тот самый граненый стакан с автомата газировки, дунул в него, выгоняя пыль; и, разорвав зубами кончик пакета " Весёлый молочник", булькнул в спасение утопающему. Хорошо пошла. Не шиферная. Лицо у здоровенного детины расплылось в улыбке, указательный палец описал петлю. Я смотрел в мгновенно становившийся красным, счастливым и торжественным нос Шлеп-ноги, и, не слыша, что он говорил, вспоминал события вчерашней вечерней смены…Стало страшно от неосознанности своих поступков. Почему же всё так происходит?
- Да ты не слушаешь, что ль, Лех? Ты зачем кран угнал? - Вывел меня из оцепенения далекий голос деточки.
- А?!
Лицо "Шлеп-ноги" приняло совершенно добродушный и масляной вид. На масленицу блин и то так не лоснится. Его двухметровый указательный палец погрозил мне, как колбасу нарезал: "Раз-раз-раз". Значит без приключений не обошлось.
- Полез к крановщице целоваться, а она от тебя по лесенке шур - шур и нету. Хе-хе. А кран поехал, уперся и загудел. Пьяный-пьяный, а рубильник догадался вырубить. Тебя искал с охранной мастер, который телегу на тебя накатал, а тебя след простыл. Ну и дела...
Я смотрел на весёлое разгоряченное алкоголем лицо товарища и хотел спросить его: "Ты зачем пьешь? Но он бы не понял. Имея вид добродушный, он чтил все праздники, считая святым долгом все их отмечать спиртным. Не отличая по большому счёту антилед от самогона. Поэтому я спросил:
- Почему я пью?
- Ха-хее, тяжесть с души снимаешь. А как иначе. Здоровье поправить.
- Да, я не про сейчас, а вообще.
- А вообще - не умеешь пить – пей молоко! – Ермолаев в очередной раз расплылся в улыбке, и она всё росла и росла эта улыбка, как у чеширского кота в Стране Чудес, куда я медленно, но верно проваливался…
На молочной кухне парил полумрак и кислый запах его исходил от двух мамочек, стоящих у окошка в стене так, как если бы от мужиков в пивнушке несло водярой и воблой. Привалившись плечом к кафелю, я ждал своей очереди: просунул картонный кругляшек с именем ребенка и двумя цифрами и пузырьки. Тот час тонкие руки в прозрачных перчатках забрали их. Взамен на стойке появились полные молока сосудики и мизерные колбаски творога. Все богатство я сгреб в авоську и побрел к питейному заведению. Что меня туда тащило? Какая сила? Вот бы знать!
За крайним столом у стены царствовала белая тень. Закинув на рога стула сумку, я развалился барином на неудобном сиденье. Заказал пива, водки, селедки и лимон. Когда появился Его профиль, я уже достаточно набрался для задушевной беседы. Он сел боком ко мне и молчал, затем произнёс: «Всё пьянствуем? И на какие шиши?" Один глаз заиграл мутным блеском, а другой был каменным.
- Да у меня этих денег как грязи! - в подвыпившем состоянии меня легко уносило. Особо любил пофантазировать. - Да ты знаешь, что я представитель очень влиятельной организации! Продавец! Менеджер, - вспомнил тут диковинное слово, распыляясь всё больше.
- Да? Ну, а я Покупатель! И что же ты можешь мне продать? - из подлобья этот пронзил меня неживым ледяным глазом, как душу подцепил крючком.
- Кирпичи! Сколько хочешь - столько и будет, - сочинял я без устали.
Князь мира сего держал меня за отворот души и готовился подсунуть «Договор о продаже души с целью получения земных благ». Холод и отчаяние проникли в моё сознание. Но трудно договориться с пьяным, разве что на тяжкий грех какой толкнуть.
Ещё маленько я потыкал вилкой в прыгающую на тарелке селедку - а затем как отрубило. Очнулся среди тёмных гаражей, на которые лениво смотрела щербатая Улыба-луна, посреди дороги с вывернутыми наружу карманами: «Вот гад…» Треснутые в левом стекле очки валялись неподалеку. Напялив их, я ползком, наощупь, стал искать сумку с бутылочками молочки. Баба меня пришибет: где найдешь такую тару? Нет так нет. Надо было определиться, где находишься. Странной мятой походкой, я потянулся к выходу, реагируя на мерцание фонарных столбов. Выбрался к домам. В них, как дыры в чёрном квадрате, желтел свет. Идти надо было к давнему товарищу: он хоть и жил с мамой, но капиталец свободный имел. Перед глазами все дрожало. Прыжками, рывками, вставая и падая дошёл я до старой пятиэтажки-хрущевки. Вероятность, что откроют дверь, была ничтожной. Но слышался пьяный разговор: мамаша дружбана бухала с сожителем. Тот первое время, откинувшись с зоны, не пил, а затем понесла нелёгкая. Уткнувшись лбом в обшивку двери, я тут же провалился в коридор. Время потеряло значение…
- О, это кто? Ты чё потерял на моём полу? - в полумраке явление упавшего человека воспринималось как знак свыше, - пойдешь за самогоном в общагу. Где военкоммат знаешь? Там рядом. - Красное широкое лицо выпустило из-зо рта квашенный запах водки вперемешку с табаком.
- А Женя дома? – вякнул беспомощно чужой голос. Я прислонился спиной к тумбочке. Телефон с трубкой и диском с дырочками для пальцев тревожно звякнул.
- В общаге его найдешь, быть ему больше негде, вали! - и синяя татуированная рука уголовника взяла меня за шею, как курёнка, открыла дверь, и швырнула вон. Расвирепевшее, красное, перекошенное от гнева лицо-харя заржало вслед.
Я снова оказался на улице. На той стороне дороги чернела общага с одинокими качелями и кучкой песка, в котором должны были играть детки, но использовали как туалет дремучие коты и разномастная пьянь. За углом, в соседнем здании, был Центр по борьбе со СПИДом, напротив – Гидрометеоцентр. Место похожее на клоаку.
Парадный вход общежития был заперт. Но… мелькнула опухшая женско-мужская рожа, рванулся засов, отварилась дверь в страшную сказку для взрослых. В полной темноте вдалеке горела не прикрытая ничем лампа накаливания на проводе-канате. Рожа поманила меня за собой:
- Пошли.
- А Женек не заходил?
- С утра здесь бухает. - мы ушли в темень, мелькнул свет в проеме, взвизгнула дверная петля - в пустой комнате стоял табурет на тонких ножках, по углам валялось тряпье, в середине полосатый матрац с рыжими пятнами. На нем храпела толстая масса с женскими очертаниями. Сопровождающая меня бабенка скатилась на пол, где между рванными тапками расстилалась газета с бутылками, колбасными шкурками, разорванной буханкой хлеба с промаслянными краями, открытой консервой и потухшими окурками "Приммы".
- Здорово, Леха, где ты был? - счастливое смазливое лицо товарища расплылось радостью от встречи.
- К тебе заходил. Батя твой свирепствует, за самогоном послал.
- Там нефиг ловить. Оставайся. У нас презентабельная компания. - баба на полу икнула.
Товарищ мой походил на Андреано Челентано, своими толстыми негретянскими губами сводил с ума половозрелых дам. Другой особенностью Жени была падучая болезнь - эпилепсия. Поэтому он не мог дружить с одной и той же девушкой, завести семью. Он, конечно, об этом не говорил, но многие от него сбегали, когда узнавали, что он эпилепсик. Как от оборотня-вурдалака. Что творилось у него на душе одному Богу известно. Жизнь его заключалась в перебежках от нормальной жизни до заключения в закрытом заведении, где друзьями его становились мускулистые санитары.
- Бухнешь? – и не ожидая ответа, Евгений разлил по грязным стаканам мутную вязкую жидкость. Тёплая жижа пролетела в ждущее алкоголя внутренность желудка. Отлегло. Хоть и вонючая. Закусил хлебной коркой. Закурил. В дымном облаке расплылись засаленные обои.
- Эй, уру-ру, мой бегемот хочет в твоё болотце, - сказал Женя и нырнул в матрац. В потолок взлетел потно-кислый запах грязного тела, - фу… блин. Ты хоть моешься иногда?
- Отвали, - возразила масса, из которой как-будто что-то вытягивали предметом, похожим на палку. В ожидаемый момент приятель мой вдруг брякнулся на пол и забился в конвульсиях, из-зо рта пошла вспененная слюна, послышался хрип, газета, шкурки и бутылки заиграли смерчем по комнате. Помидорное лицо, сидящей на полу алкаголички, вытянулось и стало луковым. Дева, которую терзал Евгений, стала трести его ещё больше и привратилась в крик: «Аааа, убился!» - между тем из-за зубов полез язык, а они его не пускали.
- Ложку! Дура! Живей! – навалившись на тело, я с трудом просунул ложку в скрежетащие зубы, чтобы эпилептик не проглотил язык, который заваливался в глотку, перекрывая дыхательные пути, - «скорую» вызывай!
Но какая могла быть «скорая» в три часа ночи – приехали, как обычно, блюстители порядка. Другана связали и увезли. Молодой лейтенант, то и дело краснея при виде зачуханых дам, обратился ко мне: «Проедете с нами, составим протокол о происшествии».
Спотыкаясь и чертыхаясь, мы вышли в свет фонарей. В электрическом облаке выплыла тёмная фигура, накрытая капюшоном, и обернулась: на бледно-желтом лице у глаз красные круги-апельсины, в которых чернела Смерть. Согнувшись, «балахон» прерывисто кашлял. Куривший рядом сержант хлопнул его по спине – и тот прямиком влетел в «УАЗик» с решеточками на окошке в задней дверке.
- «Наркошу» подловил, тут за углом «дрянью» промышлял, - и служивый потрес пакетиком с шприцом, ампулами и какими-то тетрадными конвертиками.
Прыгая на кочках, как лягушонки в коробчонке, мы сидели с доходягой друг напротив друга. Ментовской джип гудел и рвал передачу, балахон согнулся калачиком и то и дело кашлял.
Так, бесконечно трепыхаясь, блуждая по нашему темному городу, мы остановились и замерли. Настала тишина. Нас привезли. Екнула ручка замка и в свете желтых фонарей появилась воспаленная угревая кожа с наглыми волчьими глазами. Сержант нервно поправил автоматик на плече:
- Выходим, пассажиры!
Балахон не двигался.
- Выходим!!!
Смерть вцепилась в мой кулак, просовывая в него какой-то комочек, обернутый в слюнявую бумагу. «Балахон» не показал своего страшного лица, скрючившись, он оперся на мою руку, и, как два инвалида перед ВТЭКом, мы оказались на ровной площадке Ленинского РОВД города С.
- Давай шевились, - и сержант, оторвав от меня «костлявую», пнул ее смачно сапогом под зад.
Внутри РОВД мы прошли в небольшую яркую комнату, похожую на муравейник с множеством столов, заваленных бумагами. Люди за ними что-то усиленно строчили. «Вот как дела шьют», - подумал я. Вся эта усиленная нервозность обьяснялась тем, что накануне перед окнами отдела на дереве повесился молодой следователь. За крайним столом, и в крайне пьяном состоянии сидел капитан и в сумасшедшем, судорожном темпе крутил ручкой, бесконечно нажимая на кнопку сверху, которая то выводила стержень, то его прятала. Завидев мою пьяную личность с треснутым левым стеклом в оправе очков, офицер покрылся белыми пятнами, как мухомор:
- Че пьес?!(то ли пьешь, то ли пес) Жизнь херова? Ну иди на хер повесься - одним дураком меньше будет. Я тебе и ремень дааам! - тут он пытался привстать, показывая серьезность своих намерений, но откуда-то появился сухожилистый майор и вмиг прервал активность младшего по званию:
- Слышь, успокойся уже, - и тут же отдал команду прыщалыге сержанту. - Нарколыгу в кабинет, очканавта в «Тополя». Так негласно назывался вытрезвитель.
На проспекте Ленина располагался этот приют для пьяных. До 1940г. - там росла и пахла, осыпая по лету граждан пухом, тополиная роща. Ее вырубили, а название передалось этому заведению. Пришлось снова брести в УАЗик. Пару раз подпрыгнув на ухабах, ментовской джип отрыгнул меня в преисподню с плафоном, затянутым в металлический «корсет» над дверью. Чем-то этот фонарь напоминал корабельный. Как ни странно, никакой передачи моего тела из рук в руки не произошло, мне кажется, что если бы его где-нибудь в пасадках прикопали, неравнодушными остались бы только собаки. Стало жутко от сознания ничтожества существования. Однако, меня встретил весёлый доктор и, пряча пухлые ручки в белых мешках-карманах халата, спросил:
- Пить будешь?
От такого вопроса я чуть не сел на пол.
- Нет, пожалуй, откажусь.
- Раз ну так, проходим тогда вот сюда, - тут он указал на дырку в линолеуме, - закрываем глаза, вытягиваем руки и кончиком указательного пальца достаем до носа. Ага. Теперь с закрытыми глазами идём прямо, строго по линеечке, - видимо имелся в виду шов на линолеуме, -Ага. Раз ну так, пишем алкогольная интоксикация средней тяжести. Ступай. Переночуешь – и с утра домой пойдешь.
Доктор сидел полубоком ко мне, закрыв в дремоте глаза и совершенно не обращал на меня внимания. Человек в форме сопроводил меня до железной двери с квадратными коробками-замками и иллюминатором, покавырял внутри ключом - нудно заржав, дверь впустила постояльца, в джинсовом кармане которого прилип к подкладке загадочный камок.
Дверь захлопнулась. На меня дыхнула сырость и пьяная харя - без любопытства, нахально. Лишь в глазах сквозил вопрос: «Что бы взять с доходяги?»
- Здорово, мужики!
Мужики не отвечали. Были когда-то, да вышли. Передо мной, шагах в двадцати, чуть не под потолком, крестилось решеткой арочное окошко. Слева и справа по пять лежаков – это были доски, обернутые в дермантин, которые венчала дощечка-подголовник. У двери стояли два ведра - слева с водой с надписью: «Для пищевых продуктов». Кружки не было. Из него, как животное, пила голова с засаленными волосенками, из которой произрастало тельце, одетое в грязные треке и олимпийку. Справа - черное ведро, в которое блевали бедолаги, бросали «бычки», но это всё же была не «параша», а некая плевательница. Чтобы справить нужду стучали в железную дверь и дежурный отводил в туалет. Пол был деревянный, стены кирпичные, покрытые штукатуркой, по которой когда-то рильефно размазали полосы строители.
Помявшись в дверях, я прошёл и сел на один из лежаков, по соседству с алкашом с наглым глазами и пунцовым лицом. Глазки его ползали по мне, как паучки, изучая трещинки, в которые можно было раскинуть сеть. Мне это надоело и раскол в моих очках навел на него прицел.
- Не узнал? Ты же вроде не бухаешь. У тебя же вроде как семья.
- А у тебя нет?
-Ты про дочь? Так нас лишили. Живёт с бабушкой. Пока. Жена в запое, на б..ах.
В моей памяти промелькнули испитые рожи бабы с мужиком, тянущих на верёвках металлическую калитку с моей дачи в чермет: «Помоги дотащить». Тогда я прошёл мимо, ничего не сказал. Парочку эту знал, жили они в квартире получше моей, в так называемой «малосемейке». У них росла дочь лет двенадцати, которую они одевали с помойки. И на ее длинном худом теле любая одежда выглядела вычурно, как на пугале. Было очень странно видеть, как эта худая девочка перед бачками пронзительно пищала на родителей.
- Покурить-то че есть? - ехидно ощерился пьяныга. Курили свободно и едкий дым мутным облачком висел под потолком.
- Найдем, - на моей ладоне оказались поломанные сигареты. Из кармана выпрыгнул колобочек наркоши. На тетрадных клеточках бумаги синели квадратные буковки. Я его тут же пихнул обратно, от греха подальше. Пьянь чиркнул зажигалкой, закурили. Откинувшись на лежак, я задумался, обманывая себя едким дымом сигареты, что жизнь моя не потеряна, в стране всё наладиться, и заживем мы с Людмилой, ох как заживем! Построим дом, заведем корову. По вечерам будем петь песни на бревнах на проулке. А вокруг нас будут бегать дети. Осыпая пепел с сигареты, я забылся и уснул. В парящем облаке сна пришли кошмары. Мне вообразилось, что я лейтенант, со мной молодые бойцы, со всех сторон на нас лезут «духи», и помощи ждать неоткуда. В бреду я стал неистово колошматить в дверь. Долго и бешено. За мной наблюдал глаз в иллюминаторе, как будто за пришельцем из космоса, пальцы нервно шоркали задвижкой. Дверь, больше напоминающая сэндвичпанель металла, распахнулась и показался сержант.
- Пошли.
Пройдя по коридору несколько метров, служивый открыл другую совершенно глухую дверь.
- Посиди, подумай.
Это был «холодильник»: тёмное холодное помещение с киношными откидными деревянными сиденьями советского образца. На одно из них я присел: кожанные ремни-змеи по бокам ждали свою жратву. Для чего они? Стало неуютно, не по себе. Начал тарабанить в дверь. Ответа ждать долго не пришлось. Раскрылась тёмная дыра, показался свет, и из него вылетели демоны с хоботами противогаза и волшебными резиновыми палицами. «Бах-Пум», - послышались глухие удары о мое тело и голову. Очки я успел снять и зажать в кулаке. Усадив меня в киношное кресло, «слоники» утянули мои руки и ноги ремнями, чтобы я не сбёг. Через час я окоченел, через полтора полностью протрезвел, желудок просился наружу. И добрые люди отвязали меня, чтобы я не заблевал им пол. Вновь оказался в прежней оздоровительной палате, свернулся калачиком и с радостью обнаружив одеялко, уснул.
- Выходим, - послышался откуда-то из далека голос сержанта. Это означало, что наступило утро и нас по одному, по фамилии, будут выпускать на свободу.
«Солнце, ты выжигаешь мои глаза! Ветер, как больно ты наполняешь мои лёгкие воздухом!» Бока-то мне помяли нормально. Но я снова стал пьян от этого охмеляющего запаха жизни и свободы. Душа и тело ныли и болели. Инвалидом, спотыкаясь бесконечно, я поковылял к остановке общественного транспорта. Подьехал жёлтый автобус, как на турнике я подтянулся и вошёл. Сел, прислонившись виском к холодному стеклу. Надо было похмелиться - внутренности содрогались, жить не хотелось совсем. Сердце постукивало, затем онемело, как перегоревший мотор. Подошла кондуктор:
- Оплачиваем проезд.
Порывшись в карманах, я достал злополучный колобок - в мятом тетрадном листочке лежал вязкий кусок тёмного цвета, который размазался по бумажке, как подтаявшая шоколадка - в этой же бумажке была пара грязных зелёных банкнот с выпуклой сытой рожей американского президента.
- Такие пойдут, что ли?
- Умник нашёлся, выходи давай или плати.
Не кондуктор - а овчарка с зоны. Что же, делать нечего, поплелся к выходу. Но зато из Сбербанка вскоре летел, как фанера над Парижем, - на «сытую американскую рожу» положили нормально рублей. Похмелиться! У первого же магазина опрокинул пару стопариков, закусил семечками. Непонятный свёрток не давал покоя. Чужие деньги жгли ляжку. На смятой бумажке синел адрес и слово «ханга». Че, баба что ли? Нерусская, наверное, финка. Надо было наведаться и передать этот кусок. А так как с пустыми руками в гости не идут, то взяв литру в придачу с сырком «Дружба», я пошёл на встречу. Блуждать долго не пришлось. В пятиэтажке, под самой крышей, таилась обшарпанная дверь со следами подошв разных размеров и прорезами от острых предметов. Постучал: тишина. Ну что ж, подождем.
На лестничной площадке было распахнуто окно. Дом дышал осенью и выдыхал плесень. Подоконник был широкий и две бутылки с закусью легко на нем уместились. Выпил. Посмотрел из окна на разлетающиеся с деревьев жёлтые листочки. Срываясь, они падали на асфальт, где их сметет по утру дворник. «Вот и все», - подумалось мне вдруг... В часы похмелья душа стремится вниз, в ад. И на миг мне представилось распростертое тело с черепком, из которого вытекает лужа крови. Наверху скрипнула дверь. Я содрогнулся, отогнал наваждение. В дверном проеме показалось вытянутое женское лицо. Над ним тяготела суровая физиономия. Высунулась татуированная рука. «Клетка» распахнулась.
- Ты к нам?
- К вам. Нужно кое-что передать, - я поднялся и прошел в эту подозрительную квартиру. Стены были совершенно голые, как будто мыши с железными челюстями погрызли их и оставили торчащие клочки. Панцирная сетка на металлических ножках валялась на полу. Два полуголых синих человека отражались в разбитых стеклах моих очков и ждали. Достал комочек. Как бешенные собаки они вырвали его, а я с удивлением заметил, что рука моя на месте - не отгрызли.
- «Черняга»!
Дальше меня как вырубили. Проснулся среди ночи на металлической сетке. На кухне желтел свет и слышались голоса:
- Надо с ним кончать. Пока не проснулся – придушить, да выкинуть на улицу, - слышался женский голос.
- А может его проколоть, подвязать на «ханку» и будет работать на нас, - отвечал мужской.
- Ага, и загнется как Феня, месяца через три станет желтым, печень сгниет и все. Да и искать его будут.
Ни то чтобы я испугался, а скорее омертвел от ужаса, боясь пошевелиться. Меня мутило. Не в силах преодолеть рвоту побежал на кухню, и разноцветная рвотная масса полетела в выпученные глаза синих нелюдей. Интуитивно они отпрянули. Пользуясь моментом, я рванул в дверь. Заперта. Судоружные движения: круть-верть, раз - на себя! На площадке! Вырвался! Теперь бегом вниз.
- Аааа, - за мной с топором несся индеец. На ходу меня рвало. Подскользнувшись на блевотене, «Чингачгук» упал. Топор вылетел в окно. Моя душа во двор. Живой, ю! Домой, только домой. Забыть все, как кошмарный сон. Отмыться. Согреться. Испросить у супруги пощады и уснуть на ее тёплой груди.
Но сделал совершенно обратное этому, как будто мною кто-то руководил в тот час отчаяния. Как же это бывает странно, когда человек только что избегнув насильственной смерти, сам затем лезет в петлю. Я пришёл домой, когда ещё все спали, нашёл ремень с молитвами, который купил на рынке и, затянув его на шее, привязал к трубе над ванной. Сложил коленки как младенец в чреве матери, - и прыгнул в белый свет. Очнулся я уже на кровати, на менясмотрели мать и супруга.
- Едва успела подбежать, когда выходила в туалет, отрезала ремень, - услышал я голос Людмилы и забылся в блаженном сне: мне было спокойно, у меня был Ангел-Хранитель и незримым крылом оберегал. Но как быть с тем, с бесом, который мне повстречался. Или всё почудилось в белой горячке и ничего не было? Возможно. Но вот, что странно: с этого момента, как бы я не пил, меня никак не удавалось уволить по статье, всегда у меня в руках оказывалась какая-нибудь справка или больничный. И такая удача была неспроста: внутри меня было пусто и холодно, как-будто сердце вынули и положили равнодушный металл.
Глава 3. «Ложь».
- Алексей, выпей и вновь станешь большим! – призвал меня из «Страны Чудес» голос Ермолаева, который тыкал в нос стаканом самогона. – Ты сейчас через проходную не выходи, оформят по статье. Оставайся с нами, а там с толпой пройдёшь, - советовал по-житейски «Шлёп-нога». Мы пошли на родной участок опрессовки алюминием кабеля. Был перекур.
Из душных объятий седьмого цеха кабельного завода вырвалась усталая, пропахшая маслом, потом, прелыми тряпками и жаром металла, ватага прессовщиков алюминием кабеля. Люди вышли на простор в березки. Лето в самом разгаре дурманило запахом трав, и пронзительный крик птицы на склоне дня рассекал закатный розовый полог. До окончания второй смены оставалось ещё три часа, и работники, вдохнув свежий ветерок, расположились в овражке, под деревцами. Скинули ботинки. Запрелые ноги почувствовали, как приятна зелёная трава, по коже пробежали мурашки. Закурили.
- Надо бы послать гонца... - прозвучало в воздухе, среди колец дыма, заклинанием, вызывающим джина из бутылки. На середину поляны полетели смятые бумажки и бледные мельхиоровые монеты. Высокий татарин сгреб это все богатство в карман и пошёл обратно в цех, к электрикам, у которых завсегда собиралась компания страждущих. Именно этой братии было всего легче хранить алкоголь в своих непомерных ящиках - сейфах. Но у электриков сразу разбирали. Поэтому нужно было " найти". Всегда, почему – то, ходил Марат. И всегда находил. У него был нюх на это дело. По мимолётным признакам, по сивушному запаху в атмосфере цеха, Марат знал, к кому подойти. Дружить с ним никто не дружил, а общались запросто. Но у него был всё же единственный товарищ, друг и брат, - известный в народе как "Шлеп-нога", с разухабистой фамилией "Ермолаев". Если два друга выходили в одну смену, то оба могли пропасть с концами. Сидели где - нибудь в подсобке и играли в дурака, а между делом выпивали. Между ними иногда происходил прелюбопытнейший разговор.
- А ты Колька знал? - начинал разговор Марат. И хотя Ермолаев в помине никакого Колю не знал, отвечал:
- Хороший человек.
-Сотню взял и помер, - лукаво щурился татарин.
-Да... это нехорошо... - чесал затылок деточка, опрокидывая очередной стакан.
Странно, как порой, простота и изворотливость находят общий язык. Шлеп – нога и Марат были совершенно разные люди. Лицо татарина блудливое, с хитроватым прищуром, выражением "пожили - знаем". Нос орлиный, волосы вороненые. То, что он бегал за спиртягой, имело прямую выгоду - "за ноги" Марат в общак не кидал, а на сигареты завсегда брал. Одним словом - басурманин.
Шлеп-нога же, по простому существу своему, был дитё, хотя и ровесник Марату. Почему – то никто и никогда не называл его по имени, как будто оно было ни к чему, как какому-то фантастическому существу. У него не было жены, про детей он, пожалуй, и сам был в недоумении. Он ухаживал за больной своей матерью, с которой жил в коммунальном бараке. Лицо его открытое, с васильковыми глазами, курносым носом, усеянное широкими веснушками, выражало явное простодушие. Примечателен один случай, который произошёл с ним на Киевском вокзале в Москве, при игре в наперстки: "Вот знаю, что обманут, а самому интересно - как? Дай думаю, подойду, сыграю - вот лох. Интересно же - как обманет. Круть - верть и все", - ковырял в носу Ермолаев. Он запросто сходился со всеми от последнего подлеца, до человека возвышенного, потому что глядел на жизнь явно и умилительно. Как на чудо и дар. Шлеп-нога, выбрасывал правую ногу как на параде, левую подгибал и ступал ею точно отдельно. Под нос обычно пел "блатняк".
- Мой номер двести сорок пять на телогреечке опять, - шлепал по цеху Ермолаев, здороваясь с товарищами широкой своей ладонью, - здорово, прощелыги!
- Здорово, бродяга, - расплывались в улыбке "прощелыги".
В Марате Шлеп-нога нашел, прежде всего, внимательного слушателя своих басен и сочувственника. Но прежде всего объединяло этих людей любовь к спиртному и созерцанию «прекрасного полу». По этому поводу ещё Достоевский говорил, что " созерцателей в народе довольно". Но, то писатель про бессмысленных "созерцателей" говорил, впадавших в прострацию и там в ней замирающих. А наши были осмысленные, ценители, знатоки изгибов тела и души.
- Любаша как красно губы накрасила. А! Мордвин влюбится! - цокали они вслед Любе, крановщице мостового крана. Она была некрасивой, всегда трезвой, с грубой мужской походкой, вызывающей к себе внимание. - Аз, пошла, родная! – добавляли с ударением эти два шалопая, то ли обращаясь к спирту, пошедшему по венам, то ли к Любаше, гордо двигающей бедрами. Бухать работяги располагались, обычно, на шведском свинцовом прессу "Хансон – Робертсон", где стояла кинотеатерная здоровая лавка, с откидывающимися сиденьями, и куда начальство редко заглядывало, потому что это было опасное место. Заворожённое. Испарение, которое шло от пресса и от небольшой его плавильной ванны, наводило на нездоровые мысли. Ванна стояла сверху пресса и похожа была на буржуйку. В ней освинцовщик осторожно топил свинцовую чушку и багром проталкивал вглубь. Наружу всплывал серый пузырь и лопался. Пахло мухомором, бледной поганкой, которые варят в сказках колдуньи. Вообще, всё пространство металлических прессов буквально пронизано электромагнитной индукцией. Часы здесь начинают ходить неправильно с первой секунды. Значит время-то здесь другое…
После второго стакана, следовал перерывчик, и Шлеп-нога рассказывал какую-нибудь колоритную байку. Палец его описывал вверху замысловатую петлю, лицо расплывалось в улыбке, в которой все хитрости тонули сами собой:
- Едрена - корень, огурчик хорош. Куриным помётом поливал! - хвалил он закусь и переходил на любимую тему. – Эх, где мои семнадцать лет? Если бы в советское время ты через проходную потащил алюминиевый слиток, сказали бы, что дурачок… А ты Ефимыча застал? Старый мастер... В старые добрые времена отходы, цветмет всякий старались не то, что сдать - а наоборот зарыть, чтобы никто не видал, и знать не знал. Закапывали и сваливали все прямо в яму, у забора за третьим цехом. И вот, однажды, Ефимыч за стаканом рассказывает про «клад» молодому мастеру. Сказал - и забыл. А мастер то не забыл! Ему бы по всей форме доложить - а он через забор. На поддоны погрузил и погрузчиком перекидал. И хотя камер ещё не было, но его и так, усталого и грязного, принял патрульный УАЗик. (До сих пор, за забором в холмах и оврагах находят старый советский металл).
А Гаргулю помнишь? Ну который медную катанку в подошве проносил через «рамку»? (Проходная оборудована металлодетекторами на уровне пояса, а у охранников плоские металлоискатели, с которым они ленились кланяться, поэтому обрезки медной катанки обматывали у голени тряпкой, но Гаргуля пошел дальше - стал выносить катанку в ботинках, в подошве. А так как ботинки были в два раза больше ноги человека их носившего, то они его и сдали).
- Мужичок – с – ноготок в кирзачах сорокседьмого размера, помню, – сощурился Марат. - Он, как-то раз, уставился на мои ботинки: " Дай поносить…" А я без задней мысли ему и сказал: " У Шлеп – ноги попроси", - и Марат снова сощурился. Он, в отличие от простодушного Ермолаева, "карты" свои не открывал. Хотя и так все знали, что он был в доле с "Мордвином", коренастым мужиком из мордовской глубинки, который промышлял (воровал) алюминий. В обход камер его бригада прокатывала алюминиевые болванки с пресса. Как списывался металл было непонятно, остальное проще пареной репы: договорившись с охранниками, зашивали в пустую тару деревянного барабана, предназначенного под силовой кабель, алюминиевый кругляк. Специально маркировали. Утром эту тару официально покупали и вывозили, а некие тёмные личности где-то вскрывали барабаны, как Бендер с Воробьяниновым двенадцать стульев. И всё было шито – крыто. А попадались по мелочи: на проходной или у забора, на камеру.
"Воровство" – как некая составляющая культуры производства – зародилась в годы брежневского застоя, когда жили богато и грех было не взять. И выродилась в ублюдочное явление во время горбатой перестройки. В рассвет дикого капитализма воровали заводами и сплавляли вагонами. Воровали яблоки с сада, картошку с огорода, лампочку с подъезда. А сажали, в основном, за кражу велосипеда. Жизнь была ложь, а ложь порождала страх. И чтобы избавиться от страха люди начинали пить…
Когда кончалась закуска, Шлеп-нога шел в буфет за булочками. Если работали, то ждал перерыва: во вторую смену прием пищи был в 20.00. Столовая заводская находилась во втором цеху, в полуподвальном помещении, напоминавшем подземный грот. Играли фонтанчики, в цветном мозаичном стекле тусклый свет и полумрак любили друг друга необычайным цветом.
В столовой кабельного завода все ещё оставались в употреблении алюминиевые ложки и тарелки. И стаканы были стеклянные, граненные. Не было пока одноразовой посуды здесь, но в буфете уже появилась.
Человек рабочей профессии отдыхал, разглядывая рыбок в экзотическом небольшом бассейне и чеканку на алюминиевых стенах; тонул глазами в причудливом мозаичном стекле, из которого состояла вся торцевая стена. Расположившись за столом, опрессовщики обсуждали жизнь, «прикусывая» ее кефиром с булочкой. Так она не казалась такой пустой.
- Здорово, прессовщики! Как дела? - вскидывали вверх пятерню, проходившие мимо столика, работники соседнего участка «брони».
- Здорово, «броня». Как в Польше! - отвечали им. "Броня" - работники бронировки силового кабеля, наиболее грязного из всех участков. Бронировка - заключительный этап в производстве силового кабеля, перед упаковкой, - в таком виде он попадает в барабаны с надписью: "Не бросать!"
- А как ваши дела, Паны?
- Да, ничего, пойдёт (Не знаю, когда появилось это "ничего", может тогда, после танца белых лебедей, в 90-е гг., когда смотреть стало не на что, кроме голых задниц, да одинокого зеленного горошка на полке продуктового магазина. И жизнь стала ничего, и продукты ничего, и зарплата ничего, и т.д. – ничего). - У кого больше – тот и пан! Главное мимо дырки не пронести, - шутили бронировщики и усаживались кушать.
"Дыркой" - называли калибр – то отверстие в бронировочной машине, в которое, после наложения алюминиевой или свинцовой оболочки на прессах, вставлялся кабель и, захваченный вальцами, проходил через нутро этой машины. Опоясывался бумагой, смоляным джутом, стальными оцинкованными лентами, а в конце - на приемном барабане - поливался меловым молоком. Издалека казалось, что это жонглирует фантастическое животное.
После обеда наступало то благодатное время, когда сытый желудок располагал к душевной беседе и отдыху. Работы то ли ещё не было, то ли она могла подождать. Именно в такое время и расположилась на природе наша бригада…
Вскоре, из больших кованых ворот, напоминающие ворота Кремля, появилось, расплывшееся в глупой улыбке, хитровымученное лицо татарина. Шустрый Марат обернулся мухой - поляна ещё не прогрелась, а он уже жужжал золотой фиксой: "Дыдынц!" Поляна вдруг стала теснее. Больные грибком ноги (от пота у многих появлялся грибок, и Шлеп-нога всем советовал: "По росе бегай!") поспешили к баклажке разбавленного пятьдесят на пятьдесят спирта. Родилась и пошла по кругу в алюминиевой кружке, как невеста, - потому что в первый раз, великоградусная истина. Душа загорелась. Руки, в которые грязь въелась и стала кожей, потянулись к хлебу, салу и луку на газете.
Юра, бригадир по кличке "Еврей", со шрамом по щеке, круглым лицом и хитрыми глазами - щелками, достал пачку сигарет; кто - то искранул зажигалкой. Это был явный признак, что пойдёт житейский разговор.
-Ты, на че с электриками в карты играешь? На интерес или просто так, - спросил, улыбаясь глазами Еврей, обращаясь к Марату, рука которого уже протянулась к пачке сигарет, оставленной рядом с закуской. (На заводе широко использовался армейско-тюремный жаргон, не смотря на культуру производства, насаждаемую сверху).
- На тещу, - хитро отвечал он, пряча за ладошкой сигарету, понимая, что означает "просто так".
- Не кормит что ли? Ты домой, когда придешь под бочок ни к жене, а к теще ложись. Скажешь: " В темноте не разобрал". И все как у Вити будет - по маслу.
Витя - электрик, ставший мастером за какие-то заслуги, поблажек не делал никому и залетов не прощал, так как зубами держался за свою должность. Электрики его презирали и подкалывали, а прессовщики и даже начальник участка старались избегать.
- У меня ещё тесть живой, - намекнул Марат.
- Ну, чей скажи, подвинься, - выщурил белую улыбку Еврей и, испуганная дружным хохотом, небольшая птица, пролетела с березовой ветки в закатную щель. И снова тишина. Только дым от сигарет, расширяясь кольцами, растворялся в синеве. Андрюша, брат начальника участка, (устроенный им на свинцовый пресс по "поручительству", - в случае всех грехов отвечал за него брат) почесал в затылке, на тыльной части ладошки засинела татуировка "За ВДВ".
На огромные корпуса кабельного завода спускалась тьма, время было – двадцать первый час, одинокий мотылек коснулся раскаленной лампы и замер вечной тенью. На поляне, возле своих хозяев, «дышали» ботинки, распухшие от жара и отработанного гидравлического масла, которое мешали в одном ведре с графитом - получалась чёрная с блестками смесь, которой специальными " мазилками" смазывали контейнера пресса. Если в раскаленный металл попадал излишек этой смеси – получался "прострел" (дырка в оболочке или секторе), если мало, то "шляпа" (алюминиевый слиток, больше похожий на снаряд, не лез внутрь контейнера пресса). "Мазилку" делали обычно из сектора с небольшим сечением и пары рукавиц, которые выдавали каждую смену. Размером они были с хороший сапог и лезли как раз по плечо. Им бы и дед Мороз позавидовал.
Стемнело. Из ворот, упираясь световыми ногами в измученное жарой небо, вылетела с барабаном на вилах «кара» и, превращаясь в светлячка, исчезла за поворотом. Высокий парень с гордой осанкой загреб рукой воздух, отлично зная, что "его люди" в овраге сейчас же откликнуться на призыв и пойдут в цех. Человека звали Вячеслав, он был мастером производства, его появление означало, что с пропитки подоспел кабель, и начиналась азартная игра под названием: «Пошла движуха...» Успеть нужно было до третьей смены. Нестройная толпа людей, состоящая, впрочем, всего человек из восьми, вмиг превратилась в отрегулированный механизм под названием "бригада", где каждый знал, что ему делать. Еврей, как военачальник, расписывал перед мастером фигуры будущей битвы. Они вместе достали из пропиточной корзины паспорт кабеля и прошагали к горячему прессу, ожидающему своего " ужина " – мягкого красноярского алюминия. Пропитчик, после того, как стравил вакуум и слил маслоканифольный состав, руководил мостовым краном, который поднимал крышку котла. Пропитка силового кабеля напоминала башкирские юрты, в которых что-то всё время шипело и булькало. А между тем эти «юрты» были лишь верхушкой больших котлов, остальная часть которых находилась в подвале. Паровые трубы обогревали котлы, как обогревает младенца рубашка, то есть очень нежно. С соблюдением температурного режима.
Вскоре, к работе все было готово. Мартитанов (Еврей) смазал матрицу графитом, соединил с дорном - и теперь наблюдал за стрелками приборов на панели управления: он был оператор – "первый номер". От его искусства управлять этой машиной и умения ободрять людей, теперь зависело, будет ли кабель ААГУ 3-50-10 кв., 3,5км. (алюминиевая жила, оболочка, отсутствие защиты поверх брони (голый), кабель трех жильный сечением 50 квадрат и напряжением 10 киловатт) с ровной оболочкой, без «бамбуковых колец», или пойдет в брак и будет меньше в длине.
С того момента, как начинал работать пресс, начиналась жизнь машины. Ее время - "машина-время", оплачивалось отдельно от сдельной зарплаты, но всегда влияла на нее. Время, затраченное на работу прессом, сразу шло на заводской компьютер начальству.
"Вторыми номерами" были Ермолаев и Марат. Их задача была заполнить линейку эскалатора, который выкатывал на подъемную тележку подогретые до 430 градусов по Цельсию алюминиевые снаряды-слитки весом 28,5 кг. Затем, уже в работе, их надо было с тележки, подталкивая металлическим топором, отправлять в контейнер индукционной головки пресса. Огромные стволы пресса сдавливали их медленно и равномерно, с тем, чтобы из матрицы родился кабель в оболочке. Этот пресс был-пресс номер один. П-6043-1. Пресс номер два находился по соседству. И через него всегда опрессовывали только жилу кабеля - "сектор". Далее шли два свинцовых пресса: "Хансон – Робертсон" 1и 2.
Самый опытный из вторых номеров "садился на корзину": следил, чтобы не было разрывов бумажной изоляции, и кабель разматывался в такт работающему прессу. Корзина из пропиточной шахты поступала в "гнездо": вращающий диск с внутренними шестеренками и втулкой снаружи, которая раскатывала нанизанный на неё большенную, метра три в диаметре, корзину с силовым кабелем. Самый опытный был" пан Щепанский"- он уже сидел на стуле возле корзины и покручивал реле регулировки скорости вращения ведущего диска, наматывая на шпульку нитки для подмотки обрыва бумажной изоляции. Он очень ответственно относился к своей работе. Вид у него был всегда грустный. Он, как- будто, сожалел о том, что делал. Пан Щепанский дольше всех работал на заводе, и тоже, как Ермолаев, скучал по власти пролетариата.
- У директора пять замов. И как-то один из них сказал: " Если в советское время я бегал рабочему за молоком, чтобы только он работал, и он мог " послать" меня, куда подальше, то теперь я могу заставить его выполнять самую грязную и унизительную работу, а не согласиться – уволю! Сейчас рабочий меня боится, потому что за забором сотни желающих работать на его месте".
Размотав хвост кабеля, Щепанский протянул его через лоток в жерло пресса, пока тот не уперся. Первый номер развел гидравлические столпы в стороны, щелкнул ручкой на панели - каретка опустилась вниз. Сделал обратный жест - и она поползла вверх, обнимая в роликовых объятьях алюминиевую болванку. Здесь, держа наготове топоры, ждали их вторые номера. Смазав белый от алюминия контейнер графитово-масляной смесью, озаренные пыхнувшим пламенем в лицо, вытирая пот длинными по локоть рукавицами со лба, счастливые и довольные прессовщики отходили в стороны. Через водяную ванну, шипя и извиваясь, устремилась на приемный барабан закованная в алюминиевую кожу змея-кабель.
Через час с небольшим работа была закончена. Если бы кто-нибудь посторонний, глядя за движениями оператора во время работы, знал, что в своей работе тот больше уповает на интуицию, чем на множество приборов со знаком " A" и "V ", то подумал бы, что он гений. Однако, все его метания у пульта, орлиный взгляд на некую "промежность" вверху П-6043, показывающую равномерно ли сдавливают пресс-штемпеля алюминий; плавное движение пухлых ладошек, останавливающих опрессовку нажатием на левую и правую ручки панели управления, имели лишь одну цель- снятие давления на алюминий во время остановки пресса и скорейшее возобновление его работы. На это раз, кабель прошёл хорошо, без разрывов; и довольный тем, что отвод тепла от дорна (цельнометаллический конус, который соединяется с матрицей), при наложении оболочки, прошёл ровно, о чем свидетельствовала симметричная оболочка, Юра на столе рядом с пультом управления П-6043-1, заполнял сменное задание. К прессу незаметно подошёл кудрявый мастер ОТК по имени Меркель, с аппаратом, измеряющим толщину оболочки, который висел у него на шее, похожий на прибор терапевта для измерения давления.
Сначала он, заложив руки за спину, разглядывал тряпки, затыкающие отверстия в ванне, которая представляла собой металлический ящик метров десяти длиной и полметра шириной, затем он выставил указательный палец и побултыхал в том месте, в котором под давлением подаётся шланг с холодной водой. И уже после, не оборачиваясь, спиной задал бригадиру вопрос:
-Как дела?
-Нормально,- отвечал Юрий , рассматривая матрицы у себя на столе, изготовленные из высокопрочной инструментальной стали и похожие на коллекционные шайбы с различными отверстиями по середине. Юра прикидывал в уме сколько бригада заработала.
-А "нормально"- это как?
-А ты в академическом словаре посмотри ,- ответил Мартитанов с тем особенным умным прищуром , который делал его похожим на Владимира Владимировича П.
Мастер ОТК не сразу понял, в чем смысл шутки, и от этого ещё сильнее обиделся. Он увидал окурок, плавающий в ванне, и возопил неестественным фальцетом:
- А где у тебя дневник? Щас двойку поставлю! Бычки у тебя, понимаешь, плавают! Масло. Отходы сдал?
Юра достал пачку сигарет и тут же, не стесняясь кучерявого мастера, закурил - взгляд его смеялся, рука подпирала щеку, другой он крутил коробок:
- А ты поставь, - сказал хитро бригадир, впрочем, тут же, вполне миролюбиво, пригласил врага к столу. - Меркель, ты какой-то не такой... Пойди семечек погрызи - Марату тёща такие семечки дала, что после них сразу зубы золотые вырастают.
- Я такой! А ты того... соблюдай субординацию! - и оскорбленный Меркель пошёл восвояси, шаркая по алюминиевой плитке. Если кто-то думает, что двойки ставят только в школе, тот просто не знаком с культурой производства кабельного завода. " Двойка" означала 25 процентов премии. Оценка каждую смену ставилась в дневник культуры производства мастером ОТК и закреплялась печатью. Там же были отметки, сколько килограмм цветного металла бригада сдала в пункт приемки завода. Дневник культуры производства был у каждого работника, и вся стопка дневников хранилась у мастера производства Вячеслава. Поэтому, чтобы поставить двойку, Меркелю пришлось бы поломать всю ту никем не прописанную иерархию, которая существует на каждом заводе, и суть которой в том, что каждый начальник и начальничек в ответе за своего подчиненного. Этот закон не позволял обижать ближнего своего, но лишь давать советы и наставления. Да и как бы он посмотрел в глаза товарища, - им же ещё вместе работать. И мало ли что...
Единственное, что мог Меркель - это засвидетельствовать о браке, когда он уже был совершен, и составить акт о списании изделия кабельного производства. В этом случае, работник выплачивал 6% от брака. Это хорошо, когда работает бригада, и тогда ущерб раскидывается на всех. А что делать, если работают по сменному заданию один-два человека? Тогда степень ответственности очень высока! Ты или становишься профессионалом, или увольняешься. Так, на участке скрутки кабеля уволились два брата-близнеца Иван и Колян, которым нужно было выплатить месячную зарплату за брак. Почему так получалось? Потому что брака не по вине работника не могло быть в принципе. Неисправность машины исключалась. Если ты начал работать - значит все у тебя хорошо. В противном случае, приступать к работе запрещено.
А вот лишить премии по итогам месяца мог только начальник участка или генеральный директор Армавир, либо его заместитель Гюльчита. В понедельник, половина которого вся была посвящена уборке на заводе, вся могучая кучка руководства, ходила по цехам. В этом месяце Юру уже лишили: кучка подошла к прессу и Армавир с вечно скучающим, несколько даже ленивым, выражением лица произнес:
- А что это у нас возле насосов масло? - и его перст указал на полуподвальное место, в котором работало сердце П-6043-1, то есть его два мотора, которые качали индустриальное масло. У одного из этих насосов образовалась утечка. Лицо директора приняло страдальческое выражение, мешки под глазами приобрели желтый цвет, и он простонал. - Это ж сколько добра уходит. В никуда уходит! - взгляд его стал зловещим, призывающим. Из кучки отделилась полная черноволосая женщина и прокричала басом: "Лишить!" На этом все успокоились и пошли дальше, наблюдая, как работники натирают соляркой с опилками пол кабельного завода, уложенный алюминиевой плиткой, а у прессов рифлёным металлом.
И всё же, не смотря на кажущуюся жесткость, культура производства в том виде, в котором она существовала на кабельном заводе, нигде, пожалуй, в городе С., не существовала. Здесь был и магазин, и столовая, и прачка, и газета, и спортивные команды, и поликлиника, и, до последнего времени, детский сад. Работник всегда был одет, накормлен, и еще раз одет. Внешнему виду уделялось наибольшее внимание. Ненадлежащая спецовка списывалась. Исходя из вышеупомянутого, сделаем вывод - что это особенное предприятие, изумруд в украшении венца машиностроения. Или таким казалось.
Тем временем, в закоулках двух шведских свинцовых прессов "Хансон-Робертсон ", готовы были собираться домой работяги. Я подошёл к компании. У свинцовой плавильной ванны курили, не обращая внимания на чан, в котором будто варилось волшебное зелье какой - нибудь ворожеи, усталые кабельщики. Они ждали, когда придёт третья, ночная, смена - и " соображали", спрятавшись у трансформаторных шкафов. Приближалось время, когда они спокойно пойдут в душ, а там и в баньку. И, коротая остаток времени разговором на лавке у шкафов, выйдут через проходную, где будут ждать их вереница автобусов - и на автобусах они поедут домой. Боженька развесит гирлянды на небе и, плутая между повязанных между собою фонарей, раб человек найдёт дорогу к дому. Но пока в трансформаторном ящике стоял спирт, был соблазн упиться и забыться. Новенький работник Павел, который вышел в третью смену заливал его в баклажку с водой, у него была "простава", происхождение суррогата его мало волновало: "Да что с нами будет... " Несколько человек стояли здесь же, загораживая его спиной. Появился старейший работник Кострома, оператор свинцового пресса. Он своим скребущим за душу голосом произнес: "Че как грача на гнездо уселись?"
Кострома - человек из прошлого, в котором время мерилось пятилетками, и движения рабочего человека были размеренными и деловыми, выражаясь в прямой, как из тёмного мореного дуба, спине. Лицо его было суровое, как бы выжженное, взгляд прямой, открытый, вообще, он напоминал скульптуру Эрзи «Моисей».
Именно такие честные лица смотрели с огромных портретов «Доски почета» на рабочих, проходящих через проходную, гостей завода и учеников производства, коптящих небо у одноэтажного корпуса, в котором был музей и учебный класс. «Слава труду!» алела старая советская надпись, венчающая «Доску почета». Ученики посмеивались, глядя на неё, и шли внутрь здания, слушать преподавателя.
Смотря пустыми глазами, как разливается по стаканам спирт и режется лучок и сало, я вспоминал как устраивался на завод, учился. В синей тетрадке, между разрезами-чертежами кабелей, сохранились шаржи и крамольные стишки. Как и многие, не имеющие рабочей профессии, пройдя собеседование на третьем этаже центрального здания кабельного завода, я устроился на завод учеником. Ходил с учебной тетрадкой, в которой рисовал и писал. Где-то в её середине была карикатура на приемную комиссию: худой мальчик сидит на горшке в окружении десятка рожец, сующих ему то туалетную бумагу, то соску, то книжку. А посреди них огромный колобок смотрит на него большими черными глазами. Дальше шло стихосложение:
Закатывай. Выкатывай.
Греби снега лопатою.
А денежку помятую
На пряники горбатые
Детишкам покроши.
У пивларька распятого,
Поймай кота мохнатого,
занюхай самогон!
Ты упадешь - и встанешь - как подростковый онанизм.
И не забудь: полпятого
Ты снова механизм!
Эта мысль о «подростковом онанизме» не давала мне покоя. Вся жизнь в стране, настоящая жизнь, непридуманная, была подобна ему. Когда любить хочется, а ни тебя никто не любит, ни ты не можешь обрести предмет любви. Потому что в тебе нет силы, как будто ты сгнил на корню. Как будто не может найти человек никого, кроме себя, чтобы любить.
Дальше следовала сухая козявка и посвящение современной суровой женщине:
Когда твой голос рыгнет басом,
Гитара станет контрабасом.
Мы похмеляться начнём квасом,
И все полюбим тебя разом.
Начнём водить тебя в кино.
И тут же бросим пить вино.
С цветами, сорванными с клумбы,
Станцуем ча-ча-ча и румбу.
М-да… После собеседования следовала медкомиссия в заводской поликлинике, которая была здесь же, на первом этаже. Затем обучение в небольшом аккуратном здании, соседствующим непосредственно с забором, за которым медленно "подыхал" инструментальный завод.
Сухой, как палка с руками ветками, высокий преподаватель, вдумчиво все объяснял. Когда мы впервые зашли в цеха, типа " молодая смена старым рабочим", учитель встретил Кострому, а тот спросил всю ватагу: "Для чего кабелю оболочка? " Ну мол, это экран и тд., по учебнику. Такое умничество ветеран завода сразу оборвал: "Нет, чтоб мышь не грызла!"
Зачем человеку душа… Или зачем душе тело…
Из оцепенения меня вывел толчок в ребро: Марат осклабился и совал под нос весь заляпанный граненый стакан с «антиледом». Я залпом выпил. Из глаза пошла слеза от горькой, посмотрел на тетрадку - закуски уже не было - занюхал рукавом масляной фуфайки. А ведь у меня образование - филологическое. Такого ли будущего ждала Родина…
В начале своего жизненного пути меня всё ещё мучила совесть, что я живу как-то неправильно: не доучился, менял девушек как перчатки, часто на одну ночь; устроившись на работу воровал, пьянствовал так, что себя не помнил; забыл мать, отца, брата; женился опять же по наставлению матушки, чтобы остепениться. Но затем, я стал как все, плюнул на всё и просто научился заливать совесть спиртом, не обращая внимание на мир, в котором похоронены мечты.
Когда на заводе давали заполнять анкету, я отметил своё журналистское прошлое и меня сразу же определили в «стукачи». На заводе в начале "нулевых" существовала газета, в которую я послал восторженный отзыв о прославленном предприятии, об отважных промышленниках с красивыми лицами. Лучше бы я этого не писал... романтик!
Я пришёл в редакцию заводской газеты в хорошем настроении - восторженный наивный клич заметили и приняли как родного. На втором этаже небольшого здания располагалось это уютное заведение плюрализма. Пара столов и компьютеров. Кабинет редактора был размером как вся редакция. В кресле, как принцесса на горошине, восседала средних лет строгая, красивая женщина:
- А, это, наверное, наш новый сотрудник. Как звать?
- Алексей.
-Ну вот что, Алексей, зарплата у нас небольшая, не то, что в цеху у рабочих. Я бы вам предложила стать "внештатником", так сказать негласным сотрудником. На заводе процветает воровство, пьянство и вы могли бы сообщать нам о нарушениях...
-Но я же с ними работаю, это же нехорошо, - от такого явного предложения "стучать" я опешил. – Неполюдски.
-Ну, вы подумайте, молодой человек, впоследствии мы помогли бы вам продвинуться по карьерной лестнице, стать мастером.
-Нет, я не могу. Мне с этими людьми работать. Да и нехорошо это.
-Ну что вы все заладили: "Хорошо, нехорошо ". Сейчас другие реалии. Нужно о себе подумать, у вас жена и ребенок. Наверное, хотят жить хорошо, быть в сытости и тепле. Вы где живете?
-В бабушкиной квартире, в доме, построенном в 50-е года "химиками".
-Ну вот. А многие и такого жилья не имеют. Вам бы помогли с ипотекой, с субсидией. Вам бы стало легче жить.
-Нет, спасибо, вынужден отказаться.
Я спускался вниз как с похорон. С похорон чего-то светлого и чистого, что ещё жило во мне и никак не хотело умирать до этого момента.
-Да, вы подумайте. Не делайте спешных выводов. И все будет хорошо, - неслось вслед. – Хорошо…
Мною овладело бессилие, невозможность жить по-другому. Это "хорошо" потом долго стояло у меня в ушах. «Ну, уж нет, моё понимание, что "хорошо" и, что "плохо" ни разу ещё не подводило. И жить, все время озираясь, я не хотел и не мог.
«Буду жить как все: работать и пить. А таких "мастеров", наверное, хватает и без меня» - думал я, допившись до чертей, всё вспоминая и вспоминая, пребывая в некой пьяной прострации. С вселившимся бешенством, я что-то начал исступленно кричать Павлу. Это был первый признак белой горячки. Какие-то тени начали плясать перед глазами. В меня вселялись черти…
Молодой бес щекотал нервы. Взрослый и старый поучали: " А ты перышком его, перышком". Откуда они взялись? Из пространства, наверное, которое измеряется другим временем. Часовая стрелка квадратных часов " Сккабеля " бешено закрутилась в моих глазах. Бесовские рыла всплывали и исчезали в сознание, как в тумане. Вдруг меня ослепил резкий удар в бровь - очки запутались в соплях, на рифленый металл полилась кровь – я обернулся, и от последующего сильного удара в глаз, закрутился волчком.
- Еще раз на молодого пасть откроешь, очки в одно место запихаю, - перед лицом стоял приземистый плотный человек, в плечах сажень, лицо, как кастрюля, в которой перебродил спирт. Сказал и ушёл, а через звон в ушах я слышал, как прогибается под его сапогом рифленая пластина железа за прессом «Хансон – Робертсон». Это был "Мордвин", он бригадир, и ему не понравилось, что я «наехал» на новенького. Вообще, кричать мне было не положено, так как работал я меньше года, но в армии не служил, поэтому не понимал этого правила. Устраиваясь на кабельный, я очень стеснялся объяснять, почему не служил в армии. Сам себе казался каким-то мужиком с одним яйцом. Поэтому и соврал, что служил. А военник, мол, потерял и сейчас восстанавливаю. В паспорте же указано, что военнообязанный. Не буду же объяснять, что ухаживал за бабушкой-инвалидом первой группы. В этом было что-то унизительное.
Кстати говоря, когда я шел с бабушкой под ручку, меня отметелил в ярости пьяный мужик: на дворе был 1996 год, люди приходили с первой чеченской.
-Да и за таких, как ты! Как ты! - размазывал сопли по лицу ветеран, а друг его успокаивал:
- Он не виноват...
Но я чувствовал необъяснимый стыд, перемешенный со страхом. Все тайное-становится явным. Все твои скелеты рано или поздно выходят из шкафа. Хитро прищурясь, бригадир как-то раз задал вопрос:
- Что такое МСЛ?
- Винтовка?
- МСЛ - малая сапёрная лопатка, а говоришь - служил?!
- Ну, да, не служил. Придумал, чтобы на работу взяли, а то бы не взяли.
-А ты, мудила, хитрый. Но смотри - себя не обмани, – и Еврей, спросив из коробка спичку, стал ковырять в зубах.
Ещё этот случай в редакции, было наивно полагать, что меня оставят в покое. То, что про армию соврал и признался, было хорошо. Но теперь всякая правда из моих уст заведомо звучала как ложь. Поэтому, в бригаде, услышав про разговор в редакции, – мне хоть и поверили, но с натяжкой, воровать с собой не брали. Воровать?! А заработать? Зарплата на кабельном была неплохой - я даже брал дубовый шкаф в кредит. Со временем можно было вступить в ипотечную партию. Стать ипотеком, отдавая жизнь на погошение долга, но мой неровный череп не мог уместить в себя государственную программу. Я до сих пор жду, когда мне проиндексируют сбережения на сберкнижке"Сбербанка", и я пойду куплю квартиру. Но мне как псу с оторванной лапой кинули тыщу. И я завилял своим раздавленным хвостом:"Спасибо".
Я смыл кровь. На кинотеатерной лавке одиноко сидел Мордвин. Я молча сел рядом, он налил полный стакан. С фонарем под глазом я пил с ним спирт, не вдаваясь в причины агрессии, хотя причина была понятна: он боялся, что его посадят и в каждом поперечном видел "стукача".
- Слышь, чудило, если со мной, что случиться, тебе несдобровать. Поговаривают, ты в гости ходишь наверх?
И все – сеанс закончился, дальше как отрубило…И как бы в кошмаре, засасываемый в топкое болото, закричал: "Неправда, я же рассказывал, как дело было! " – А Мордвин качал головой, словно большой усталый конь…
- Эй, вставай! – на меня смотрели два охранника и мастер. – Пойдём оформляться!
- Я в отпуске…
На следующее утро я скромно стоял в кабинете начальника цеха.
- Неделя! И чтобы я тебя не видел! - прокричал взбешённый Вельматкин и засунул руки в карман, давая тем самым понять, что разговор закончен.
Сначала я пошёл к токарям и от них узнал, что в транспортный цех требуется экскаваторщик на ЭО"2621" – «Беларусь». Но когда подал документы о переводе в отдел кадров, то услышал, как одна из женщин за столом обронила между делом, что на "оптику" требуются упаковщики. Попасть в чистый, лучезарный "С-кабель-оптика", где белые люди ходят в красивых залах, было пределом моих мечтаний.
Ни минуты не мешкая, я взял направление на работу и пошёл в ворота проходной. Эта проходная как ступень в высшем развитии эволюции. Пройдя в двухэтажное продолговатое здание, я оказался перед стеклянной будкой охранника. На первом этаже было производство, на втором администрация: поднялся наверх - стены от потолка до пола были стеклянные. Люди внизу в тапочках ходили по полу из полимерного материала, барабаны равномерно наматывали тонкий оптиковолоконный кабель, состоящий из множества проволок небольшого сечения и радиальным сердечником в центре. Компьютерные огоньки играли цифрами на табло цифрового управления. Молодой начальник принял меня на работу, но хотел было позвонить Вельматкину. Тогда я сказал, что в седьмом цеху затопило подвал пропиточной массой, а все руководство" на лопате", наверняка попросит помощи. Трубка телефона беспомощно опустилась вниз.
-Ну, давай! Получай спецовку и завтра на работу.
Электронный пропуск весело запикал, когда я проходил через турникет в первый рабочий день. Но попал я не в то светлое помещение, на которое смотрел через стекло, а в другое, отделённое едва приметной дверцей: тёмное, сырое, с огроменными ушатами воды, в которых испытывали кабель, погружая тельфером барабан в воду. Затем подключали к кабелю ток - если все живы, значит герметизация полная (шутка). После чего барабан с кабелем сох, а дальше начиналась моя работа упаковщика: я обшивал барабан горизонтальными дощечками, через трафарет чёрной и красной краской выводил "Катать по стрелке" и рисовал рюмку, что мне нравилось больше всего.
В обед я пошёл в буфет"С-кабеля" через поле и увидал часовенку, не зная, как креститься, я поклонился образам за свечкой. Было в этом чувстве что-то непонятное и высокое.
Зашёл в буфет, чтобы и булочку с кефиром покушать, и спину свою показать, которую украшала новая спецовка с надписью: "С-кабель-Оптика". Сел на высокий стул за барной стойкой буфета и, гордо подбоченясь, восседал с рогаликом в одной руке, и стаканом ряженки в другой.
- Здорово, Леха, не прошло и года! Тоже что ль напиться вусмерть, чтобы на «оптику» попасть, - приветствовала меня знакомая рожа с брони.
- Напейся, но не каждому дано воскреснуть, - почесал я в затылке, и вспомнил, что «отходную» не поставил…
- Бывайте, - сделал я присутствующим ручкой, и пошёл на прачку, ловя на себе завистливые взгляды: вот она слава - потонуть в дерьме и выплыть молодцем.
Заводская прачка принимала грязную спецовку и, прокручивая ее в огромных машинах, отжимала и гладила. Открыв скромную дверь в это царство каучуковой соды, я заприметил низенькую плотную бабу, заваленную одеждой. Через отжимные ролики проходила спецовка, становясь гладкой и сухой пластиной. В углу, на столе, лежали стопы чистых костюмов с подшитыми на лычках фамилиями:
- Мне штаны.
- Вона, - указала пухлой ладошкой женщина. Я нашёл спецовку, хлопнул дверью, и услышал за спиной частушку:
«Не хочу быть прачкой
Свои руки пачкать...»
В раздевалке сидел напарник и, прислонившись к еврошкафу, курил.
- Дай ка, брошу, - сказал я товарищу и вкурил, что за спину прилетел охранник. Наверное, сработали датчики дыма, или по камерам проследили, они были в каждом углу.
Я сидел верхом на пустом барабане, с молотком и гвоздями, когда вышел молодой начальник и издалека крикнул:
-За ворота!
«Собиру монатки
И пойду на бл..ки».
Всплыли и потонули в памяти заключительные слова в частушке женщины-капусты. Так я оказался за воротами. Напился пьяный и поехал домой. Вышел на остановке с прилепанными грязными бумажками и цветными плакатами, потянулся, как сломанный гвоздик к магниту - к семье.
- Меня уволили…
"Щас влетит", - увидел я в округленных от постоянного ожидания несчастья глазах супруги.
Стало вдруг спокойно, грязь улиц оставалась за спиной, которая от мощного удара жены ухнула, как мешок с мороженными яблоками.
"Спать-спать, один ботинок, второй, куртка, шапка..."
- На тебе, б..ть, - в голову прилетела разделочная доска и рассыпалась. Значит все нормально, голова крепка, только надо купить новую разделочную доску. Я упал на диван вниз лицом и уснул…
...Широкие стеклянные ворота приглашали зайти в цех: сегодня день открытых дверей - день завода. Я совершенно трезвый встречаю Люду с пятилетним Владиком - и мы дружной семьёй идём на праздник. На лавочках, на открытой зелёной лужайке собрались люди - работники и ветераны "С - кабеля" и их семьи. На сцене выступал губернатор Николай Макушкин, и его доброе лицо излучало хитрость. Смеясь умными мордовскими глазами, он рассказывал об увелечении обьемов производства, о новых ступенях в развитии кабельной отрасли. Его сменили женщины в национальных костюмах, запели песню. Народ рассыпался по полю, как картошка, стал плясать, кто-то потянулся к пирожкам и булочкам на открытом столе, кто-то к шашлыкам. Всё, разумеется, за деньги.
Я захотел показать семье цех и место, где работаю. Люда вела Владика за ручку, я шел впереди среди мирно спящих барабанов и барабанчиков, между которыми узорной паутиной то отдыхал готовый кабель, то висел белый алюминиевый сектор, виднелась медная катанка, рассыпанная на проволоку. Мы подошли к алюминиевому прессу номер один: гордый корабль, внутри которого целый механический организм ждал, когда его заведут. Гидравлические столпы были разведенны, из дорна торчала пустая оболочка.
-Подойди как, сынок, загляни в него, никто там не живёт?
-Там окно, за окном деревья, люди, крест горит золотом, - заглянул как в подзорную трубу Владик. Через неё он увидел часовенку на холме, которую построили не так давно... В которую мне так и не хватило духа зайти. Может быть в следующий раз…
Глава 4. «Налоги» (церк. слав. «нападения»)
Нужно было начинать искать работу. Пойти на «биржу» и собирать подписи на листок со всех шаражкиных контор города? Нет, это мы проходили…
«Я в ФСБ работал», - говорил Мордвин. Интересно кем – дворником что ли? Вот интересно, правду сказал он или преувеличил? Позже, читая газеты того времени, я заметил статью о раскрытии преступной организации на заводе «С – кабель», ворующей бухты кабеля по левым документам, и подумал, что не все так просто. Первым делом, после увольнения я пошёл к Мордвину, думал с работой поможет. Боже, как я был наивен.
Мордвин (фамилию называть не буду) родом из сельской глубинки, в городе С. снимал квартиру, устроился работать на кабельный и жил в городских джунглях, скучая по своей миниатюрной супруге. Ее фотографию и дембельский альбом Саша показывал мне, когда я зашёл к нему в гости. По стаканам разлил спирт.
- Спирт-то, непаленный? - спросил я, уже смахнув рюмку и закусывая ее яичницей.
- С ликерки, баба одна подгоняет, попозже к ней зайдем. Возьми пятилитровку, будешь распространять. - Саша-Мордвин в упор разглядывал своё недавнее произведение искусства у меня под глазом и желток яичницы на сковороде - они были похожи.
- Не, не смогу я барыжничать, - вилка глухо звякнула о стол: во мне понятия о торговли связаны со спекуляцией. Советское прошлое.
- Ну, ладно, - Мордвин махнул ладошкой и исчез в комнате, оттуда принёс здоровый"Дембельский альбом", - смотри.
В одних тапочках и в комуфляже на территории военной части в городе N. Эх, душа греховая, набедокурил и теперь подмазывается. Разгоряченные спиртным, мы вышли на улицу, сели в троллейбус и проехали в район, который сплошь состоял из общаг и малосемеек. В сером здании, на верхнем этаже, нас обдал запах мочи из сырых углов. Жёлтая дверь лифта захлопнула нецензурные надписи за нами. Рядом с савком мусоропровода блевала девушка, к ней, как кабель, пристраивался мужик в рвавной грязной майке. На лестнице стояли пластиковые стаканчики, бутылки, маслянная газета – и толпа из молодых людей, которые не обратили на нас никакого внимания. Ржали и курили. Тошнота подкатывала мне к горлу.
Мордвин постучал в одну из дверей, ему открыла тёмнолицая женщина с ярким макияжем. В дверном проеме двигаясь согнутой спиной по направлению к нашим воспаленным глазам, аккуратно выводя тряпкой петли по полу, двигалась молодая девичья задница, выглядывая «щеткой» из-под халата с большими набивными тюльпанами.
- Зайдешь, - спросил Саша, давая понять, что цветы на этой поляне ждут, когда их сорвут.
- Нет, давай я баклажку заберу, да домой свалю, - сказал я и, забрав пятилитровую пластиковую канистру спирта, испарился. Прошёл мимо совокупляющихся пьяных людей, и вышел в прохладное августовское утро. Бычки от сигарет вперемешку с пресованной жухлой листвой прошуршали под ногами. По дороге на остановку вспомнил как мы, не достигшие 16 лет, юнцы, стремились попасть на премьеру фильма «Лимита», только чтобы посмотреть на голую спину женщины. А сейчас… Синий троллейбус распахнул передо мной двери бесконечного пьянства.
Утром следующего дня было очень плохо, очень… Пришлось вызывать врача.
«Пик-пик-пии...» - гудело в голове. «Московское время шесть утра», - сообщило стационарное радио, установленное на трюмо поближе к дивану. При жизни бабушки, Царство ей небесное, она всегда распологала радио поближе к уху, и засыпала. При всем обилии информации, в ней нет того размеренного голоса из прошлого.
К бабушке моей, Надежде Никаноровне, захаживала участковый терапевт: низкорослая, с тяжёлым и быстрым шагом, честным и сердобольным взглядом женщина. Из-за стопы учебников, я поглядывал и удивлялся, как она быстро и размашисто что -то записывала. Эх, студент... Бабушка моя, благославив меня мутно-соленым взглядом, почила, земля ей пухом. Все помню ее хотели накормить, очистили экзотический банан, но она только беспомощно смотрела, и на старческих ее, как корочка хлеба, щеках выступали слезы. Да, больно это все... И в память о ней участковый терапевт прощала мои грехи, хотя и с некоторым недоумением: как же! молодой человек подавал такие Надежды! И вот те на! Совсем спился. Но хорошо хоть семья держит. Не даёт упасть в пропасть.
Она, как вводиться, прошла не снимая сапог, но отряхнув ноги и завернув ковёр:
- И где у нас здесь больной?
Из-за косяка деревянной старой двери показались любопытные глаза Владика, сына, которому тогда исполнилось лет шесть. Он очень напоминал свою мать, прям копия:
- Смотри-как, Люда идёт, а с ней «маленькая люда, - так в Ромоданово их обзывали, когда они через «железку» шли на станцию от людмилиной баушки. Владик очень любознательный малыш: когда мы с другом меняли старые трубы на металлопластиковые, то взяли баклажку разливного вина, чтобы работа спорилась, да и пошли в коридор курить, а когда пришли, то увидели в уматень пьяного сыночка - он то подумал, что там лимонад. Да и выпил. Странно было видеть веселого хмельного шестилетнего пацана.
- Больной, к тебе пришли, - сыронизировала, как ворона держащая сыр перед лисой, супружница. Под одеялом, с измученной от желания похмелиться головой, я встречал хорошего человека, да ещё и врача. Подле дивана распластался тазик, в который бесконечно блевал.
- Так, на что жалуетесь? И для начала, где у вас там градусник - померим температуру. - и врач протянула мне хитрое устройство.
- Действительно, температура.
Она выписала мне кучу лекарств, но я предпочёл народное средство. Подобное я привык лечить подобным, что привело к неизбежным последствиям – мои мытарства продолжились. Порой я совсем не понимал, где нахожусь.
…на поляне, как распятый грешник, лежал молодой человек. Сколько он здесь лежал никто бы не сказал. Была тихая теплая ночь. Кузнечики весело стрекотали. Птицы щебетали. Человек начал приходить в себя, было такое ощущение, что оказался в раю. Над его поведением с интересом наблюдали бестелесные твари, три беса: молодой, старый и взрослый.
- А давай его в конец запутаем, чтобы он вообще не понимал, где находится?" – сказал молодой.
- И отправим в "горячий" цех машиностроительного завода, – предложил взрослый.
- Нет, сначала его надо подлечить, - ответил старый, - вон и карета скорой помощи едет. А там и помутим!
- Может в "дурку" его? - подзадоривал молодой, - там веселее.
- Может и в "дурку", но сейчас не время. В обычной полежит, - заключил старый.
В палате третьей городской больницы, присев на корточки, практикант – студент из Малайзии с любопытством слушал разговор полного, как беляш, врача с пациентом:
-Так-с, что у нас тут, - вопросительно - утвердительно протянул доктор сочным басом, разворачивая историю болезни. - Ага, панкреатит: воспаление поджелудочной железы вследствие алкогольной интоксикации. Так-так, ну-с, что пили, молодой человек, где покупали и главное - с кем пили?
- Да я не помню где... с какими - то мужиками, в каком - то дворе. - сказать, с кем пил, означало «подставить». По факту отравления спиртом завели бы уголовное дело, "следак" стал бы проводить проверку, а так - не помню, и всё.
-Ну, что же, дело ваше, а если бы насмерть отравились? А другие люди? Не ведаете, что пьете, не ведаете... Ну, ладно, ложитесь на кровать, поднимайте майку, - врач прямыми вдавливающими движениями прошелся под ребрами, - где будет больно, скажите.
- Ой, вот здесь больно.
- Больно ему... Вон у того мужичка, у стенки который лежит, живого места на животе нет, - одни шрамы, поджелудочную всю изрезали. Студенты по нему анатомию изучают, курсовые пишут, диссертации. Весь маркером изрисованный, вееесь... А! да что с вами говорить – экспонаты!
И махнув историей болезни, большой и сердобольный человек в белом халате исчез за дверью палаты. И студент с ним.
- Чё пил, с кем пил, а щас сам пойдёт и накатит по маленькой в кабинете коньяка из сейфа или чистого спирта малинковский стакан. Ко мне то - же приставал: " Где работаешь, с кем пил, где пил?" А студент - то, иностранец, в рот доктору смотрел, как галчонок, – гнусавил больной у стенки, и истощенное лицо " экспоната" осклабилось в улыбке, – у них, поди, в Малайзии, один чай пьют.
Через полчаса пришла худенькая шустрая медсестра. Счастливчикам вколола в ягодицу укол, остальным раздала таблетки. Выключила свет… "Экспонат" закрыл глаза и в полудреме стал вспоминать свою жизнь, когда у него были здоровы поджелудочная железа, почки, печень и что там ещё есть у человека?
Я никак не мог уснуть. Меня мучили кашмары. Со всех углов лез зловещий шёпот. После бессонной ночи наглотался таблеток, поэтому меня посчитали за психа, решив, что я захотел отравиться. А я всего лишь хотел уснуть, всего лишь уснуть…
Вскоре я оказался в месте, с которым бы и ад не сравнился. По длинному коридору ходили бледные тени людей. Ужас охватил меня, и я побежал, ища выход. Влип! Сознание прожгло от этой мысли, сердце забилось судорожно и тревожно. Бежал недолго – догнал санитар и ударил в живот. Страх превратился в крик, обжигающий, рассыпающийся в яркие блики перед глазами. Так я оказался в " дурке".
Два санитара поволокли меня в помещение с решёткой на двери. Это был общий изолятор, куда стекались вновь прибывшие. Кинули на койку и привязали руки и ноги. В вену на ступне вкололи какой-то больной укол. Яркий свет от лампы на потолке, мерцающие тени на стенах стали отражаться в глазах словно в стеклянном шаре.
Я повернул голову: на койке напротив сидел лысый подросток, который смотрел на меня и с периодичностью сплёвывал себе под ноги. Пелена окутала мои глаза, и какая-то сила кинула в пропасть сна. Утром я проснулся от крика и шума, и вздрогнул, потому что услышал над собой, как с грохотом обрушилась на стену железная кровать, и готова была похоронить меня под собой. Произошло это от того, что мужик, который был привязан к соседней койке, с немыслимой гримасой на лице пытался овладеть своим телом, которое никак не хотело ему подчиниться. И эта борьба со своим скрюченным телом была такой силы, что больной в обнимку с кроватью в странной судороге бился со стеной, и готов был в следующую секунду упасть на меня. Это бы и случилось, если бы санитары не подоспели вовремя. Подобное действие, когда тело скорёчивает или с силой загибает влево или вправо, а глаза готовы вылезти на лоб, я наблюдал затем ни раз. Это побочное действие, производимое лекарством " галлоперидол ".
Когда в следующий раз, я открыл глаза и чуть наклонил голову, (телом, как известно, пошевелить не мог: был на вязках ), перед моим взором представилась знакомая картина. В судорогах, с пеной на губах, на полу бился, как рыба об лёд, человек. Это была падучая болезнь: эпилепсия. Сверху на больного навалилось двое мужиков, тоже из больных, а санитар разжимал зубы ложкой, чтобы эпилепсик не прикусил язык.
Уже через несколько минут это был вполне жизнерадостный и общительный человек, флиртующий с женской половиной изолятора, которая была отгорожена от мужской железной двери с зарешечённым окошком. Эпилептик вдруг радостно подпрыгнул: принесли завтрак, а именно: сечку и компот. Есть здесь хотели все и всегда. Из женского изолятора тоже вышли бабы, молодые и старые, которые здесь были в одних сорочках на голое тело. Меня с ложки покормила сама раздатчица, женщина с рыхлым станом и воловьими очами. Вскоре всё замерло. Ждали обход врачей. Вдруг, дверь справа открылась и показалась круглолицая больная в тапочках на босу ногу. Надо сказать, что я лежал в коридоре, слева был мужской изолятор, а справа женский. Всё было устроено так, чтобы мужская и женская половина не могли общаться между собой. В коридор клали больных, напичканных нейролептиками и связанных. То есть для общения негодных. И вот показалась эта больная, сорочка приятно оттеняла её грудь, и уставилась на меня, психа, в котором каждый член его задеревенел. «Развяжи меня», - умоляющим голосом попросил псих. Не знаю, что убедило её больше: жалобный голос или задеревеневшие члены тела моего, но она развязала путы, и мы скрылись за дверью женского изолятора. Через полчаса я вышел оттуда весь в поту и жару. После обхода меня перевели из коридора в мужской изолятор, а вечером поднялась температура. Чем вызвал недоумение у медсестры, впрочем, и она всё поняла. Я принял таблетку и улёгся на койку, глаза мои блуждали, но уже без страха, с некоторым даже интересом.
Люди, которые лежали в мужском изоляторе, с виду походили на вполне обычных. И лишь безумные глаза или трясущаяся рука, или постоянное бормотанье, выдавали в них пациентов психиатрической больницы. Парень, которого я поначалу принял за маньяка, оказался немым и, наверное, сам немало пострадал от людей и был абсолютно безвредным. А щуплый мужичок с реденькими волосиками, подолгу смотрящий сквозь зарешечённые окна в синюю даль небес, оказывается, убил своих родных и закопал в лесу.
Был тогда, в том отделении, к которому относился изолятор, парень по кликухе " Король ", который свободно заходил в изолятор. Он захотел померяться силами со мной, и получил в ответ резкий удар в пах. От боли Король скрючился и пообещал вечером укол галлоперидола, а затем придушить меня, беспомощного. Однако, обещания своего не исполнил, потому что был трус и боялся отчаянных людей.
Поступок мой вызвал уважение со стороны больных, многие из которых были сломаны сложностью жизни. Вечером меня позвали в "круг". Мужики собрались возле кровати авторитета-вожака, по очереди передавая горячую алюминиевую кружку чифира. Каждый, придерживая пальцами раскалённый металл, отпивал два глотка и передавал по кругу.
За беседой, окутанный табачным дымом, вожак по имени Борис, учил жизни. Это был человек, похожий на медведя с добрыми глазами, со снисходительной скорбинкой в уголке губ. Череп он накануне обрил наголо, и многие последовали его примеру. То был своеобразный протест против тюремных законов и запретов, налагаемых на больных. Диагноз Бориса – "шизофрения". Я, впрочем, не совсем это понимал, слово это означало " расщепление сознания".
Борис говорил о том, что в городе С. нужно построить район Дружбы, который нужен, чтобы люди жили не по гражданским законам, а потому внутреннему душевному распорядку, который заложен в каждом человеке Богом. Борис писал рассказ, героем которого была рыба, живущая в чистой заводи пруда. И только маленький мальчик знал об этой рыбе и беседовал о её тихом красивом мире. Это было чудно. Но своим хрипловатым добрым голосом Боря без особого усилия вызывал к себе уважение и подчинял стремления людей следовать за ним в его поступках. Тем более, прислушиваться к его словам. Рассказывали все по очереди о том, что чудилось, виделось, грезилось. Дошла очередь и до меня, и я рассказал о своём сне-яве, приснившемся накануне:
«Одиноко. Жутко одиноко…
Пробило двенадцать часов.
Он встал и повесился.
С шумом упал табурет…
Луна тихим ясным светом обернула голые ноги. По снегу тенью прошла Смерть. Её белый череп покрывал чёрный балахон. Длинная коса была безмерна, на самом кончике, словно прыщ на луне, свисала душа висельника. Лукавый шёл сзади и облизывал душу так, что вскоре она стала мёрзнуть. Наконец, сатана засунул её под язык и убежал, не дожидаясь Страшного суда. Во рту у него пахло козлиной мочой, и душа всё время сплёвывала и поминала антихриста нехорошими словами. Когда же бедная грешная душа пропахла вся гадкой мочой, она обратилась к похитителю:
- Лукавый, изрыгни меня, рабу твою.
- Полезай, грешница, обратно в тело, а там посмотрим, что с тобой делать…
Иосиф открыл глаза. Дядя Фёдор, сосед, сидел на табуретке, курил едучую цигарку и сочно сплёвывал на персидский ковёр.
- Жив?! А мы уж, горемычный Ёся, думали, что ты сдох! Ну и дурак!
Фёдор был простой мужик и говорил просто: «Дурак ты… ёпрст».
Иосиф закрыл глаза. Когда он их открыл, перед ним стояли две белые фигуры, совсем не похожие на ангелов. Первая, женщина с покатыми, словно холмы, грудями. Она улыбнулась ему губной помадой: «Милый…»
«Ведьма», - подумал Иосиф. Вторая фигура была беса: амбала, который хвост прятал под халатом. Глаза его странно блестели, блуждали, словно искали что-то. Во рту блестели золотые фиксы, в общем, рожа была приличная.
- Ну, пошли, раб грешный, - приказал служка антихристов.
«Чёрт», - подумал Ёся. Ведьма взяла его под ручку.
Опомнился он абсолютно голый, леденящий холод сковывал душу. Иосиф стоял посреди комнаты, а ведьмы, которых стало очень много, заботились о нём как о покойнике: рассматривали чист ли он и постригали ногти. Одна из них спросила Ёсю, хитро прищурив глаз и щупая его: «Как ты попал сюда?»
- Бес попутал, - прикрыл глаза от наслаждения Ёсик, - и очутился в филиале ада на земле, дурдоме».
Я глотнул чифир. На минуту воцарилась тишина, и вожак обратился к больному, глаза которого постоянно блуждали, а рот кисло улыбался: «А кто не слушает и не понимает – буду наказывать!» – в глазах Бориса меркнул хищный огонёк.
Глава 5. «Мрежи» (ц.сл. – сети).
Я стоял на остановке со справкой в руке. По проспекту города С. прыгали два молодых чудных человека. Личность их была совсем ничем неприметна, за исключением больших чёрных шляп на головах и чёрных длинных париков, делающих похожими их на мормонов. В руках у молодых людей были брошюры, где Факт – паровоз тянет за собой вагон - Веру. Разговаривали они между собой, громко и жестикулируя, привлекая внимание.
- А верите ли вы в Бога? Мы принесли вам благую весть, что Бог есть! Мы свидетели Иеговы! Приходите к нам на службу, - огорошивали сектанты какую-нибудь бабульку, да и молодыми людьми не гнушались. А вот зрелых как-то не замечали…
Навстречу им шли горожане, время было обеденное, время года было летнее. Человеки зевали, от раскалённого асфальта поднималась пелена, всякая тварь сходила с ума. Ещё издалека завидев «свидетелей», прохожие старались обойти их как чумных. Те же подошли на остановку общественного транспорта. На встречу им, однако же своей дорогой, шёл мужик с подбитым глазом, с большой и пустой спортивной сумкой за плечами. Он подходил к каждому и просил: «Мужик, выручи, пожалуйста, Христа ради…» – и протягивал заскорузлую ладонь, в которой уже были пятаки. И каждый, на этой остановке, ему отказывал. И без слов было понятно, что парень просит на опохмел.
Я сочувствовал горю странника, но парнишка почему-то именно ко мне и не подошёл. А я бы денег дал, потому как сам был такой же, ничем не лучше. Человек завсегда получает помощь от кого не ожидает. Между тем, просящий подошёл к сектантам.
- Подайте, Христа ради. Помираю… - обратился он к ним.
- Приходи к нам на службу. Там тебе найдут работу, - сунули те ему брошюрку.
- Да я сейчас подыхаю, дайте сколько не жалко, - обратился страдалец снова. «Мормоны» переглянулись, и один из них изрёк: «Бог подаст!»
- А вы? – не сдавался мужик.
- А мы свидетельствуем о Христе, - заявили многомудрые мужи. Мужик плюнул им под ноги и удалился быстрым шагом, а я ещё долго смотрел ему в спину, пока та не превратилась в точку. «Догнать что ли», - думал я, перебирая монеты. Потом покосился на «свидетелей», – «вот сволочи, заманивают людей». В моей неровной голове созрела отчаянная мысль: я подошёл к сектантам и, глядя своими кровавыми глазами в их лучезарные очи, изрек: «А ну-ка, выворачивай карманы, «бабло» давай!» Те с недоумением посмотрели на меня: что мог против них этот худосочный юноша? Но отчаянный вид мой их сразил. Поэтому один из сектантов обернул ладонь, на которой был набит татуировочной иглой номер телефона. Номер этот я хорошо знал, потому звонил по нему, когда попадал в передряги, из которых сам вылезти не мог. Этот номер был руководителя преступной группировки "Химмаш". Показывая его, «мормоны» как бы говорили: «Ты и я, мы с тобой одной крови!» Но я так не считал…
- А креста православного не убоитесь, бесы?! – и Алексей, божий человек, распахнул рубашку, под которой был алюминиевый нательный крестик, одетый с благословением, с молитвою ему на грудь бабушкой, Царство Небесное.
- Ты православный что ли? А знаешь ли ты, что православные молятся орудию убийства?
- Крест Животворящий! На нём Сын Человеческий ради нашего спасения, спасения душ наших, муки претерпел, а вы бесы! И вот вам – ваше, - и я стал расстегивать ширинку. Парень-то я эпатажный, без комплексов. К тому же учился на филологическом факультете мордовского университета. И знания кое-какие по этой теме имел, – вот вы перед чем поклоняетесь! Луперки хреновы, кто кого поймает, тот того и «любит»!
На этом месте, я, пожалуй, остановлюсь. Потому что не всё в этом тексте разрешено нравственной цензурой, а циничность скорее отталкивает, чем привлекает людей. Но не в те времена… «Мормоны» припустили бежать, а я по-привычке пошёл в «чапок». Вот такая встреча случилась со мной в лихие годы. Сейчас же вид деятельности этих структур, выращенных зарубежным бизнесом, приобрёл цевильный вид.
На кабельном заводе работал сектант Игорёк. Я говорил с ним о Боге, но он отвечал односложно, отстронённо, как-будто запраграммированный. Да, он не пьёт, живёт своей жизнью, говорит с окружающими о своем мире редко, обычно какими-нибудь иносказаниями и присказками. Иностранный капитал вложил в него деньги, и получил из двухметрового громилы спецназовца матерщиника и пьяницы, покорного сытого раба, тихо ненавидящего общество, имеющее другие духовные ценности. Но так уж и другие?
Почему я пью? В советское время люди не пили, а «гуляли» с песнями и плясками. Наше же пьянство похоже на отчаянье собаки, у которой оторвали лапу. Собака ищет свою лапу, чешет её, вспоминает о ней, но натыкается все время на протез, к которому не привыкнет.
Мы как в страшном фильме ужасов посмотрели «Лебединое озеро», и прячем страх в алкоголе. Но последний случай надолго отвадил меня от пьянства. Когда я пришёл за расчётом на кабельный, мне повстречался весёлый Ермолаев, и сделал характерный жест, оттапыривая мизинец и большой палец.
- Нет, друг, я не пью.
- Эж, карамысло, да ты случайно не в секту ли вдарился, как Игорек?..
Как бывший спецназовец попал под влияние американской христианской миссии? Американцы вместе со жвачкой завозили свою сублимированную религию, в которой Христос суперзвезда, наподобие эстрадной. Но Игорек не совсем сектант, он бизнесмен. Через сеть аптек "Анхель" он помогал своей супруге, которая работала там фармацевтом, распространять вакцины и лекарства сомнительного производства из-за рубежа. Это была скрытая диверсия, подрыв здоровья… Понимал ли он это? Не знаю, глаза его созирцали другой мир. Тот параллельный и явный мир, появившийся в 90-е, когда из-за рубежа в нашу греховную страну с народом, у которого отняли коммунистическую религию, хлынули миссионеры из Америки, и как индейцам дарили бусы с крестами и библии. Взамен нужно было просто отдать душу…
На многочисленных культурных площадках города, где ещё недавно звучали народные песни, люди в цветных одеяниях под гитару пели хвалебные псалмы. Нынешний театр «Крошка» служил местом для миссионерских проповедей. Я бывал на паре таких «занятий»: люди слушали маленького американца в очках, а переводчик, как в видеотриллере, на ломанном языке доносил суть христианских заповедей. Читали библию. У меня до сих пор хранится маленькая книжечка Нового завета с дублированным переводом английского текста. Особенно меня раздражали лощённые выбеленные тоненькие гладкие странички книжки, на обложке которой был прямой крест, без перекладинок. Иностранную библию мне подарили, в то время как начинающему журналисту. И, возможно, и меня бы засосало в это закрытое общество, - но с меня нечего было взять, я был вечно скитающийся голодранец, непостоянный, меняющий махеровый шарф на бутылку «Монастырской избы» через узкое окошко комка, в котором атрибуты новой религии выражались в «Марсах» и «Тампексах». Особенно меня тогда поразил внешний вид американцев: у каждого из молодых людей, приехавшими с маленьким пастырем, было огромное тело, они были откормлены и очень холённые. Они делали всё очень томно, лениво, зевая от сытости. В 90-е года это особенно раздражало. Последователи миссионеров, адепты, нередко встречались и на улицах города. Они хотели проникнуть в каждый дом, поселиться в каждом человеке. Подобно инопланетным тварям они стремились как можно больше отложить своих яиц, забывая, что это Россия – страна, которая отторгает всё чуждое и лживое. Страна, в которой начало возрождаться Православие.
«Евангелисты» и «субботники» были «протезом», заменяющим духовную жизнь прошлого. Но одно дело жить с протезом, и совсем другое встать на свои ноги, пусть даже, как Илья Муромец в тридцать годков. Почувствовать силу земли. Силу веры отцов…
Глава 6. «Вереи» (замки, затворы – ц.сл.)
Жёлто-зелёный листок оторвался от векового тополя и, перелетев через забор, прилепился к памятнику тепловозу. От него же, откинутый ветром за веточку, шлёпнулся на очки молодому человеку, идущему между железнодорожных путей с полной женщиной в столярном халате. Тепловоз с пьедестала готов был проложить дорогу в небо, на которое с надеждой смотрели двое людей. Это я и моя тёща.
Было начало нового столетия, к власти пришёл Владимир, и промышленность переживала какой-то лихорадочный бум, все куда-то спешили и боялись не успеть. Мы же на минутку остановимся в своём повествовании, потому что я не могу не сказать пару добрых слов о тёще. В то время меня, человека, потерявшего в прошлом всё достойное, чтобы называться Человеком, уволили со скандалом с кабельного завода. Арина Петровна приняла непростое решение «пропихнуть» зятя на ТРЗ во второй цех, слесарем. Правда, заботилась она, в этом случае, скорее о благополучии своей дочери. После того трагического случая я ещё раз побывал на Трз, чтобы забрать трудовую супруги, которая работала уборщицей в цеху. Вообще, до замужества Людмила выполняла всю грязную работу в семье, как Золушка. Была в полном подчинении, а тут вдруг взбунтовалась, решила перечить. Последнее обстоятельство «убивало» властолюбивую Арину. Разрыв с дочерью её угнетал, но она никогда бы не пошла кланяться и извиняться: «В чём я перед ней провинилась?»
Но сейчас, вконец растроенная, Арина спотыкалась о шпалы железнодорожного пути и решила попытать счастья: глядишь – устроишь зятя на работу, а там всё и наладиться. От прежней красоты её не осталось и следа: талия исчезла, волосы, чтобы скрыть седину, красила в рыжий огненный цвет, и они переблескивали с золотом на зубах и украшениями на шее и в ушах. Золото она не перестала любить, хотя оно и не принесло ей счастья…
Мы шли с ней среди токарных станков, и Петровна, хватая кого-нибудь за рукав, представляла: «Это мой зять». Запах масла и металла сдобривался ветошью. По одному этому запаху было понятно, что на заводе следят за чистотой.
По металлической винтовой лестнице, уходящей на второй этаж, я стал медленно подниматься. Сзади тёща лёгкими похлопываниями ободряла меня, придавая скорости. Лестница неожиданно закончилась небольшой площадкой-балконом и стеной. В стене была дверь, обшитая оцинкованным листом железа. Дверь открывала вход в кабинет начальника второго цеха Виктора Масяева.
- Ну, давай, я пошла. Ты главное молчи и совсем соглашайся. – тёща впихнула меня в «клетку» и закрыла её. Я прищурился. Дневной свет, казалось, освещал здесь каждую пылинку в воздухе. Помещение распологалось под крышей цеха. Пентхауз, так сказать. Окна в человеческий рост полностью заменяли собой торцевую стену и открывали для обозрения весь цех. Было видно рамы топленаливных цистерн и копошащихся в них людей. Громким эхом раздался звук кувалды, осветила свод дуговая сварка, брякнул мостовой кран: рабочая смена началась.
Рядом с входной дверью, у стены, сидели на «скамейке запасных» проштрафившиеся бедолаги и кандидаты на рабочее место. Одних увольняли – других принимали. Поэтому лавка была своеобразной ареной. Мужики косились друг на друга, оценивая шансы на победу. Посередине кабинета стояло несколько столов, соединённых между собой буквой «Т». За ними в режиме ожидания потели два производственника с прискорбным видом, глаза их были обращены к спине хозяина кабинета, который стоял у панорамных окон. От них отражался худощавый, с сухим и властным лицом господин, который поглядывал на муравьев внизу: правильно ли они все делают? И, видимо удовлетворённый, одобрительно крякнул, покрутил шариковой ручкой, пару раз провернув её между пальцев, и… обернулся.
От господствующего и самодовольного выражения не осталось и следа. Перед нами стоял усталый человек, принуждённый из-за дня в день выполнять свои обязанности. На вскидку ему не дашь и лет пятидесяти, но смущали залитые сединой виски и испещерённое морщинами лицо. Прямой нос украшал рубец. Голубые глаза кидали быстрый взгляд, как разряд молнии, и долго ни на ком не задерживались. Начальник цеха удивленно посмотрел на нас: что надо?
Вдруг, как-будто из воздуха, появился круглый человек (мастер), подкатился к господину и что-то шепнул на ухо. Левый глаз Масяева уперся и просверлил щуплого мужичонку с повисшим рыхлым синим носом и мутными, как рассол, глазами: «Так ты, дружок, чего же? Работал – работал…и на тебе – запил!»
Мужичок клюнул носом, всхлипнул, утёр соплю указательным пальцем – ему нравилось это обращение «дружок». Как будто он был всего лишь нашкодивший, но верный пёс, а не забулдыга слесарь, справивший нужду в резервуар тормозной системы цистерны.
- Оставишь его? – Виктор обернулся к мастеру. Тот покраснел и приложился к святому уху начальника. – ох, ё!
Масяев взвился – мужичёнка попятился к двери – дырокол, прошелестев над вихром проказника, оскалился на белый лист стандарта «А-4»: «Чисто не там, где убирают, а там, где не мусорят!» Вот, блин - знал бы он, что я вытворял на кабельном…
Внешне успокоившись, Масяев начал рассказывать присутствующим о требованиях МПС к подвижному составу, но на душе у начальника было муторно: «Мало того, что каждый «поперечный» стремится устроить своего родственника на завод, они, бывало, ещё и любят «отметиться» … И что им мёдом, что ли помазано? Или московской зарплатой…» – Виктор разглядывал сидящих, и обернулся на своего сына, только отучившегося в ВУЗе и получившего теплое местечко начальника отдела сбыта: «Династия! Продолжатель моего дела», – мечтал папаша. Сын его сидел за компьютером в углу кабинета и играл в «стрелялки». «Да нет, это раньше были Стахановы, а сейчас мы просто ищем детям лёгкой жизни. Чтобы меньше работать и больше получать. А может бизнес открыть?» – пролетела вдруг шальная мысль.
«Вот, Арина, - продолжал размышлять Масяев, - мы с ней вместе учились, достигали вершин. И что? Теперь я каждый раз должен ей помогать? Вот опять кого-то привела, готова всю семью сюда устроить. Мафия, блин! Пережиток социализма!» – Виктор сверкал глазами, мысли обгоняли одна другую, и совершенно не мешали грамотной речи начальника цеха тепловозоремонтного завода.
- Как вы понимаете, при работе любой машины неизбежны толчки и сотрясения. А значит может произойти самоотвинчивание резьбовых соединений. Участились случаи аварийных ситуаций на железнодорожных путях. 70% всего подвижного состава изношенно. В связи с этим МПС ужесточает требования к ремонту. Особое внимание нужно уделить стопарению резьбовых соединений. Стопарение разводным шплинтом должно осуществляться в отверстие болта, расположенное не менее трёх «ниток» от края. И усики шплинта должны разводиться под углом 90 градусов. Всем ясно?
В этот момент на моём лице промелькнула глупая улыбка. Как наивный первоклашка спрашивает свою учительницу, так я задал вопрос матёрому производственнику: «Что за усики?»
- Что такое «шплинт» знаете?
- Нет…
- Свободен! – достав из недр письменного стола стопу строгих листов - заявлений о приёме на работу, Масяев грациозно хлопнул ими об стол. – У меня специалисты с пятым – шестым разрядом спят и видят, как бы здесь оказаться. А ты нигде не работал, а уже хочешь устроиться сюда. Учеников мы не берём! Права не имею брать на работу без опыта в области машиностроения. Арине Петровне – привет. До свиданья, - начальник указал мне на дверь.
Конечно, Масяев мог бы взять меня на работу, но не в этот день. В этот день у него было плохое настроение. Я тихонько, как мышь, спустился на нижний этаж. Нашёл в кабинете мастеров тёщу, мы вышли с ней в коридор. В тени коридора, ведущего на улицу, она вдруг заревела как ребёнок. Достала из волос гребешок, распустила волосы, стала их расчёсывать: на миг промелькнула былая красота. С каждым взмахом гребешка она успокаивалась, становилась прежней старой раздражительной властной женщиной. Для меня было неожиданно видеть слёзы тёщи: неужели из-за меня? Наконец, после продолжительного молчания, Петровна подняла красные от слёз глаза: «Простить мне не могут, что я их на голову всех выше была. Управляла ими… сволочи». Мне стало крайне неудобно, стыдно, но всё же глупо расплывшись в улыбке и покраснев, я спросил: «Петровна, а что такое «шплинт», на что похож»? Тёща вытащила из волос простую шпильку-заколку: «Вот на неё похож, только для болтов и гаек.» Я пошёл к выходу.
- А подружка –то Лены уволилась! На «Химмаш» устроилась, змея! – крикнула за чем-то мне в спину тёща. Зачем? В чём секрет бездушной коробочки из-за которой произошёл конфликт? Позже, работая на «Химмаше», разбирая и собирая стояночный тормоз вагона, соединяя механизмы, я иногда вспоминал и шпильку-шплинт, и мобильник, и думал, как важны мелочи в жизни людей, и как из-за них, порой, происходят трагедии. Конечно, я искал встречи с Камилой, чтобы познакомиться и узнать, в чём причина смерти Алины. В тот же день я пришёл на машиностроительный завод по железнодорожной ветке, которая соединяла предприятия с сортировочной станцией.
Бабье лето. Одинокая береза играла монетами то медленно, то быстро, рассыпая их перед человеком, в оцепенение смотрящим на кучу металла в углу. Одетое в синюю рубашку тело впотело и вываливалось массой в поисках образа. Лицо грузного человека украшал большой картофельный нос, глаза искали выражение приказа, и оживлённо бегали по пространству: чем бы озадачить работников. Одним словом - начальник. Весь вид его выражал озабоченность. Человека звали Мирский, и он был замдиректора площадки «А» Копатьева. Из ступора его вывел я, худой мужичок в очках на курносом носе, с продолговатым лицом и неровным черепом, из которого болезнено смотрели на мир узенькие глазки.
- Здравствуйте, а к вам на работу можно устроиться?
- Отчего же нельзя? - полный человек оживился, его сутулая фигура приобрела стройность, и попрыгала мячиком между цистернами и полувагонами, - пошли за мной.
Заканчивалось обеденное время, из-за брезентовой занавеси между пролетами (брезент потом убрали, оставив пролеты голыми) послышался треск раззоженной искры дуговой сварки и писк полуавтомата. Под крышей цеха, в многочисленных балках, стукнул рубильник: мостовой кран побренчал по делам, разматывая крюками как рыбак удочками. Со стороны мы были похожи на боба и соломинку. Мы прошли цех, спустились чуть вниз, потому как цех находился на уровне чуть выше хозяйственной части административного здания, прошли мимо туалета на первом этаже и деревянной двери, за которой скрывалась раздевалка, такая же была напротив - и вышли на улицу. Затем прошагав метров сто, зашли в соседнее здание, слепленное с тем из которого вышли, но имеющее отдельный вход. Поднялись на второй этаж. Мирский распахнул дверь с надписью: «Отдел кадров».
- Вот, Мариночка, принимайте - человек хочет устроиться к нам на работу.
Марина Николаевна (Мариночка) - привлекательная женщина с неброским макияжем. Слегка вздернутый носик и пытливые, наблюдающие на жизнь с интересом, глаза вонзили в очкарика то обояние, на которое способны только женщины, провожающие молодость. Мариночка была начальник отдела кадров.
- Ну, я пойду. Вы, Мариночка, обьясните все юноше и не забудьте про меня, - Мирский увидев в глазах секретаря понимание, удалился. На заводе была акция: приведи друга и получи 500руб. Площадку лишь недавно выкупил у механического завода «Химмаш» и она, как набирающий ход тепловоз, нуждалась в людях как в топливе. В дверях с Мирским столкнулся чёрный как афроамериканец, сварщик и, играя белозубой улыбкой, озарил комнату:
- Привет, - расписавшись в пузатом журнале по технике безопасности, он исчез.
Первое время зарплата была изумительной. Изготовляли цистерны, обечайки и рамы под них привозили из Разуваевки. Но прошёл год, снизили зарплату, пришёл заказ на производство новых полувагонов по чертежам «УралВагонзавода». Вот в это время и пришёл работать на площадку «Химмаша» я, невероятно худой, как высушенный Геракл, юноша. Мариночка с интересом профессионала вглядывалась в глаза и спросила:
- Где вы до этого работали? Почему уволились?
По большому счёту причиной увольнения послужила пьянка, но ни одной записи в трудовой такой статьи не было. Пьянка только способствовала увольнению, но не являлась причиной. С кабельного я уволился по собственному, и тут же, путем нехитрых манипуляций, устроился на дочернее предприятие упаковщиком, откуда меня «попросили» за курение в раздевалке. Там я не проработал и испытательных двух недель.
- С кабельного за курение уволили.
- Курите много, - посочувствовала Мариночка.
Пролистав мою трудовую, как доктор историю болезни, она поставила «диагноз»:
- Ученик стропальщика или слесаря...
- Давайте стропальщика.
Расписавшись в ученическом договоре, я поплелся в поликлинику по месту проживания. Дня через три, в автобусе с технологами, кладовщиками, начальниками разных мастей, Марина поехала в Рузуваевку оформлять новых работников. Она ещё не знала какую свинью ей подложил Мирский…
Свой первый рабочий день я запомнил хорошо. Учеником стропальщика я был только один день, в тот понедельник. После выходных люди обычно расслабленны и доброжелательно смотрят на непонятного человека, переменающегося с ноги на ногу. Но только ни мастер производства. Проходя мимо высокого человека в белой каске, я остановился. Он многозначительно отдернул рукав рубашки, показывая на циферблат:
- Рабочее время началось две минуты назад, - нет хуже начальника, поднявшегося из низов рабочего класса. Мастер Валя как раз был такой.
- Извините, я первый день, ученик стропальщика.
- Вот что, ученик – идёшь к тем людям, и делаешь то, что они скажут, - он указал на кучку людей в красных касках.
Это были стропальщики. Моему приближению к ним они ни только не обрадовались, но даже и голов не повернули. Казалось, мое появление причинило им некое неудобство. Я покраснел как девица на первом свидании. Место, где мы стояли, открытый пролет заваленный островами железно-масленых чудищ. Курили строполя свободно, бычки кидали тут же на песчанно-бетонный пол, по которому проходило несколько железнодорожных путей.
Как только Валя, размахивая белыми листами, ушёл мимо вагонов на планерку, работники побросали каски. Не аккуратно положили, а именно побросали, что меня покоробило: на кабельном я привык хотя бы к подобию дисциплины. Здесь порядок существовал только по маякам из белых касок, как я понял.
- Э, братан, курить не будет, - передо мной всплыла знакомая морда лица Марата, но, конечно, я ошибся, круглая и потная с похмелья рожа только напоминала любителя халявы. Как же я ошибался - здесь была целая стайка таких маратов. Только открыл пачку – из-под вагонов вылезло тысяча рук и опустошило её. Так бы и стоял с сигаретой в зубах, если бы не позвал осипший бас:
- Эй, кабель, подь сюды, - на моей куртке была фирменная эмблема, а как меня зовут ещё никто не спросил. Возле стапеля, похожего на большую лодку с опущенными веслами, стояли пара шкафов и стол с лавкой. Народ уже растворился. Из открытой дверки шкафа ко мне протянулась рука с вздутыми венами. Грешным делом, подумал, целовать тянет. Но из-под ладони вырос граненный стакан с жидкостью для отмывания стекол «антилед» с запыхом протухших щей.
- На, махни, интеллигент, - оценил меня пожилой человек с мешками под глазами, в которых плавали кровавые прожилки.
Как англичанин радуется Эйфелевой башне, как радуется рыбак, когда из его сапог выливаются вперемежку с тиной раки, так обрадовался мой желудок. Еще никто ни на одной работе не наливал мне с утра! Это было ошибкой! Вскоре, люди в красных касках это узнали.
До обеда время тянулось долго. Мы с седым стропольщиком таскали разные железяки вручную и на тачке. Стапель, возле которого мы терлись, предназначался для сборки кузова полувагона. Из всех стапелей и стапелюшечек, такие кузовные стапеля были наиболее опасными для жизни и здоровья работников (когда на одном из стапелей начнут собирать кузов цементовоза, погибнет только устроившийся на работу слесарь - сыграет лом, направлявший торцевую стену хоппера и убьёт его). Чтобы представить себе такой стапель, нужно вообразить себя на корабле, на верхнюю палубу которого швартовались два верхних мостика, слева и справа. По мостику ходил важный человек, похожий на капитана, и отдавал указания крановщику мостового крана, куда двигать боковую стенку кузова полувагона. Внизу стапеля-коравеллы размещалась рама. Каркас рамы расделялся семью вставками-поперечинами, между которыми помещались люка. У борта, растянув рулетку, соизмеряли соосность два слесаря для того, чтобы закидки заходили под люка. «Закидки» конечная операция в изготовлении полувагона. Далее следовало устранение замечаний инспектора МПС или мастера ОТК. Когда боковые борта были выставлены, ставили торцевые. Кран траверсой держал борт, слесарь поджимал его самодельными «крокодилом» к боковой стенке, сварщик прихватывал, после чего варил вертикальные швы, под маской это огненая лава, стекающая вниз. Кран отпускали, траверсу снимали.
«Что же такое траверса», - спросите вы, дорогие читатели, и полезете в гугл. Но и напрасно. Траверсы бывают разные. И всем траверса представляется по-разному. На машиностроительном заводе это огромная полая труба, крикнув в которую можно проникнуть в ухо товарища, стоящего на противоположном краю, тем самым оглоушить его и взбодрить. Крикнуть так: «У-у». Отрывисто. Ударом. Или положить незатушенный бычок «Приммы» и дунуть, тогда искра обожжет мочку другана на другой стороне трубы.
Предназначалась траверса для транспортировки боковой, торцевой стенки кузова вагона в стапель. Траверса - приспособление, устройство для перевозки металлоконструкций, представляла огромную трубу, по краям которой крепились троса с тяжелыми зажимами. Чтобы открыть такой зажим-кроглодит, надо было вытащить палец (металлический прут), тогда челюсть ее беспомощно брякала вниз.
Так получилось, что крановой опустил траверсу на пол, а я её отцепил. Она, медленно покачиваясь, упала на ногу Асыма, бригадира, который о чем-то увлеченно беседовал с седым строполем. Если бы он крикнул: «А!», я не был бы так напуган. Он же упал как скошенный, а его рот открывался в немом крике, по красному лицу было понятно, что травма серьёзная, но с жизнью совместимая. То, что он сказал после было непереводимой татарской лексикой, из которой следовало, что «амаус» его враг.
Асыма увезли в травмпункт и, понятное дело, оформлять производственную травму он не стал. Валя, гордый и холодный, вонзил в нас глаза-локаторы. Собрался весь коллектив 27 цеха на сырой осенней лужайке, слева от ворот был установлен деревянный стол, лавочки. Молодая березка склонила свои пряди перед грязными людьми.
- Кто видел, как произошёл инцидент? - вопросил Валентин.
- Я видел, труба ему на ногу скатилась, когда от крюка стал отцепать, - думал сознаюсь и на этом все. Но я ученик, работаю за хлеб, взять с меня нечего. За меня, как за раба, не получили деньги: Мирский свои 500рублей, наставник свои учительские.
- Кто твой наставник?
- Не знаю.
- Хорошо, узнаешь позже. Кто опустил траверсу на пол? Как тебя зовут?
- Алексей.
- С Алешей кто работал. Яша? Иди сюда старый хрыч красноглазый.
Яша и пузатый крановщик стояли перед Валей, как червяк и хлебушек перед воробушком. Коллектив, развалившийся по кочкам, деревянным ящикам, дощечкам-лавочкам, наблюдал за расправой. Никто из них не заступился за товарищей. Коллектив был в стороне, как жизнь. Люди получали сдельную зарплату, что-то на неё покупали, в основном пожрать. Но не имели выбора, ограниченного деньгами. И за работу держались, как за хворостинку утопающий, лишь бы не утонуть в трясучем болоте дикого капитализма. Я почему-то вспомнил, что на кабельном получали деньги за работу пресса, называлась она «машина- время». Здесь люди сами делали машины.
- В общем так, вы двое будете оплачивать больничный Асыму из своей зарплаты. Алеша после обеда идёшь на закидки, - подвел итог Валя.
Яша, обладатель старого и хриплого баса, чапаевских усов и никогда не сбреваемой щетины, посмотрел на меня мутными глазами и промолчал. Но я и так все понял. В его сутулой, навеки сгорбленной спине, я прочитал то смирение, которое приходит с годами, и чтобы не произошло спину эту ничем не перешибешь. Злобы в нем не было, но не было и любви, а была заскарузлая морщинистая простота, которая не видила причины бед в людях, но всегда в обстоятельствах. Меня он стал называть «Терминатор», и хрипел: «Терминатору не наливать». До пенсии ему оставалось год-два, и он «дорабатывал». Яша ушёл, крановой подошёл к Вале и что-то ему доказывал - тот, хлопнув по плечу, ответил: «Решим».
«Все ушли на обед», - повесило обьявление Солнце над стенами пустых корпусов в овраге, проглядывая в пыльные стёкла живой части бывшего мехзавода, с гордым именем «Площадка «А» завода «Химмаш». Обедали рабочие и мастера в одно и то же время: с 12 до 13. Устанавливалась необыкновенная тишина, которая говорила: «Когда мужики обедают даже муха не жжужит». Если эта муха не баба, которая любит в обед «потрещать». Женщины на площадке работали, в основном, малярами. И после работы пугали мирных граждан своим боевым раскрасом. Душа пока не было, существовал только умывальник с холодной водой и поэтому краска, перемешанная с сальвентом, кремом и мылом, оставалась на лицах, как на полотне модерна неизвестного художника. Обедали работники, кто за столом у стапелей, переминая в руке то ложку, то замасленные карты. Кто в раздевалке. Обед и игры всегда совмещались. Играли в «козла», иногда «дурака», а в свару играли в тайне, в подсобке. Директор «сварщиков» не жаловал, мог и премии лишить.
Я переодевался на первом этаже, в бытовке. Овальным обмылком умыл руки, умылся. С другого края умывальника, в отрезанном дне пятилитровой баклажки, наструганное хозяйственное мыло закрывала губка. «Тормозники» - рабочие по регулировке и проверке тормозной системы вагона, обмыливали ей соединения труб, если после опрессовки системы давление падало. К шлангу, идущему от магистральнойтрубы, подсоединялось устроиство, похожее на пылесос, которое нагнетало воздух, а установленный сверху манометр показывал давление. На другом конце вагона устанавливалась заглушка. Затем воздух стравливали. Как-то раз заглушку сняли до того, как стравили в системе воздух, и шланг своим железным окончанием разнес челюсть одному из тормозников.
В раздевалке стол, как обычно, стоял посредине, а шкафы по краям. Шкафы советского образца с тремя дверками имели такую глубину и высоту, что я нередко там спал пьяный, когда обжился. И разбудить меня могла только мышь, сдергивающая вонючий засаленный носок. За столом, сколоченным из досок, сидели отважные люди с телефонами-телевизорами в руках. Обед у них был богатый, но простой: сало, лук и хлеб. Я заварил «бомжарика» - суп быстрого приготовления.
- Желудок испортишь, - заметил, подбоченясь и попивая кофе, оставляющее в усах пенку, похожий на гусара мастер.
- После «антиледа», как бальзам на желудок, - уныло ответил я.
- Ты не пей, а то ни хрена не заработаешь. Проси, чтобы тебя в наряд писали. Или лучше на кого-нибудь пиши, а он потом тебе с зарплаты вернет. Многие так и делают. А на ученические только «бомжа» кушать и будешь. Так что думай.
- Ну, да, - покраснел я ушами и стал доставать длиннющую лапшу из пластиковой чаплашки.
Рабочий день, как известно, делится до и после обеда. После обеда, обычно, хочется спать. Строители, забивающие закидки, на работу тоже «забили». Строителей я нашёл в подсобке, на первом этаже: дым от махорки отдавал свинцом газет и был повсюду, только у двери как-то рассеивался. На столике электрический чайник обнажал беложелтую накипь перед засаленным ножом на чёрном хлебе. В алюминиевой кружке пыхтела заварка, пробиваясь через чёрный лист, как тесто дрожжевой пенкой. Радио пропикало московское время на Маяке. Седой играл с Карявым в подкидного дурака. Оба пенсионера немало обрадовались моему приходу:
- Наливай!
- Меня Валя прислал, закидки с вами забивать, - протянул я руку для рукопажатия.
- Люка закрывать, а не закидки забивать! – стал поучать меня Карявый.
- Хорош балаболить, - сказал Седой, слюнявя коричневый от махры палец об матовую червонную десятку, - пущай к токарям за спиртом сходит. Козья ножка в зубах Седого радостно подпрыгнула и уронила пепел на пол. Рядом с пенсионером в мрачном сосредоточении точил дерево под кувалду большим ножом здоровый, высокий, с огроменными плечами мужик. Третий строитель-закидчик рядом со стариками-разбойниками выглядел Ильей Муромцем. «Молчун», - подумал я, складывая мятые рубли в карман, присыпая их мелочью:
- Так, а как же я их, токарей, найду?
-По запаху, дорогой, - и сигарка, оплавившись, нырнула в поллитровую стеклянную банку с бычками, оплавляя цветной окурок с фильтром: видать в гостях кто-то был.
Закидки - своеобразные замки, закрывающие люка полувагона. Ими, пока производство только набирало силу, занимались помимо своей основной работы, тройка строителей. Здоровый, старый и очень старый. Очень старый был обычно очень пьяный. И я никак не вписывался в эту троицу, так как в тот же день они поняли, что пью гораздо больше, чем помещается в малинковский стакан.
Дверь скрипнула и закрылась. Я подошёл к окошечку с решеточкой, где, наверно, раньше выдавали зарплату, его закрывала фанерка. Над сводом этой усыпальни синела надпись: «Табельная». Я вспомнил, что Валентин с утра ещё велел мне отметиться и забрать бумажный пропуск. Неловко быть любопытным и заглядывать в щелку, но именно так я и сделал. Заглянул в просвет между фанеркой и решеткой. Показалось, что чёрная масса мучает большую серую кошку на столе, беспомощный звук растекался томящим шепотом по синим глухим стенам. Я поспешил на помощь, нашёл дверь, стал в неё ломиться. Хрустнула задвижка. Моему очумелому взору предстала картина Репина «Не ждали». Охранник рассекал воздух и гудел, как огромный поршень насоса, нагнетающего давление в миниатюрное созданье, в то, что я принял за кошку. Это была Камила, «подруга» Лены, вот и всиретились… Они ещё по инерции продолжали скрипеть, хрипели и рыдали. Я молча стоял и смотрел. Прошло ещё минуты три, стряхнув со лба пот, Камила меня спросила:
- Чего тебе?
- Пропуск и отметиться.
- Иди к строителям, пускай сделают замок. Вечером придешь. И запомни: че-нибудь ляпнешь, будет как с Леной…
Охранник взвизгнул собачкой брюк. Я пошёл в пустоту завода, за спиртом, не с пустыми же руками идти к строителям. Мне стало не по себе от этой встречи. Как будто меня стал засасывать неведомый чёрный вакуум. Сделав два шага, я встал посередине, как на пересечении миров. Налево железная дверь из большого листа металла, который мечтал быть обшивкой вагона; направо свет, ведущий в густой смрад масла, людей и ветоши, разгоряченной сталью; прямо строители - без спирта там делать нечего, позади... Я обернулся. Откуда появилась эта старая бабушка с ведром и шваброй? Как фея, которая не определилась ещё добрая она или злая, старушка отжимала тряпку, вымывающей грязь людских ног или размазывающих их на полосы. А может она предназначается мне? И сейчас меня этой мокрой вонючей (почему же обязательно вонючей?) запрелой тканью да по моей бездумной башке?!
- Сынок, сходи, набери в ведро воды, - глянула на меня волшебница.
-А, это щас, мать, это мигом, - подхватив ведро, побрякивая жестью, я поплелся в раздевалку, где ещё полчаса назад обедал. Так а как же его наполнять? В раковину не просунешь. Резиновый шланчик, как разочарованный слончик, понуро висел за металлопластиковой трубой. А! Вот ты то мне, друг, и нужен. Продев шланчик в кранчик, я заполнил ведро ледяной водой, весело брызгающей во все стороны. Ага! Полнехонек. Фея должна быть довольна. Ах... В глазах всё начинает рассыпаться. Где же она…
- Э… проснись, ты живой? Во б, где таких баранов берут? – кто-то усилено меня трёс, даже пинал, приводя в чувство.
- А, а, всё, ребята, нормалек, встаю! - похоже, в тёмном закутке, где прячется дверь табельной, и пара других более тайнственных дверей я и прекемарил. Где ты, добрая бабушка?
Рабочий день закончился. Предстояло самое непростительное и постыдное – в непонятном мерзком пьяном теле приползти домой. Из хмыкающего лица Камилы выпленулся бумажный пропуск в мои пальцы с грязными ногтями. Я пошел вместе со всей толпой, большой шелестящей пакетами массой, по дороге к проходной. Взгляд охранника... дорога, - и вот она остановка и мой рогатый друг троллейбус.
…После первого дня работы на «Химмаше», моя черепашья натура спряталась, как обычно, в панцирь больничного. В этом панцире было тепло и сухо. Там не было грязи, заводской пыли и запаха, разгоряченного металлом, масла; а был книжный мир с его красивыми героями и многогранным миром. Но вскоре все это закончилось. И через неделю нужно было выходить на работу. Грохот, звук мостового крана и нескончаемые тонны металла превратят меня в Терминатора, не реагирующего на эмоции, подавляющего нестерпимую боль в мышцах, жонглирующего кувалдой, как карандашиком. Но самое главное, мне нужно было узнать тайну Камилы, тайну греха, порока опустошающего человека.
Глава 7. «Пленицы» (ц.сл. – цепи).
С синим листочком в кармане по жухлой жёлтой листве, перемешенной с грязью, шёл ещё не дистрофик, но совершенно сухой, как дубовая палка, высушенная ветрами человечек. Лицо его, вытянутое и некрасивое, украшали очки, через которые проглядывали на мир через щёлки пытливые глазки. Но это лишь наружняя оболочка, шелуха. Внутри этого тела жил своенравный и бунтарный дух, воспитанный книжными героями и неудержимо свободным и счастливым детством. И этот дух был стеснен дисгармонией реального мира, в котором «рабочие» стали синонимом «рабы». Идеалы социализма распяли и пропили, поэтому голуби на Советской площади не стесняясь гадили на макушку Ленина.
Этот дух теперь летел в ворота площадки «А» завода-гиганта «Химмаш», чтобы прокормить своё тело, бросившее семя в женщину, родившую ему сына. Конечно, родители помогут. Вот тёща приходила и, скрепя кошельком, вытащила пятисотенную. Мать тоже денег дала. Но семью надо кормить, а не волочить жизнь в долг. И с этой мыслью, душа носящее имя «Алексей», пропихнуло тело-доску в пилораму гудящего цеха. Вот такой автопортрет.
По привычке, зашёл к строителям. Как вводиться, они рубились в дурака и обсуждали тему. Усатый Толян (Седой), убеждал горбатого Коляна (Карявый), что показывают только то, за что платят.
- Ты фильм «Высота» смотрел? А? Кто главный - рабочий! А сейчас кто главный? Бандит. А смотрят сериалы типа «Бандитский Питербург».
- А по мне - так самые интересные интрижки, это любовные. Вон моя старуха до сих пор с богатыми плачет и Изауру во сне зовёт, и в Санту Барбару гостинцы посылает.
Горбатый Колян морщился от дыма «Приммы» и бросил замуслявленную карту на перевернутый торцом ящик.
-Туз!
-Бита.
Толян сгреб ладонью карты, стукнул и кинул в «отбой».
- О, сердечный, - обрадовался Толян моей натуре, ты что исчез? А? Много че поминялось.
- Болел. А что изменилось? - что могло измениться для меня, проработавшего один день и пробалевшего неделю? Оказывается, могло.
- Валю уволили. Написали коллективное письмо генеральному директору Коле Бурову, о том, что Валентин разлагает и притесняет коллектив. Придирается по мелочам, увольняет специалистов из-за всякой херни.
- Так, и к кому же мне сейчас?
- К Елховскому подойди, он тебя определит. Это который как бык усатый. Найдешь. И хлопнув засаленной восьмеркой, Толян затушил бычок о край стеклянной банки и провозгласил Коляну:
- Это тебе на погоны, яфрейтор!
Пройдя по коридору и поднявшись в гудящий, как муравейник, цех нужно было искать мастера и отдать больничный. Мастера из Елховки было видно из далека по гордой осанке и походке хозяина. Никто и никогда больше так по бетону, разрисованного рельсами, не ходил. Без суеты, основательно, как будто вырос из этой земли, и она даёт ему силу. Даже, когда бежал - это был гигант среди карликов. Причём росту он был среднего, но сбитый, как подлокотник старого дивана, плотно и надёжно. Покрутив синенькую бумажку, мастер пригласил меня:
- Пойдем.
Комната мастеров располагалась прямо в стене цеха, в одном ряду с множеством кладовых, она представляла обыкновенную коробку, которую через некоторое время сдали под склад навесного оборудования: тормозных цилиндров, тяг и проч. В маленьком ее пространстве помещался стол, за которым стоял шкаф с заводскими журналами и чертежами, и пара-тройка деревянных стульев советскопролетарского периода.
Елховский достал из стола два журнала: по ТБ и производственный табель. В последнем он отметил «больничные дни» и закрыл его. Другой журнал мастер открыл бережно, провёл ладонью посреди листов, крякнул и сделал запись напротив моей фамилии: «Первичный инструктаж по технике безопасности прошёл. С инструкцией ознакомлен».
- Слушай старших. Что не знаешь - спроси. Куда не просят - не лезь. И если просят - подумай.
Вот те раз. Я думал, что сейчас начнётся типа «куда папа не сует» или знаю, что ты раздолбай траверсу на ногу Асыму уронил. А он вон как... с человеком.
- Расписывайся, вот тебе рукавицы, кусок мыла. Иди работай на закидки, в строполях тебе делать нечего. Убьешь ещё кого. Асым до сих пор в шоке, - Мастер широко улыбнулся и, если бы он закрутил усы, то никто бы ни сомневался, что перед ними герой войны 1812г. Давыдов.
И все? «Иди работай…» а деньги? Видно заметив мои метания, Елховский добавил:
- Ребята там подобролись молодые, работящие - не обидят. Лишь бы ты их не обидел. Так как ты ученик, фамилия твоя в наряде не пройдёт. Позже посчитаем и они тебе с зарплаты отдадут. Работа сдельная. Если бригада с планом - премия. Ступай с Богом. Где кувалдами калашматят, туда и ступай.
С этим напутствием, с рукавицами и мылом, я пошёл... в раздевалку. Переодется то надо! Шкафчик мой, как стоял с перекосившейся дверкой, с проушинами, в которые вставлялась кривая арматура, так и стоит где-нибудь на металлобазе. А, может быть, его прибрали в гараж и раскладывают в нем колодки, колёса, масленки и болты. Или же неумолимый пресс времени смял эту конструкцию социализма в расплюснутую массу металла, который уже никогда не будет хороший, потому что его смешают со всяким дерьмом в целях экономии дельцы Нового Времени. Сверху на шкафу валялись баклажки, рванные рукавицы вперемежку с трепьем, образующим хаотичную массу и небольшой штырек. Приподняв дверку, просунул штырь заместо петли в вертикальные колечки шкафчика. «Прибраться бы...»
Совать в пыль чистую одежду не хотелось. Собрав в кучу крючки из отбитых «троичных» электродов, я отложил их в сторону -пригодятся одежду вешать. Нашёл какую-то штанину, порвал ее надвое: одну намочил под краном, а другой стал смахивать мусор вперемешку с мышиными какашками в заплесневелый мешок. В общем, делал все то, что должен был сделать в первый рабочий день, но не сделал, а вместо этого бестыжим образом напоролся. Когда уборка была закончена - улыбнулся себе в зеркало, закрепленное с обратной стороны шкафа. Улыбка получилась кислая. Смахнул для убедительности с зеркальной, в чёрных вкраплениях, поверхности мокрые разводы сухим краем штанины. Не помогло. Красавица с цветного плаката на другой стороне дверцы шкафчика звала в свои обьятья: «Пойдём ко мне, милый…» Но меня ждали совсем другие развлечения.
В общем, я был готов. В спецодежде кабельного завода, пошёл покорять трудовые вершины. Характерный для заводской площадки треск сварки слышался повсюду: срежеща буксами, пролетал над головами копошащихся людей, мостовой кран, издалека слышался нудный голос бормашинки и глухой отрывистый стук кувалды. В том направлении я и пошёл.
Площадка вся делилась на ж/д пути, на рельсах которых стояли нарядные, как праздничные ёлки, полувагоны. Несколько ж/д путей образовывали пролеты. В самом конце одного из таких пролетов, широко размахнувшись кувалдой, бил с какой-то очередностью, как колокол в башенных часах, в непонятную шишечку сбоку вагона долговязый человек. Подойдя поближе, я увидел, что шишечка крепится к металлическому уху, которое давило на изогнутую рогульку, подтягивающую люк полувагона. С другой стороны, висела такая же. Вот эти висюльки и назывались «закидки». Люков было по семь с каждой стороны. Сторон, как водится, две. На 14 люков полагалось 28 левых и 28 правых закидок с «аксессуарами» т.е. с проушинами, пружинками, втулками, болтами и гайками. Пружинка и втулка вставлялись в проушину, которая наживлялась на болт. На болт большего размера наживлялась закидка. Конечно, все стягивалось, а носик закидки, поджимающий люк, подваривался, если между люком и боковой стенкой был зазор, который проверялся щупом ОТК. Впрочем, иногда и «двоечный» электрод служил щупом. Но это я узнал все потом, как и другие хитрости. А сейчас, как завороженный, смотрел, как от ударов кувалды укрощается металл.
- Что стоишь, как посторонний? - на меня, хитро прищурившись, смотрел сварщик: маска стояла на макушке колом, а из зубов торчала сигарета. От того, что ее дым разьедал глаза, лицо сварного становилось ещё загадочней и хитрее. Широкие скулы, курносый и такой же широкий нос, усеянный канапушками, непонятного цвета пьяные глаза и уверенность хриплого голоса придавали ему вид заправского работяги.
- Я к вам. Зовут Алексей, ученик.
- Володя, - шлепнул по ладоне сварной.
- Диман, - представился долговязый парнишка. Если Володе было под 40, то Диме лет 20 и видно на завод пришёл недавно, демобилизовавшись с армии. О чем говорило его загоревшее лицо и фигура, похожая на мельницу, привыкшую все время работать. Вдобавок, армейский ремень с якорем стягивал его как сноп соломы. Тонкие губы, прямой, как карандаш, нос и ясные простые глаза делали его лицо волевым, словно с обложки «Как закалялась сталь» сошёл Павка Корчагин.
-Ну, ладно, бросай кувалду, это дело надо обкурить! - скомандовал Вован, со своим знанием, опытом и возрастом чувствуя себя главным. Ворота цеха были распахнуты и осенний ветерок забрасывал с деревьев желтые листья. Вдалеке зеленел состав из новых вагонов, ожидая тепловоза. Володя сел на коробку из-под сварочной проволоки, которой заправляют полуавтоматы. Мы с Диманом разместились на старой доске, лощенной, блестящей от задниц, которые ее натирали каждый перекур.
- А то, что ты Асыму траверсу на ногу уронил - не переживай. Я его давно хотел электродом обмотать и к стапелю приварить. Они с Валей спелись: в конце месяца перекраивали наряды, «стропальные» крысили. Сейчас за Асыма Санек бригадиром, Валю уволили -зарплата совсем другая будет! - и Вован мечтательно выдохнул табачные кольца.
Значит, уже все в цеху знают, что я именно тот очкарик, который Асыму траверсу на ногу обронил. Слава, сомнительная. Но лишний раз докапываться до меня никто не будет.
- Работа физическая, - продолжал свою лекцию Вова и посмотрел на мою худосочную конституцию презрительно, - интел-ли-гент. Здесь ты узнаешь, как деньги закалачивают! Ха-ха-ха.
- Ха-ха, - откликнулись мы с Диманом разными голосами, как скрипка и контробас.
Мимо нас проплыло зеленоватое облако, затем черненькое: маляры зарядили свои краскопульты и распыляли зеленую краску - на кузов полувагона, а чёрную - на раму, на которой этот кузов помещался. Совершенно пьяный муравей забился в лапухи. Перекур закончился.
Мы прошли в цех. Напротив нашего полувагона стоял состав из трёх крашенных и маркированных, подготовленных под сдачу МПС полувагонов. Возле них сейчас суетились маляры, а до этого оттуда вынырнул Вова.
- Вон, то же шабашка, от которой фиг откажешься: сдача!
- Бери кувалду, пробуй! - протянул инструмент Диман. Бить надо было в проушину, которая правильно называлась «сектор». Чтобы она закрылась, надо было попадать в шишку на ней, дабы та оказалась внизу, впритирку с закидкой. Ударил - металл слабо брякнул. Ещё -кувалда пролетела мимо, - Вован испуганно осклабился:
- Итиж-кавриж, всех «воробьев» так соберешь. Ты собирись. Дима, покажи!
Дима показал: бережно принял в свои руки «кормилицу». Стукнул чуть-чуть в «воробья» - шишечку на проушине. Обрисовав 120 градусов, мощно, с упрямой жёсткой силой, с трёх раз загнал «воробья», который плотно прижался к закидке, поджавшей люк.
- Вот, смотри, если пружинит, отскакивает закидка, то ты наживи и потихоньку заколачивай равномерно с двух сторон. Ясно?
- Ага, - я с размаху стукнул, но на этот раз, уж очень легко пролетел воробушек. Между люком и боковой стеной был явный зазор.
- Погоди, вот здесь надо наварить, - Вова, разжег искру и на плоскость закидки наварил горизонтальный шов, - теперь бей!
Чувствовалось сопротивление, но закидка вновь закрылась без особого труда.
- Откручивай. Заменить надо. Закрываем вагон и пойдём за железками. И смотрите, чтобы дырка была по центру, - обозвал Володя технологическое отверстие в закидке, в которую вкручивался болт.
Ещё пара кувырков и промахов кувалдой - и мой организм вошёл в рабочую калею, балдея от боли в мышцах и запаха краски. Красили полувагоны в цеху, рядом с нами, и пот становился зеленоватым. Из пазухов носа, из его чёрных волос, грязь норовила пролезть в лёгкие. Закрыв вагон, т.е. забив все люка и подбив все щелки «каргой», железкой с балдой на краю, я и Димка со строительной тачкой в обнимку поперлись на склады. Прошли мимо похожих на инопланетян, маляров.
Малярами были женщины и троица мужиков: Пухлый, Мультик и Бригадир. У Пухлого при его весе в тонну был хлипкий, тонкий голосок. Мультик ходил с вечной блуждающей улыбкой на лице. А бригадир - он и в Африке бригадир. Маляршам выдавали крема, ими они мазали лицо и руки, после того, как отмывали кожу сальвентом. Маляры ходили в белых комбинезонах, похожих на те, что выдавали разведчикам в ВОВ, дышали через респиратор. Но это мало, чем защищало их неволосатые женские носа и в лёгкие попадала грязь. Вот в чем преимущество маляров перед маляршами! Хотя мужикам крем и сальвент тоже давали. «Лучше бы спирт медицинский давали или древесный, чтобы ослепнуть и рожи эти крашенные не видеть», - шутил Мультик. (Спустя много лет, я узнал, что одна из женщин-маляров слегла в больницу и скончалась. Когда сделали вскрытие обнаружили, что легкие забиты краской).
Мы вгрызались в металл, как чумные, опыленные ядом, колорадские жуки в картофель. Если нос сплюснуть двумя пальцами, он склеивался и разлипался только, когда открывался рот, изрыгающий грязные ругательства. И этот яд мы сдобряли спиртом, брали который у одного из токарей, когда в строительную тачку грузили отцентрованные, просверленные закидки. Загрузившись комплектацией, мы волокли тачку в свой пролет, мимо распыленных в воздухе, смешанных с металлической крошкой, облаков краски. Это напоминало индийский блокбастер, великолепное зрелище! Одна из маляров оглянулась. Из-под белого, разукрашенного всеми цветами вагоностроения, капюшона показались радостные глаза. Красивое и раскрашенное лицо, без всяких признаков макияжа, озарила беложелтая улыбка:
- Димочка, куда спешим?
- Жанночка! Леха, ты ступай, я тебя догоню. Нам покурить надо!
И они растворились в разноцветном тумане. Чуть прокатив тележку, я оставил её у стены, и пошёл в туалет по лесенке вниз. Деревяная дверь с натугой заржавленной петли и табличкой «М» дразнилась солидольной ручкой. Рядом с этой дверью находилась другая, с буквой «Ж», с чистой блестящей ручкой. Я задумался: может сменить на время ориентацию и сходить в женский туалет. Нет, только не это… как же мне открыть дверь и не испачкаться? Вспомнил школьного учителя, которому плевали на дверную ручку в его кабинете: тот сначала цеплялся, а потом отдергивал, как будто обжегся. Из ступора меня вывел пропитой хриплый бас:
- Вот, псы! А ты что вылупился? Свитер у Бори Моисеева чтоль отнял? (супруга дала на работу свитер ручной вязки с большими узорами: «чтобы не простыл там, со своими железками». Ещё дала свою старую куртку, но её я предусмотрительно не одел). Ты чего прилип к женскому туалету, не маньяк случаем? (так ко мне прилипла кличка «маньяк»). Сварной не минуты не задумываясь, ботинком с металлической вставкой поддел край двери и пнул ее наружу. Внутри желтобелосиняя плитка украшала пол и обрамляла писуары. На побелке прочерченые основные выражения нецензурной лексики напоминали стих о французском общественном туалете Высоцкого. Напротив писсуаров были кабинки. В них, поднявшись на одну ступеньку, можно было разглядеть металлическую утку, вмонтированную в этот помост. Оставаться долго здесь не хотелось. Сварной с лету пнул дверь, и на выходе она чуть не контузила меня в затылок. Наверху стоял Диман и разглядывал колесико: стальные обода напоминали, что когда-то они были нормальными.
- Сейчас давай загрузим втулки с болтами, отвезем. Затем закидки. Глядишь и обед!
Наконец-то услышал это волшебное слово: «обед». Мы, наверное, с Диманом проложили колею, пока мытарствовали от вагонов с открытами люками до склада, где усталая пожилая женщина записывала за нами в журнал. На этом большом складе комплектации все было уложенно по большим кошарам, которые передвигались с места на место тельфером. Подходя к одной из такой кошар, я держал мешок, а Диман, под неусыпным взглядом кладовщицы, насыпал с ладоней втулки, гайки, болты, пружины строго по счёту. Когда вагоностроение набрало обороты, кошары на склад не сгружали, а оставляли в цеху, и мы брали хозяйской рукой без счёта. Нередко потом они хрустели на бетоне под бумажными ботинками.
До обеда мы закрыли один вагон. Чтобы зарплата была нормальная, надо было закрывать люка на трёх вагонах: по вагону на человека. Зарплата была сдельно-премиальная. 27 цех ( В начале на площадке «А» был только один цех, затем появился 28,29 и даже 30) получал сверху план, при выполнении которого давали премию от 30 до 60 процентов от зарплаты. Сначала все было просто: заработал - получил. И были случаи, когда зарплата достигала рекордных сумм. Но Коля Буров, генеральный директор ОАО «Химмаш», посмотрел на это безобразие и решил, что рабочий класс не может зарабатывать больше какого-нибудь менеджера по развитию. И появились такие иллюзорные понятия как «выработка» и «норма времени». Которые означали, что и сколько могут, и должны сделать сварщики и слесаря механосборочных работ за 8 часовой или 12 часовой рабочий день. Если работники прыгали выше своей головы -расценки безбожно резались. Понятно, что все сводилось к средней зарплате.
Вован все это понимал и с сочувствием относился к навесникам и тормозникам, остающихся в ночь доработывать «выработку». Вот именно так «доработывать», а не зарабатывать. Он даже шутил: «На «робатах» работают роботы с руками –хоботами». «Роботами» называли площадку механического завода, которую выкупил «Химмаш» и назвал площадка «А».
В обед воцарилась тишина. Предусмотрительный электрик вырубил в цеху рубильник, чтобы ни у кого не возникло желания работать в обед. Муха потирала лапки под крылашками. Герой отечественной войны Давыдов все так же шевелил усами, тормозники чередовали ложки с картами, смачно чавкая засаленными картами. Я уже размял свой брикет, собираясь заварить пластик в пластике, как вдруг появился улыбающийся своим якорем на ремне Димыч и дружески выбил пыль из «моисеевского» свитера: «Пошли, на свежем воздухе покурим.»
- А пожрать?
- Нам в березках Жанна накрыла.
От механического завода «Химмашу» досталась огромная территория: из земли росли металлические цилиндрические грибы с крышкой конусом - это была вентиляция подземных бомбоубежищ на случай атомной войны. Через дорогу от цеха зияли дырами пустые бетонные корпуса во главе с четырёхэт. адм. зданием с разбитыми стеклами и засранными углами. За этими зданиями простиралось огромное поле с овражками и кочками, на которых росли кривые березки и дикие яблоньки. Там затерялся искусственный бассейн. В нем иногда купались, иногда ловили рыбку. Как она туда попала? По другую сторону площадки распологалась «запретка»: тянулась она вдоль забора колючей проволокой. В ширину метров пять и там, в луговине, росла земляника и грибы. На бугристой, с редкими деревцами местности грибов встречалось гораздо больше. Там-то мы и обедали. Вован уже снял кирзачи и распылял прелый запах, который спорил с пряной травой в березовом воздухе. Жанна сидела на пригорочке и по-бабски суетливо поправляла на голове платок. Ноги, как две тополинные палки, отдыхали в бежевых колготках на жухлой вялой осенней траве. Солнышко горело высоко и ярко, но уже не грело.
- Ох, бабье летушко, - вздохнула молодая, но уже опадшая грудь малярши. Лицо Жанны лоснилось от крема, которым она помазалась, когда оттерла краску с лица. Наше появление, казалось, её обрадовало. Видимо, произошёл какой-то неприятный разговор и Володя воротил морду в сторону муравейника. Муравей залез на веточку, и Володе было приятно держать её на весу и поглядывать со злорадством, как насекомое ищет дорогу к дому.
- Черти к тебе в душу лезут, молодуха! – сказал Вова в продолжение разговора.
Жанна покраснела. Диман упал в траву рядом с подругой, а я все ещё стоял не понимая, о чём спор. Тему разговора прояснила бумажка под названием «расчётка» и портянка под именем «сменное задание-наряд», в которые, как в карты с неизведанным кладом, стал тыкать муравьиной палочкой Вовка.
-У меня пятый разряд! А у Димы твоего третий. Я сварщик, а друган твой дятел с кувалдой! Мне старший мастер подойдёт, скажет: «Вова, надо исправить «косяк» за бригадой - там подвари, здесь «капни». Так денюжка и зарабатывается. И у меня опыт!
- Сам ты дятел! Опыт у него - людей обманывать! - и Жанна, как и всякая баба в таком случае, укоризненно-досадно посмотрела на Димыча. Тот, как утухший слон, клевал взглядом изумруднозолотую траву.
- Ладно вам ругаться, давайте жрать, пожалуйста.
Захрустел огурец. Лучок омылся солью.
- Угощайтесь, - предложила мне Жанна и посмотрела на меня грустно-стыдно, как может смотреть только женщина, не вышедшая вовремя замуж.
Муравей слез с палки и поторопился домой, в муравейник. Из ворот вышел грустный человек и крикнул в березки: «Хорош задницу греть, айда пахать, надо вагоны переставлять!» Обед закончился. Вовка пошевелил голыми пальцами вдохнувших воздух ног и, стянув их портянкой, поочерёдно, делово топнул то одним, то другим кирзачем. Димыч был уже у ворот. И Жанна с досадой поджала нижнюю губу, как хромая утка, поднимаясь по ложбинке. Словно ниточка за иголочкой побрел и я. Вова не спешил.
Воздух со звуком разлетающегося мостового крана обдал теплом металла, сдобренного сваркой и потом людей-муравьев. Загудело, задрожало под ногами. Рельсы лоснились, как начищенная монета, и я, чуть не кувыркнувшись через них, вновь пришёл к вагону. Там крутилась с большим фонарем женщина-пуговка, мастер ОТК. Диман ждал меня.
- Пойдем другой вагон закроем, а Вован пока ОТК этот сдаст.
Да, мало сделать работу, надо ещё чтобы в «сменке» стоял синий штампик и роспись мастера ОТК. Поэтому Вован и крутит Димычем как хочет, деньги - а значит и власть в его руках. Потому что в его руках бумага, которая пойдёт в бухгалтерию с его, вовкиной, подачи. И что он там пишет, Диман не проверяет. Ну а мне так вообще платить не надо - ученик! Дадут копеечку и ей буду рад.
Вот что-то зашаталось, закрутилось сбоку: это во вращателе провернулся вагон, и там заискрило, заиграло сваркой, синий дымок разлетался в пыль. Пот залипил глаза, кувалда вываливалась из рук, но надо было бить, бить, бить. И в этом чередовании звуков сварки, железной дороги, набата кувалды и запаха животного пота слышалось эхо первородного греха: работа.
Димыч уже не выходил за ворота курить, а присев на корточки нервно грыз «Примму». Вован то появлялся, то пропадал: подваривал закидки, прихватывал болты и исчезал на «шабашке» - так называли доработку вагонов по замечаниям инспектора МПС, проще «сдача», исправление косяков. В мышцах появилась какая-то нервная судорога, и на мгновенье мне показалось, что мои руки вытягиваются, становятся длинными-длинными, и вот сейчас размахнусь - и достану до пола. И я обессиленный шваркнул вскользь вагонной витрины в бетон, холодный и равнодушный к моим усилиям.
Из-за спины показался невысокий человек. Даже непонятно откуда он мог появится. Быстрый взгляд, тонкие непроницаемые губы, властный подбородок и прямой, как игла, нос выражали твердую волю и силу духа.
-Ну и как работается? - спросил этот маленький человек. Димыч куда-то пропал, я остался один и первое моё желание было послать этого гнома, но такое раздражение от собственного бессилия вдруг так нахлынуло, что я даже сам не поверил своему хныкающему голосу: «Раппотаемм, по маленьку. Тяжело, душно. Краской травят, сваркой слепят. Да я здесь, недавно, ученик. А вы устраиваться пришли?»
Вдруг, я увидел, что в белой каске к нам бежал незнакомый громадный человек, по смешному, вприсядку. У нашего вагона, вдруг ставшего местом поклонения, он встал, как вкопаный. Малыш насмешливо-презрительно, с долей юмора, осмотрел меня, затем вперился буравчиком в «белую каску».
- Николай Васильевич, добро пожаловать. Не ожидали.
Маленький человек стоял перед большим. Но это была иллюзия. Большой человек рассыпался и заискивающе смотрел на невысокого генерального директора ОАО «Химмаш». Николай Буров редко подбирал слова и говорила прямо, едко, с сарказмом, как с плеча рубил. Но при этом обладал невероятным чувством юмора, собирая толпу зевак. Вован говорил, что Буров может какому-нибудь начальничку и телефоном по башке заехать, но к работникам относился с большим уважением. Работник мог и ответить. Как-то раз, Николай взялся учить уму-разуму то ли токаря, то ли кузница. И затем долго не могли вытащить Колю из-под станины токарного станка. Кто ему врезал, он, якобы, не помнил. Или работник тот растворился... Но, может, с того времени к рабочим генеральный директор относился с вниманием. Впрочем, и Николай Васильевич не сразу же «генералом» стал. С низов поднимался. Токарем работал, мастером…
К нашему вагону, предчувствуя концерт, побросав кувалды, держаки и ключи, стал стекаться честной люд. Николай Васильич знал, что от него ждут представленья, и как хороший артист выдержал паузу. Воцарилась тишина. Мухи замерли в полёте. Ветер затаился в складках разгоряченного металла. Все ждали. Что будет?
- Как тебя, сынок, зовут? - обратился ко мне Коля.
- Алексей, - ответил я, чувствуя подвох.
- А вот этот в белой каске кто, как его зовут, знаешь?
- Нет, недавно только устроился учеником, - оправдывался я.
-Уче-нн-иком... А где у ученика дневник?
- Какой ещё дневник, школьный что ли?
- Где дневник? - пробуравил Николай начальника. Как фамилия работника?
- Сейчас найдём, - засуетился в белой каске.
- Не надо искать. Ты начальник цеха. Должен знать всех, кто у тебя работает. А если не знаешь, значит ты раздолбай. Какая у тебя зарплата? - это был запрещенный скрытый приём директора. Начальник покраснел и что-то начал нашептывать на ухо генеральному.
- Чеегоо? Вот с ним поделишься? - и указал на меня. Начальник снова взялся шептать.
-Чеегоо?
Лучше бы он ничего не говорил, лучше бы спрятался в шкафчике со сварочными кабелями дуговой сварки и чертежами. Чувствуя, что уже ничего не исправить, начальник заискивающе смотрел на «генерала». Ласковые глаза его излучали ничтожество душенки подчиненного. Не знаю, что он сказал Николаю Васильевичу, но тот еле сдерживал ярость.
- Деньги надо заработать! Дай кувалду, - обратился он ко мне и властно протянул руку. - Иди сюда, - сказал Николай «белой каске». Тот набожно отпрянул, как будто испугался какого-то греха. - Да иди. Я тебя не трону. Будешь закидки забивать. У меня даже мартышки начинают работать. Доярок с савхоза привезу - и через неделю они уже будут вагоны варить!
Начальник глупо улыбался и не знал, что ему делать. Подоспели на помощь, а может на беду другие «белые каски». Видя нерешительность начальника цеха, Николай заглянул в горящие азартом, живым интересом глаза Вовы Смолова - плотника. И обратился уже к нему:
- Начальником цеха будешь - зарплатой с работником поделишься ?
Володя весело кивнул головой:
- Обязательно!
- Бери кувалду, бей вот этому охломону по башне. - проткнул пальцем, ставшего крохотным, сгорбленным комком, человека, бывшего руководителем ещё две минуты назад, и, уже очевидно, распрощавшегося с должностью.
-Не, его не могу. Посодють, - Володя улыбнулся хитрой мордовской улыбкой, с этаким прищуром в щелках глаз,в трещинках лица, морщинках.
- Во! Из-за тебя человек в тюрьму чуть не угодил. А ты че лыбишься, фиксатый? - обратился Коля к сварщику в толпе.
- Рот есть было бы чем есть, - ответил тот. Коллектив дружно рассыпался в смехе. Концерт был закончен. С тихим и скромным человеком, с папкой под мышкой, Николай Васильевич пошёл между вагонами, слушая и обдумывая в уме слова шедшего рядом. Бывший начальник стоял, как потерянный мальчик.
Через миг уже ничего не напоминало о буре. Все вновь заискрило и заиграло. С тех пор начальник в цеху не менялся, менялись директора площадки «А». И только Володя Смолов неизменно оставался у руля. Только, когда «Химмаш» поглотила корпорация «Русские машины», Владимир перевелся в простые слесаря механно-сборочных работ.
Итак, всё улеглось и рабочий день близился к завершению. Последний час работы - он самый блаженный: «Наше время пошло». В этот крайний час подводится итог. Наш Вова, как после тяжкой битвы, восседал за столом с папками паспортов вагонов, муслявил карандаш и что-то отмечал в длинных шуршащих листиках, разлинованных по графам операций машиностроения. В каждой такой графе говорилось кто и когда варил раму, изготавливал хребтовую балку, выставлял пятники - ну и тд. В конечном результате получался вагон: и то, что он мог ходить по рельсам свидетельствовала печать инспектора МПС. Он как хороший диагност проверил механическое сердце, и теперь в содружестве с другими оно будет петь: «Ту-ту.Ту-ту.Ту-ту». Вован же устранял замечания, если инспектор отмечал неполадки. К всему прочему, он успевал и к нам бегать прихватывать болты или подваривать закидки. Сварочный кабель увивался за нем как уж, то растилаясь по бетону, то устремляясь вверх, кусая вагоны. Диману все это не нравилось, но он молчал. Молчал и я: мой интерес вообще был туманным.
Вовка достал из кармана сложенную бумажку, с чернотой от грязи в складках, записал номер вагона, который мы с Диманом закрыли. И насмешливо смотрел, как женщина - мастер ОТК сгибалась и выпрямлялась, подсвечивая большим фонарем узлы вагона. Все ее метаморфозы вызывали у Володи приятные ассоциации: «Ниже, ниже нагибайся, жопень отъела. Давай пособлю в вагон залезть». У той хищно возгорались глаза и она склабилась: «Ой, Вова, а справишься ли?» И невзначай крутила попой. Вовочка подходил и, вдыхая в неё перегар, вздыхал: «Мы, Леночка, и не такое поднимали». Далее он ее подсаживал в единственный открытый люк, и Лена влазила внутрь полувагона. Муж у Лены работал тормозником, жили они в Ромоданово. Лицом она была не примечательна, но привлекательна фигурой. Хранила в теле своём общие женские очертания, а в лице наивную наглость замужней женщины. В общем, Лена была хозяйкой. И расплевывая семечки между «галош» (спец.пластины для укрепления балки), тыкала электродом-четверкой между поперечной балкой и люком. «Зазор!» - плюнула Лена. И Димыч влупенивал в это место кувалдой. Разрисовав мелом места, где надо подбить, Ленок влажным голосом звала Вову: «Принимай меня, а то упаду». И оказавшись в вовкиных руках кидала в него семечкой: «Кыш, окаянный». Затем ставила синенькую печать, расписывалась и удалялась, как теплоход, спустивший моряков на берег. Вован скдадывал сварочный кабель кольцом, накидывал на плечо и топал к шкафчику. Туда же, побросав в мешок остатки комплектации, мы сложили с Димычем лоснящиеся кувалды. На втором этаже заработал душ, и мы с чувством, что сейчас вся грязь мыльной струйкой стечет в канализацию, шли мыться. Чистую одежду я сложил в пакет вместе с полотенцем и мылом, не голым же топать, хотя бы трусы для приличия одеть надо было. Голышем (в трусах) топал шлепками по лестнице наверх, улавливая взгляды малярш: «Прямо Аполлон, только законсервированный, разогреть надо, значит».
В душе был небольшой «предбанник» с потертой лавочкой, на стене по обоим сторонам были вбиты доски с алюминиевыми крючочками. Я их едва различал без очков. Из-под двери шел влажный белый пар, густой как в бане. Плитка на полу занимала все пространство, и кое-где залазила на стены. Она была кривой, со сколами, из которых вымывался цемент, я отлично запомнил эту скользкую плитку, уносящую в решётки канализации мыльную пену. Падало мыло. И какой-нибудь татарин, склабился золотыми фиксами: «Смотри, не нагибайся». И все «ржали», солдатский юмор.
Но в определенных обстоятельствах Слово могло обидеть, и за него «отвечали». Мастер Угловая, к примеру, хохлу пасть порвала, за то, что он что-то ляпнул. Взяла - и разорвала ему рот. Украинцы приезжали на площадку «А» с Рузуваевки, с голового предпреятия, на котором работали вахтой. Многие заводили здесь вторую семью. Обрюхатют какую-нибудь Маньку - и домой. Беда от них. Вот и лужа крови на лестнице, перед табельной образовалась: один хохол другому хохолок надрал. Из-за наряда, - той бумажки, которую так старательно берег возле сердца Вова. Ну да ладно - работа позади. Впереди дорога к дому. А когда тело чисто, душа завсегда играет, радуется.
Вышел я из душа, и в мокрых шлепках, бултыхая пятки в резину, прошлепал в раздевалку. Хорошо. Вот только дома жрать нечего. Надо занять-перезанять и ещё затем дозанять. Вот только у кого? У проходной уже бухтел народ, как натруженный улей, смеясь над шутками и выдахая облачки табачного дыма. Кое-где образовались «кружки» по интересам. Коллектив выдыхал всю копоть и грязь в чистый вечер. Пришло время выходить через проходную. Раньше не выйти. Автобусов по началу не было, и пройдя мимо ленивых рож охранников, поток рабочих весёлой гурьбою вывалился на остановку.
Глава 7. «В удесех» (ц.сл. – в членах тела)
- На заборшенных дачах вышла к остановке бабушка. Ждёт автобуса, а из посадок вышел не то человек, не то собака – «чупакабра». Подошёл, обнюхал сетки и обратно ушёл. А бабка зашла в автобус, рассказала всё это – и обмерла, ни живая, ни мёртвая, - рассказывал Вован в кругу мужиков, сосущих цигарки.
Димыч и Жанна вновь были вместе и не сливаясь с толпой, как два сросшихся дерева стояли и перевивались.Тоже захотелось срастись с чем-нибудь, и, как обычно, это оказался троллейбусный поручень. Народ забился, отвернулся в окна, и кондуктор тёплым потным животом разбрасывал сросшиеся жопы, как кот сметану. Казалось, монеты вылазили прямо из глаз пассажиров. В затылке недобросовестных образовалась чёрная дыра, и туда уходила неиссякаемая ненависть усталой нервной женщины.
- За проезд передаем, му-му-жчина!?
С мужчины сполз парик под капельками пота, он обернулся, как будто испуганная птица взлетела под странным женским басом. Это обстоятельство возмутило слесаря 3 разряда Васю Печонкина.
-Ах ты Маххор, пригрелся шкодливый. А ну пойдём, выйдем!
И продираясь, и вопя, Вася криком остановил троллейбус. Любопытные через заднее стекло, как через аквариум, смотрели на удивительный мир в котором худой Вася Печенкин лупасит здорового бугая с лысой башкой, отмахивающегося от него шиньоном. Пошла кровь. Никто не имел право на личную жизнь в троллейбусе, который вёз Васю после смены домой!
Люди вздохнули, пообсуждали, и отвернулись. Стали вновь равнодушными, разглядывая сквозь мутные стекла пролетающий мир. В троллейбусе все были похожи. В общественном транспорте как в общественной бане: кто-то тебя попарит, кто-то спинку потрет - одинаковы в своем массе. И лишь касания друг друга говорили о форме человека. Передо мной оказалась женщина. Даже через куртку чувствовалось тепло, исходящее от неё. В троллейбус набилось ещё больше народа и партнерша моя прогнулась, да так, что сразу почувствовались все прелести изгиба. Мной овладел животный инстинкт. И чем сильнее на меня давили сзади, тем сильнее мной овладевала похоть. Как если бы это было массовое изнасилование всех всеми. Как если бы животные снимали кино про человека, и в качестве примера взяли бы толпу в троллейбусе и назвали эту передачу «В мире людей». Иногда кажется, что-то движет людьми, но это просто рывок транспорта, в котором все едут. Близость - это иллюзия, и она разрывается сразу, как только человек, к которому ты залип, выходит на своей остановке. Но иногда, подчиняясь инстинкту, ты следуешь за теплом женщины, которая несколько минут была близка тебе. Вопрос в том, что и к тебе могут залипнуть.
Спутница оказалась моя женщиной средних лет, с морщинками под глазами и у рта. Когда народ схлынул, и мы вновь стали сами по себе, стояли рядом и не смотрели в глаза, но очевидно было что-то недосказанное, недопонятое. Троллейбус подъехал к её остановке, и дама, не оборачиваясь в мою сторону, пронесла в руке две связанные между собой сетки, набитые картошкой. Я увязался за ней, за мной спортивный парень, который стоял позади. Мои движения он, видимо, тоже принял за желание. Стало не по себе, страшно. Одновременно охватило беспокойство и чувство стыда. Мне представилась вдруг барышня, которую насилуют в тёмном переулке. Я утек в подъезд близлежащего дома. Парень поддался вперёд: «На вот, куда же ты!?» Нелепо взмахнув руками, как двумя граблями, он проследовал куда-то в сторону. Неужели и я стану когда-нибудь такой же чупакаброй, мутировавшем человекоподобием!? Или уже стал? Непонятно, что от жизни желающим и поэтому непонятно что и получающим? Задумываться об этом никогда не было возможности, вернее она всегда глушилась алкоголем. И необузданное пьянство было на все ответом. Смотреть на мир трезвыми глазами было возможно, но только до того момента, пока не просыпалась глухая тупая пустая боль.
В подъезд я не зашёл, а лишь сделал вид - это была верная ловушка. В 90-е, уходя от «конторщиков» соседнего района, одному из которых я сломал нос, кинулся вот в такой же подъезд. Бежал по лестницам до третьего этажа, стал лупасить в двери.
- Убивают! Откройте!
Открылась одна дверь, но тут же закрылась. Сонная варенная женщина мне бы все равно ничем не могла бы помочь. Взмыленный пацан, который за мной бежал, спросил:
- Ты зачем убежал? Надо было отвечать. Все равно придётся.
Мы вышли с ним из подъезда и стояли, тупо разглядывая тополя, ставшие вдруг серыми-серыми как небо, заглядывающее с удивлением в лужи.
- Завтра в училище с тобой поговорят. Не сбегай.
После 9 класса я пошёл учиться в училище на какую-то рабочую профессию, и в первый же день столкнулся с парнями, с которыми ещё недели две назад дрался на открытии нового универмага. Одному сломал нос, себе руку, гипс с меня только-только сняли. В училище, на линейке, в не стройной толпе, после тупого удара в висок сзади, я как заяц сиганул к домам. Бежали за мной пацанов десять, но остался только один парень с убеждениями, как будто они ещё остались в этой жизни.
После этого случая я украдкой забрал документы из училища и пошёл учиться в 10-11класс. А значит и в университет поступил из-за этого парня, убеждённого что надо «отвечать». Но я то догадывался, что меня скорее всего просто повесили бы в каком-нибудь грязном гараже. Но то совершенно отдельная тема для будущего рассказа…
Блудливый парень растворился в сыром тумане осеннего вечера. Я пошёл за сгорбленной под тяжестью ноши, плотной спиной женщины, которая стала для меня маяком. Зачем? Что я искал в этом знакомстве? Но что-то было, и надо было понять что...
Возле поворота, перед дорогой, с грязными разливными лужами, стоял одинокий деревянный дом с высоким покосившимся крыльцом. Краска на нем совершенно выцвела, побурела. На против дома стояла водяная колонка - синяя труба с хоботком и носиком, словно слонёнок понуро ждал, когда к нему придут люди.
В этот дом и зашла,переваливаясь с боку на бок,как гусыня моя барышня.Дверь захлопнулась,было слышно как перевязанные авоськи грузно хлопнули об пол.Что мне было делать?Я стоял,и чувство,которое возникает перед неизбежной дракой клокотало у меня в груди.Лицо побелело.Сделал шаг,поднялся по лестнице,как будто ничего позади уже не было,а только этот единственный путь вперёд.Постучал.Было слышно как дыхание проходит как нож в безвоздушном пространстве.Она открыла сразу и стремительно,как будто ждала меня:
-Тебе чего!!?
-Бы...ды..,-замешкался что то я вдруг,запунцевел и неожиданно выпалил,-Воды не дадите попить?
-Воды?-переспросила она, как будто это была невесть какая ценность и посмотрела на меня оценнивающе,гожусь ли я мол для того,чтобы воды попить с её ковшика...Но ,видать,мужик был ей нужен,а не алкаш худосочный,страдающий от сушняка.Как будто и не было между нами ничего в троллейбусе. Ерунда минутная.
-Вон колонка, там и вода,и еда,-дверь захлопнулась перед носом.Ветер ударил щепоткой из под гнилой доски.
И тут,как в мультике про Винни-Пуха ,вдруг нечаянно вспомнил,что устал,хочу домой,где меня ждут жена и маленький сын.Где смогу отгородится от разврата большого города,от масляного запаха металла машиностроительного завода.Вот так вот.Вдруг.Как самнамбула,которой пора обращаться в человека.Я пошёл домой.Возле бани какая то тётка нервно курила,размазывая по щеке тушь.Краска растекалась со слезами.Она была обернута в какую то простыню,как небрежно завернутая конфета.И тут я вспомнил-это же моя одноклассница. Вот имя только не помню.Тогда,в классе 9,она принесла журнал"Здоровье ",и мы все разглядывали обнаженных женщину и мужчину,тот играл ей на флейте.Гурьба подростков навалилась на парту и пихались больше,чем читали статью о гармонии в отношениях.Это им как раз и надо было-в их организме росло чувство,которое они, как Маугли,не могли осознать и принять.
Сейчас передо мной стояла гораздо старее своего возраста,с бледными нервными руками,земляной кожей,которую даже косметика не скрывала,знакомая.
-Ну че те надо,че уставился?-пустила она вдруг соплю и присела на корточки.
-Не узнаешь?Мы ж с тобой в одном классе учились,титьки тебе в раздевалке мял среди пальто зимних.Целовались .А потом ты пришла ко мне домой.Но соседка,зашедшая за солью ,все испортила.
Она как то близоруко сощурилась,а может от дыма ,что разьедал глаза.Улыбнулась косо,сверху вбок.
-Нет,ты обознался,парень.Ступай,а то кенты щас накастыляют,выйдут.
-Ну ты хоть как?У тебя семья?Дети?
Банная дама посмотрела на меня,как будто ничего более странного не видела.
-А то как же:и семья,и муж,и ребенок-и работа!
Металлопластиковая дверь открылась,а оттуда ,раскрасневшийся и жирный,вылез мужик,похожий на огромную сисястую бабу.И крикнул ей:
-А ну давай,иди отрабатывай-час ещё!
И она сгорбившись бросила мне,как плюнула:
-А ты думаешь лучше живёшь!?
Мне все же хотелось думать,что живу я все же лучше,чем банная девушка.Хотя и понятия не имел о её жизни.Просто хотелось думать ,что лучше.Или что будет лучше.С невеселыми мыслями я таки постучал к себе домой.
Дверь отворилась.
Зазвенел китайский будильник.Вставать не хотелось,было хорошо.Утро разливало по улицам прохладу рождающегося дня.
Когда человеку становится хорошо, он вспоминает детство.Я валялся на диване и думал,что если бы руки действительно были по два метра,то можно было бы почесать пятку не сгибаясь.А ещё воображал,как меня кроху принесли из роддома как конверт.И он пищал,смешно открывая рот,и махал кулачонками.А два больших человека склонялись над свертком и радовались.Широко и открыто.Смеялись.
В доме были тонкие перегородки,и соседи сбоку и снизу обычно принимали участие во всех торжествах и драках,не зримо ,но осязаемо.И я их слышал,как слышали они меня ,мой крик ,разрывающий потолок,подкидывал кошку на печной трубе как волнами вскидывает пену море.В моём детстве все было понятно и для меня,и для окружающих. Красные победили белых.Добро имеет большие красивые глаза,а зло гнусное страшное чудовище,-спрут ,который питается душами работяг.Во дворе нашего дома детвора,по смешному одетая,потому как младшие донашивали за старшими,кучковалась весёлой гурьбой.И бегала дружной стайкой от одного дома к другому,путаясь в сараях,яблонях и старых добрых бабушках.И вот кто то приобрёл проектор для показа диафильмов,такой волшебный фонарь ,в который вставлялась сверху карточка с изображением,порой цветным.А на стену сарая натянули простыню и вечером мы на одном дыхании впитывали в себя вместе со стрекотом вечера удивительный мир сказки.
А что сейчас?Белые победили красных.Добро уныло собирает пожертвования по смс и у него печальные тусклые глаза.А зло радостно плетёт из людей узоры свитера удовольствий.
Тут я поймал себя на мысле,что именно это ощущение абсолютного счастья и ослепило людей,они стали беззащитными,безвольными романтиками социализма.А реальность-это спрут,который не прощает слабых.И сейчас он мне говорил,что если я не подниму задницу с дивана,то опаздаю на работу и меня уволят,и семья останется голодной.Поминок впереди не предвиделось,а значит и бесплатных обедов тоже.
С утра надо было зайти за Димычем и Жанной.В компании веселей,потом был какой то автобус служебный-он проезжал по той дороге,справа от которой молодые снимали квартиру,как раз напротив Дома Книги, названного так ещё в советское время.Наверное ,предполагалось, что там будет большой книжный магазин.Но ,так как страна больше стала заботиться о пропитании,то появилась галерея продуктовых магазинчиков.В пространных и пустых нишах по другую сторону этого дома справляли нужду,бухали и весть что ещё делали все ,кому не лень.От мала до велика.
Жанна с Димычем жили в гражданском браке.Детей они завести боялись,зато у них драли обои кошки.Это я сразу понял,когда показалось помятое кислое заспанное лицо Димана на фоне свернутых бегудями клочков обоев и полного хаоса разбросанных и набросанных одна на другую вещей.Его это впрочем мало смущало:
-А,припёрся :ну так заходи,здорово,-протянул он мне свою влажную руку,-проходи на кухню,плюшками с кофем побалуемся.
Там в межкухонном пространстве ,среди унылых кастрюлек и безразмерного чёрного чайника ,восседала,как Королёва,Жанна.Наброшенный халатик на белое рыхлое тело не смущал её .Она была красива,и я с трудом узнал в этой дородной женщине маляршу с потеками краски и крема на лице.
-Проходи,Леш,будь как дома.Бери вон ту большую кружку.Ты рано,минут через десять только выходить будем.
-Спасибо,я не хочу.
-Да,ладно не вые #ся-не хочу.Не ломайся.
Грязное ругательство из её рта вылетело легко и непринужденно. Димыч где то курил.И мне в голову полезли всякие мысли.К примеру,а что было бы ,если красавица уселась мне на коленки.Я бы,наверно,про кофе забыл.
Уже сексуально зазвенела крушка с кофе,и дымок от него зашелестел теплом жжжаниной груди.Но...
Сзади,за душой,как будто подслушав мои мысли,кашлянул махрой Диман:
-Булками шевелите,автобус ждать не будет!
Жанна сидела в одном носке и ломая голос,как театральная актриса,закатила глаза:
-Ой,уужжь,Димуленька,на руках не донесешь до постельки?-и она взмахнула пяточкой в тапочке.
-Щас тебя донесут-двое с носилками,если через пять минут не выйдешь одетая из подъезда.-нахмурился Димыч.-Пойдём выйдем,подышем,-обратился он ко мне.
И напоследок бросил Жаннке:
-Губы на заводе покрасишь,там краски у тебя -любой на выбор-зеленая,голубая, красная-Хаа-ха-ха!
В дверь прилетел тапочек и уселся в лоток для кошечек.
В прохладном воздухе растворялся запах солярки,спресованным с шумом двигателей и уходящим озабоченным дымом с выхлопной трубы в масляное небо рабочего дня.Через час другой ,город загудит как натруженный муравейник,но пока трое людей переминались с ноги на ноге на оживающей остановке.Подъехал "ПАЗик".В старом автобусе людей пока было мало и ,рассевшись по местам,пассажиры нервно зевали в окна просыпающегося города.Чувствовалось напряжение ,предчувствие рабочего дня.Но
т с Юго-Запада пазик приехал на Светтехстрой.И настроение сразу изменилось :шумная толпа мужиков залетела с матюгами и шутками в пустой салон автобуса ,как в воронку горлышка круглой бутылочки с ликером,которая до этого не знала :алкоголь она или нет-а вот теперь узнала,ну точно ,спиртное.О чем они говорили?О пустяках жизни,которые обретали историю,наполнялись как шарики воздухом из лёгких и летели в небо,и уже никто не помнил о чем был этот шарик-разговор.
Вскоре показался забор бывшего механического завода,увешенный колючей проволокой ,как ёлка прошлогодней мешурой,-ненужной и холодной.Народ высадился из автобуса как обычно сваливается набок перегруженный мешок картошки и она весело катится на холодную землю,в которой еще не так давно прорастала клубнями.Дорога на завод шла через скрипучую тяжелую дверь узкой проходной с вертушкой,и люди пролистывали её, превращаясь в банкноты счетной машинки.Где каждая знает своё рабочее место в ряду других.А номинал у всех один-грошевый.Разве что грядет деноминация...Но что же было там ,за порогом этой волшебной двери ,проходя через которую большой человек становился маленьким?Впрочем,это смотря что перед этим пить:кофе или крепкий кофе.
А там,за порогом,-бетонные корпуса ждали просыпающийся ирреальный мир производства машин.Торчащие на поверхности грибы вентиляции бомбоубежища напоминали о советском прошлом , и на всякий случай,- о возможной атомной войне.Вдалеке зеленели вагоны,пустыми и чёрными кузавами,собирающие золото осени.Осень замечательная пора-вроде все умирает-замерзает до поры,а внутри разливается тянучая музыка,и ты чувствуешь,что и у тебя,последнего алкаша,есть душа.И она ждёт чуда ,то есть самою себя.
Вот ещё несколько, шелестящих на равне с пакетом шагов по выбитому из асфальта гравию,- и дрожание стекла в деревянной двери радостно блеет твоему существованию.Зашлепала плитка эхом башмаков,глухо ухнула дверь раздевалки,как сова-мутант,гряцнули-бзыкнули закаленным советским металлом створки шкафчиков.
Наступило время маскарада.Переодевались все ,казалось,в одно и тоже-но...выглядели все по-разному,не было той чёрной рабочей массы,но оживали Страшилы,Железные дровосеки,Летающие обезьяны:строполя,слесаря,сварщики.И мастера-куда без них,белых касок.Странно ,конечно,но именно по цвету каски можно было определить начальник перед тобой или какой-нибудь мудила.Ку-три раза!!!
К всему в жизни привыкаешь,и когда один и тот же процесс повторяется изо дня в день ,с перерывом на выходные,то с трудом вспоминаешь ,за исключением понедельника ,какой день?!Вот сейчас Камиль будет укладывать свой держак от полуавтомата,как ручную змею,на плечо-это очень личное,и поэтому он не оставляет свою спутницу в общем шкафчике у стапелей.Рамиль,который работает дуговой сваркой ,нарочито презрительно и быстрой тараторкой прошьет Камиля татарской речью и обязательно,как петельки,вставит:амаус!?Усатый Паша прохрипит :"Дай покурить,с утра ничего не жрал",-отрыгнет самогоном.Димыч пройдется по широкому флотскому ремню,как по баяну.И развезнутый пространный портал площадки 1" А" запоет всеми шестью пролётами грямучую песню холодного металла,прожигаемого газорезкой,ползущими швами раскаленной сварки,стуком гильотины, брекотом мастового крана с визгом тормозов буксы,ударом кувалды,рокотом мужественных голосов ,уходящих под скаты громадного цеха.И запах ,этот удивительный масляный запах свежего металла с тёмной кожей!
Глава 8. «Окаянный»(несчастный).
Пожилая кладовщица Галя нервно,большими глотками,всхлипывала кипятком,смоченным одноразывым пакетиком чая."Как презерватив,разве что не вытягивается",-пришло ей в немолодую крашенно-рыжею голову.А ведь сколько у нее было женихов...А сейчас-напоминания лишь о приеме в назначенный час горячей пищи.Ребеночка бы ,но она торопилась,торопилась жить.Вот и сейчас торопится.Через несколько минут в её кладовую каморку понапрутся сварщики:"Катушку 1,2 Галллиннна дай!"Где один и два - это диаметр проволоки,а катушка -сварочная проволока полуавтомата.Полу-это потому что на кнопку надо на держаке нажимать,и рука сварщика этим полуавтоматом сваривает в итоге целый полувагон.А "Галина дай"-ну это она,что ж тут непонятно.Эх,закрутить бы как в молодости кружевами-бабочками!Запорхать.Галя вздохнула.Печенье осыпалось на стол,на золотых фиксах остался вкус гниющего металла.Послышался топот,дверь дернули и она воскрипнула,заржала.Зашёл Камиль,угловатыми движениями обрисовал круг:мол мне катушки- и расправил ладонь:мне мол пять.Молча накидал на тележку,на которой перевозили обычно баллон для газорезки,коробки и укатил.Молча.Но перегар,невидимой пленкой все равно оставлял сладко-резиновое дыхание антиледа." С утра успел",-пролетело у Галины в голове и,открыв ящик стола,тупо большими стеклянными глазами уставилась на французский ключ.
Для чего был нужен французский ключ, Галина не знала.Но в её представлении ,он был подобием золотого ключика Буратино, открывающим сувальдный замок,состоящий из множества пластин и ведущий к таинственной двери в сказочный мир прошлого,в котором Галина была счастливой маленькой девочкой с рыжими канапушками.Скрывалась эта дверь,как думала кладовщица,за одним из многочисленных холщовых пологов,развешанных на площадке 1" А"завода "Рузхиммаш",подобно театральным занавесям.Ключ этот был хоть и совершено плоский,но многочисленные зазубрины и вмятинки времени, несомненно, подходили к сувальдам замка воображаемого счастливого мира.К шведским,современным разводным ключам,имеющим г-образную форму и расположенный в той же плоскости регулировочный винтик,Галина была равнодушна.Они откручивали и закручивали гайки,имели удобную холодную металлическую,иногда резиновую ,ручку.В них не было загадки,тайны,очарования.А этот потертый ключик лежал в столе с тех времён,когда площадка принадлежала механическому заводу,имела кличку"роботы" и выпускала известные на весь Союз велосипеды"Кросс".Говорят,что здесь планировалось выпускать изделия по заказу ВПК.И вообще,ключ имел историю,хранил воспоминания людей,следы их мазолистых мазутных жилистых рук.Вглядываясь в него ,Галина как бы оглядывалась назад:во время ,разливающиеся медовым запахом по цветущим садам,по колосьям пшеницы,улыбающимся счастливым людям.
Крышка ящика вновь задвинулась в стол.Надо было жить здесь и сейчас,и с этими г-образными людьми,у которых в душе пустота ,отраженная в алкогольной луже.Работа спасала Галину,в ней она забывалась и от неё ,конечно, уставала.Отдыхала уже дома,разговаривая со старым чёрным телевизором и рыжей кошкой...
Рядом с кладовой была слесарка.Там слесаря -ремонтники между делом травили байки,муслявили карты,точили что-нибудь в тисках напильником.Здесь же были и их шкафы,где они переодевались,а также стол,за котором и играли,и обедали.Камиль всегда заходил к ним:он заряжался этой матерщиной энергетикой.
-Ага га ого но,это кто же к нам идёт,касолапый чёрт!
-Аааа,аббр гыр(непереводимая тат.лексика)
Если везло ,Камилю выдавали какие -нибудь фитюшки для держака,иногда новую пружину,по которой из полуавтомата уходила в сварочный держак омедненная проволока.Если нет,то он сидел на краю лавки,смотрел как перекладывают замаслянные карты,и ловят по "зеркалами" даму крестей.Игра в "козла" в том и состояла,чтобы шестерка крестей эту даму поймала.Конечно,все эмоции переключались в плоскость"иди,иди сюда,родной".Играли попарно,и ,бывало,дилетанты ловили друг друга.Игра шла в "масть", которую била только козырная масть,-на нее указывала последняя из розданных двадцати четырёх карт." Козлиная"мимика в игре отличалась как общеизвестными кивками,закатыванием глаз-так и своеобразной индивидуальной" козьей рожей"
Так,перед работой ,в течении получаса,слесаря проводили планерку,которую прерывал обычно мастер с лживым изумлением"совсем оху#ли!?".После чего все разбредались кто куда.А куда могли пойти четыре человека?Правильно, протирать приборы спиртом.Правда,за стенкой от всей этой весёлой компании ,жил и работал "чёрный человек".К нему приходили ремонтировать держаки ,менять латуные сопла резаков и медные головки сварочных автоматов и полуавтоматов.У стены стоял небольшой токарный станок,на котором он и точил заготовки.После пяти минут общения с этим человеком,ты вдруг начинаешь понимать,что тёмное и чёрное пространство уперлось в тебя,пронзило и вытащило на свет то,что считал душою,а оказалась просто комком каких то микробов,ищущих воплощение жизни.После пяти минут разговора с чёрным человеком тебе просто не захочется жить.Причём он ни скажет тебе ни слова,и ты почувствуешь как бессмысленны все твои словесные испражнения,и твои кривляния,которые считаешь жизнью.Посреди молчания этого мастера,вдруг явно и почти осязаемо увидишь и услышишь свой голос.Как он это делал?
"Чёрным человеком"-профессионала-ремонтника -прозвали мастера,среди которых было немало людей с высшим образованием,знакомых с творчеством Есенина.Рабочие же этого человека называли Пафнутий и посылали к нему учеников за" массой",и обычно советовали взять ведро,которым засыпали флюс в жерло аппарата автоматической сварки.Послали и меня...Хотя я и знал,что массу в ведре не носят,но куда деваться,надо было подыграть.
Тем более,что сейчас мне дали белый дневник ученика слесаря.И работать мне сужденно было не на закидках,а на сборке кузова в стапеле.Стапель сразу было и не разглядеть, потому что ничего необычного в нем не было:площадь с площадками.Внизу множество струбцин,сверху -что то типа пожарной лестницы.Вначале ставили раму,затем закрепляли винтами боковые стенки.Все в размер,конечно,по рулеточке ,но чаще по привычным зарубкам,тем отметинам ,которые со временем превращались в шаблон.Затем ставили торцевую стенку,её закрепляли на весу,под краном,который держал её в траверсе.
По пролету летела,как ковер-самолет, рама вагона,зацепленная за мостовой кран толстыми тросами.Те,в свою очередь, были как фантик для конфетки,стальному шкворню-болванке:стандартной токарной заготовке,которая вставлялась в прорези рамы,как иголка,прошивающая сталь.Но это ещё не всё: за этой рамой волочился пеньковый канат,который был одним концом затянут на хребет рамы,а другим обмотан на рукавицу лихого строполя.Что обеспечивало минимальный люфт при транспортировки рамы в узком пролёте к месту сборки вагона-стапелю кузова.
В строполе я узнал Яшу,моего давнего знакомого,каска у него залихватски была сдвинута набекрень,под ней потертый танкистский шлемофон.Рожа ссохшаяся,похожая на корягу Эрьзи.Под седыми усами привычно тлел огонёк сигареты,возможно и с фильтром.Яша что-то громко хрипел,как залитая водкой большая оркестровая труба.От его голоса взлетала пыль на подоконниках мутных окон, невидимые птицы трепыхали воздух.Что он бухтел не так уж и важно.Но была полная иллюзия,что это он,Яшка,управляет сказочным ковром-самолетом,и при этом канатом как бы подстегивает его:"У ну пошла!!!Да ни вихляй задом,родимая!"
Я весело промахал ведром и пошагал сбоку,вытягивая в приветствии руку:
-Здоров, старый хрыч!
-А!?
В цеху стоял такой гул,лязг,скрежет металла,жующего и поглощающего сваркой металл послабже,что только увидев протянутую руку,Яша понял,что я с ним здороваюсь.
-Здорово,-прохрипел его репродуктор в грудной клетке и зашевелились седые усы,-Дай закурить!
-Ты ж куришь!
-А!?
-Нету,говорю,-развел я ведром.
-А че есть!?Бухнем?А че в ведре?
С ведром меня послали за массой.И она там оказалась:вязкая,тёмная...от чёрного человека.Яшка с минуту разглядывал шлепок в ведре,рот его раскрывался шире и шире и от туда вырвались разрывы хохота,как вал сдетонированных хлопушек:
-Ха,эту массу я знаю,ха-ха, масса называется Салидэээл!
Канат отпустился из рук,как воздушный шарик.Рама входила в борт вагона,как пикирующий бомбардировщик. Сварщик,усевшийся верхом на вагон,поднял маску:лицо его вытягивалось,глаза стали большими:"Е-е е не не не!!! "
Спасло только то,что мостовой кран не гнал,шёл дрейфуя,по чуть-чуть. Поэтому рама,не успев разогнаться,нависла перед лицом сварщика.Яша,как ни в чем не бывало,схватил конец и ,выровняв раму,стал её провожать к стапелю кузова.
В стародавние времена была детская игра,в которой надо было пробежать мимо чёрного человека так,чтобы он тебя не схватил и не испачкал в саже.Мой поход к мастеру-ремонтнику за символической массой напоминал эту игру,с той лишь особенностью,что именно нужно было испачкаться и принести то,не зная что.Дверь в слесарку находилась в стене среди множества других служебных дверей.
Все работали.Все крутилось и вертелось.Бесконечный гул сливался с разрывом кувалды,расплывался в облачке сварки,выглядывал из маски сварщика белыми глазами в черноту,которую даже большие лампы под балками площадки не могли разогнать.Дверь слесарки отворилась,а внутри никого не было."Сквозняк,обычное дело",-смело брякнув пустым оцинкованным ведром, прошел внутрь.Слева,у стены,на деревянных столах, развалились двигатели,шестеренки,редуктора,болты и гайки.Старый мазут,застывший ,свалянный в пласт, ждал, когда его состругают с уставшего металла.Справа станок с наждачным кругом,маленький мотор,пристроенный сбоку, скромно смотрел на своих сородичей на полках. В этой комнате находился куб,встроенный в помещение. В нем было две двери:слева-открывала комнату,где сидели,курили,играли в "козла", травили байки слесаря.А справа - вела в каморку чёрного человека.На ней висел замок.Из металлической урны у двери тлел дымок.На дне карячился бычок.Постучал.Внутри слышался шум токарного станка.Постучал ещё сильней.
-Дергай,-послышался скрежет ржавого голоса,очевидно принадлежащего человеку в кубе.
-Гмм!?-ответа не последовало,заместо него послышался звук проникающего в балванку резца,с надрывом и свистом.Забежавший,по своим делам с испитым лицом слесарюга,пробухтел:
-Ты че,трамвая ждёшь? За дужку замка дергай и заходи,если по делу!Это,его мастер затворил,шобы лишнии глаза не шастали!
Слесарной утек,как наждачка в пыль цеха.Я стоял как конь вкопанный.
Как же он выходит?!Этот чёрный-черный человек?
Очертив себя ведром,мысленно перекрестился и,дернув за дужку амбарного замка ,протек ,как белок из разбитого яйца,в неизвестный вакуум.Скраю стояла фарфоровая кружка на металлической тумбочке,типа верстака.Неловким движением я брякнул её на пол.Звук станка остановился.От лампочки на верстаке отразился в тумане голос:
-Люди и то смертны,а что о вещах говорить!?
И я увидел как белый пронизывающий холод закрадывается мне в солнечное сплетение взглядом чёрного человека.
-Ой, я другую принесу,извиняюсь,-пролепетал чей то голос из мембраны моей глотки.Я почесал кадык двумя пальцами:указательным и безымянным.Всегда так делаю,когда не знаю,что сказать и сделать. Как бы намекая:"Без ста грамм не разберешься."
-Конечно ,принесешь.Куда ты денешься,-на меня смотрел человек с уставшими плечами.Синий халат блестел токарной стружкой.В вздувшейся венами руке крутились очки с толстыми увеличительными линзами.Он со вздохом сел на скромный обшарпанный табурет.Лицо как будто мастер вырезал ножиком по дереву:борозды и трещинки морщин.Сухое и суровое.Тонкие губы ,прямой длинный нос,глаза-колышки,да подбородок -шишечка терялись в продолговатом овале лица мастера.Но,Боже мой,уши!Где же его уши?Левое ухо было надкусанно:на нем как будто кто то оставил следы зубов.Правого уха я не видел.Было ли оно?
-Садись,рассказывай,как ты таким...стал.И давай попроще,не выворачивайся.Если будешь изворачиваться,то и самому себе верить не будешь. Станешь чужой себе,проверять будешь:а не обманули ли меня глаза мои,то ли сделали руки,и те ли слова сказал,что подумал.Везде тебе будет видеться обман,потому что ты сам его создаешь.Молчать тяжело, ещё тяжелее говорить правду.Ты вот зачем пришёл сюда?
-За массой,-с удивлением от такой тирады,промолвил я.Ведь чёрный человек обычно молчал,значит что -то его вывело из равновесия. И это что то скрывалось во мне...
-Нет,ты пришёл,потому что тебя послали.Как барана.
-Ну а куда деваться,против коллектива не попрешь.
-Де ва ть ся,-передразнил меня мастер-ремонтник,-меня зовут Миша.
-Алексей,-и мы пожали друг другу руки.
Вот так.Просто.Заварили чай в алюминиевой кружке.Вернее -чифир.Полпачки на поллитра.
Михаил ,обернулся на дверь,захлопнул и ,видя немой вопрос,закурил и стал рассказывать:
-Ухо мне мыши отгрызли...
Тикал будильник,в котором никак не хотела заканчиваться батарейка: made in Cnina .Секундная стрелка взбрыкивала,отмеряя время.Свет от настольной лампы,вкрученной в стену над верстаком,рожал во мраке овальный мяч для гандбола.Другого освещения не было.Лампочка над токарным станком включалась только при работе.Звук из цеха сюда не проникал.Утопая в полумраке,голос чёрного человека плел паутину рассказа.И ,как бы заманивая меня в неё, спросил:
-В армии-то служил?
-Не служил,-не стал я выворачиваться , покраснел.
-Стыдно?Это хорошо,что стыдно.Многие же кичатся:что я дурак в армию идти!А в советское время,если человек не служил в вооружённых силах,то считался ущербным,девки в его сторону и не смотрели.И сейчас вроде как убогим себя чувствуешь?
-Ну я учился в универе,да и зрением слабоват,а в толпе так вообще теряюсь.Страх перед армией был как перед какой то чёрной бездной,в которой кончалась жизнь.Может не хотел унижения,которое испытывали перед дедами и офицерами новобранцы.По большому счёту, боялся беспредела.На улице ты можешь от него убежать,а там куда убежишь? это дезертирство.
-Я то же не хотел в армию. Симулировал какую то болезнь живота, положили в инфекционную больницу- на горе,рядом с роддомом.
В здоровом теле борятся два страха :желание жить и продолжение рода.В гнилом-похоть.
После отбоя,мы с товарищем открывали окошко(а лежали мы на крайнем этаже)и выходили на крышу.Дальше,по крыше, шли к окошку сестринской и наблюдали за дежурной медсестричкой (была там одна в теле,такая мясистая баба,все играет).К ней захаживал один пациент:цветы,шампанское-потом халатик брык на пол,и кушетка давай скрыпеть дермантином.А пипеточки ,пробирки бзыкать.Нам все забавно,да что смотреть...Мы шли к окошку следующей палаты,где лежали две блатных матрены.Палата двухместная,с туалетом,и даже подозреваю с душем.У самого окошка лежала совершеннолетняя,но совершенно глупая и ленивая дева лет восемнадцати.В утро мы к ним заходили.Я надеялся пробить деву на любовь: показывал из окошка на улицу во двор -как сцепились кабель с сучкой.Это ей было интересно,а вот я нет.Во мне такого таланта не разглядела...
Её сополатницей была уже в возрасте,лет тридцати,разбитная мадам,которая ничего не стеснялась.Без комплексов ,в общем.Ну и вот-идем мы по крыше и потихоньку шкрябаем дамам в окно.Та,что в возрасте,появилась как приведение и ,играя обмякшими грудями в белой сорочке,запросто отварила нам створки. Друган че то с ней сразу стал лепетать у кровати и жадно целовать.Я же стал смотреть, как безмятежно спит и чмокает во сне губами моя избраница.Вздымалась напряженная грудь,как будто рифы в бушующем море.Толкнул её, робко поцеловал в пухлые губы.Она че то проборматала и отвернулась к стене:"Отвали,я не хочу."В койке напротив же слышалось жаркое шевеление."Моя любовь "истерично захохотала.Мне че то стало стыдно и неловко и,отварив окно, ушёл по крыше в свою палату.Когда уже спал,мой товарищ пришёл ,шмякнулся на койку.Видя,что я открыл глаза поднес мене под нос большой палец:"Чуешь чем пахнет?"И зашёл в радостном зеве.Заржал,как конь бенгальский
На утро мы из окна своей палаты наблюдали, как за мадамой(той,что в возрасте) приехала
большая чёрная машина, а низенький дядька взял у неё из рук пакет с шмотками.Выписали,значит.Она обернулась,улыбнулась и-больше я её не видел.Нас же за нарушение режима выписали следом.Молоденькая стукнула.
Мы сделали по глотку крепкого чая,который остывая, покрывался шоколадной пленкой густого чифира.Своего рода-сметана,хоть ложку ставь.А Михаил,поморщась,как помолясь-продолжал рассказывать свою историю чёрного человека.
-Так я попал в армию.Не откосил,не вышло...
Я не говорю, что никто не хотел в армию,но никто не хотел умирать в той заворушке,которая началась в Чечне с наступлением нового 1994года...Ты с какого года?с семьдесят седьмого..В раз попадал.Я с семьдесят пятого, поэтому очутился там,в горах Кавказа.Сначала просто нам изменили место дислокации.Затем,при всем том бардаке в армии,который царил после развала СССР,поставили задачу:восстановить конституционный порядок в самопровозглашенной Ичкерии.Операция не была спланирована.Никто не знал,как им действовать,все шли наугад.Наше подразделение вовсе было без оружия.Никто же тогда не думал,что Дудаев будет в нас стрелять.Просто,мол,для порядка постоим,попьем вина и разойдемся.!Рассказывать не буду,просто представь ,что ты оказался на мясокомбинате вместо забойного скота.И куда бы ты не метнулся,всюду тебя поджидала смерть.Как оказался раненный в подвале разрушенного дома,с которого как кожа,изрытая пулями, слезала жёлтая побелка,сейчас и не вспомню..Два бойца в порыжевших ватниках погрузили меня в санитарный Зил.Но ухо мне отгрызли не там.А когда вернулся в пустую деревню,напился и уснул на печке.Вот там мыши и отгрызли...
Тут Михаил что то помрачнел и с бешенством в глазах сказал:
-Ну что расселся?
И,достав из банки солидол,плюхнул в оцинкованное ведро.
-Срыгнул отсюда!-дверь из мастерской в завод,как по волшебству открылась и тут же захлопнулась,толкнув в спину и отдав в затылок,как приклад после выстрела..Больше я его не видел. Лишь может раз:когда ехал в троллейбусе,в лысине гражданина мне показалось что то знакомое.Он обернулся в окно:левое ухо было надкусанным.Но это был уже другой человек,мне не знакомый.
Когда я принёс солидол в ведре,Саня,пузатый и от того важный бригадир,посмотрел на меня как на недоразумение...
-Сломал, ну все...сломал.
Я посмотрел на ведро-да нет,все на месте,ни царапинки.Но никто до этого от чёрного человека ничего не приносил.Молодняк или получал люлей,или ,ковыряя в носу,приносил от него недокуренный бычок. Все ржали и все было нормально.А мой гостинец означал,что человек до этого державший всех в благоговенном страхе,открылся передо мной и выходит так,что" поломался".И что самое очевидное перевел стрелки на меня,как в старой детской игре,теперь я становился черным человеком.Понял и осознал не сразу,а день за днем укрощая холодный металл,ощущая все большую и большую внутреннюю пустоту.А в сей момент Саня выдохнул,как в пустой гранёный стакан:
-Ну всё, теперь запьет.Поломал человека.
И ,шевельнув в воздухе рукавицей,стал принимать ,после того как была установлена рама,левый борт полувагона в стапель.Левой,это тот,что ближе к холодному солнушку из за окна цеха.
И я ощутил себя медведем.Вспомнил чёрные глазницы из которых росли диковинные миры жёсткого человека, оставшегося непонятным,как книга с железными страницами.Гравюра,которая в зависимости от наклона,играла то ослепляющими красками,то уходила в черную пустоту.Белая пустота заполняет божий свет,в которой мы мним себя божими подобиями.И что за силы овладевают чувствами?!
Меня поразила перемена,произошедшая с чёрным человеком: из вдумчивого рассказчика он превратился в раздраженное прищемленное животное с отгрызанной душой.Как будто он сказал что то лишнее,спохватился-и резко закрыл дверь в свой тёмный портал.
"Все самое страшное,самое ужасное происходит в головах людей.В их душах поселяется Нечто,что разрушает все здоровые и нравствен. И получается какая то агония жизни,а сама жизнь остаётся чуть-чуть во снах,чуть-чуть в местах детства и чуть-чуть в самой жизни.В тихих радостях.В горловом пении,когда душа вырывается наружу",-так я думал под впечатлением от рассказа Михаила,когда брел на встречу работе с оцинкованным ведром,на дне которого лежал смысл жизни,запрятанный в вязкую массу солидольной каши.
Строполь важно и неспеша устанавливал раму в стапель.Навесное оборудование, предназначенное для торможения вагона,было закреплено на раме.Поэтому ,чтобы не помять трубы и прочее,стояли тумбы.Рама ставилась на них так,чтобы винты струбцины без усилия поднимались для крепления боковой стенки.Расстояние между тумбами соответствовало расположению люков полувагона.Стапель в точности повторял геометрию кузова.При установки боковых стенок выверялась иногда симметрия нижней обвязки,когда борт был не в размере.Для этого вытягивали рулетку по всей длине стапелируемого вагона. й , . ,н л д . . т , ,е т, т й ю и о м , и , - скрипел уставший металл.
Послесловие.
"Услышав это, они умилились сердцем и сказали Петру и прочим Апостолам: что нам делать мужи братия?" (Деян.2:37).
Встреча эта произошла 10 февраля, в Родительскую субботу.Поминув сродников, я возвращался с небольшого прихода Успенской церкви, приютившегося у левого крыла Пушкинского парка.
По проспекту шёл сухой изможденный человек, лицом своим похожим на мертвеца: синим, обеленным и обескровленным( дорогу от"Берёзки ", любимом месте пьяных до к/т " Россия",любимом месте просвященных -я называю"проспект"). С трудом я узнал в нем Вована, с которым работал на кирпичном заводе. К нему всегда тянулись женщины как к сильному человеку. Мужики в нем видели крепкого трудягу. Володя всегда представлялся мне правильным, живущим по своим канонам. Серебряная печатка на персте его свидетельствовала о том, что слово его твердо. Но сейчас-это был другой человек, стремящийся в пустоту. Я знал, что он стал злоупотреблять спиртным и перебивался случайными шабашками. Наши встречи всегда заканчивались просьбой" дай копеечку". А ведь это сильный мужественный человек. Недаром же, один хороший человек сказал, что пьяница уподобляет себя живому мертвецу. Вовкины узкие глаза не вмещали меня в пространстве, в котором озабоченные люди сновали по грязному льду. Я остановил его, окрикнул:
-Володя! Здравствуй!
-Здорово, Лех! Как жизнь?
-Хорошо...
-Хреново?! - Как бы не слыша меня, думая о своём, продолжал Володя. - Ху...
-Хорошо, Володя, у меня всё хорошо. Как у тебя дела?
-Да у меня... - И Вовка махнул рукой. - У меня шабашка закончилась. Вот сейчас иду на кирзавод, на поддоны кирпич складывать.
-Там Володя трудно, хотя, конечно, полегче, чем в цеху. Сам знаешь (С Вовой мы работали на съемке сырого кирпича с транспортирной лестницы, чифирили с общей, "общаковской" литровой банки, и меня особенно в этом человеке поражала твердость, и вот он размяк). Я в молодые годы спину там сломал, а ты в преклонном возрасте захотел (Вовке было под полтинник).
-Да!?-Как бы опомнившись, что оказался в настоящем мире. -А че у тебя за книжка подмышкой?
-Новый завет. С Успенской церкви иду...
-Это че это ты ударился? Нормальный мужик вроде был...
-Дух укрепляет. А там все, что и в нашей жизни, всё про жизнь нашу. Только немного другим языком, духовным...
-Да я пробовал читать Евангелие, у меня буквы расплываются, и язык там сложный.
-Церковнославянский. Да, но сейчас и в простом изложении немало, церковь православная окрепла.
-Ну да, слушай - дай двенадцать рублей. Ты, не подумай - ни на пропой прошу.
-Да я же знаю тебя Володя - ты человек хороший...
-Да и ты не Ху..., и ты не хуже.
Речь друга моего изобиловала матерными словами. И по обилию их можно было понять всю мерзость и запустение души человеческой. Не понимаю, почему мат некоторые люди считают крепким словом?
Как будто язык русский не знает других выражений крепости духа... Я дал Володе полтинник.
-Ну давай! - протянул он мне руку. (И откуда взялось это "давай»? Давай, давай, давай... а ведь это стало символом потребительского общества. Но ведь услышал же я недавно из уст благодатного человека другое выражение: «Ступай с миром!")
-Давай! - пожал я его сухую жилистую руку. И пошёл своей дорогой. А он пошёл своей. Оглядываться я не стал, но знал, что там, в тени березок идёт его сгорбленная фигура... в надежде на встречу с хорошим человеком. И может быть, когда-нибудь, придёт его время услышать…
Удивляет возможность человеческого разума предавать вечному, непостижимому, т.е., - " сущности", какой-то ярлык: то, что создаёт рамки, устойчивый образ в человеческом понимании. Человек ни может не приступать части второй заповеди божьей « не создавай изображения…», изображение суть духовные костыли с помощью которых можно душою узреть Бога. Поэтому Бог и сжалился, и послал Спасителя в образе человеческом, сына своего предвечного, Иисуса Христа.
В этом смысле человеческое тело тоже суть образ, оно лишь материал, сродни металлу, в котором рождается и закаляется бессмертный великий дух. Тело без души мертво есть, и если человек не сохранил тот огонь, которым Господь награждает каждого от рождения, а наоборот заглушает его, считает лучшим для себя уподобится скоту, нежели Богу, то всё вокруг него и он сам обращается в прах. И человек разрушается, также как разрушается металл.
До сорока лет я блуждал в поисках образа истины, и на сорок первом обрёл его в образе Христа-Спасителя. Возможно, человек в преклонном возрасте видит свою жизнь, словно она только началась и должна гаснуть, подобно одинокой звезде падающей в темноту.
Усталость металла
© Copyright: Алексей Тиханов, 2019
Свидетельство о публикации №219040900104
Свидетельство о публикации №219040900104
Рецензии