Сведение. 2

Нач. http://www.proza.ru/2019/03/19/915


Фома умылся из дубовой кадки,  забинтовал майкой голову, покрепче прижав рваное ухо,и забравшись в голубятню, изводился болью  в полудрёме до  рассвета,  когда  и проснулся тревожно, лишь  ласковые руки коснулись его плеча.

- Что случилось, сынок, - мамкины губы дрожали и глаза, удивленные, испуганные полнились слезами.
Она тронула его лоб ледяными пальцами. Фомка застонал, и показалось ему, турмана машет  прозрачными крыльями.


Очнулся он на третьи сутки в больнице, а вскоре, от похудевшей  мамки узнал: отец в тюрьме.
Долго лечили Фому. Лишь к концу месяца рана очистилась и, наконец, освободившись от болючих иньекций в тощий зад, капельниц, резинок и тампонов в измученной перевязками ране, с заученным наизусть мудреным словом «сепсис»,  он выписался  из больницы.

Мать  вела Фомку за руку и, казалось, рука её жарче  укола в вену.
Постаревшая, с нездоровым блеском в глазах, она часто останавливалась, присаживалась  на завалинку всякого дома;  долго, шумно дышала,  и кашляла, кашляла  в носовой платок.

 Вечером, когда малиновое солнце завалилось за крону старого тополя, Фома вышел на улицу.
 Вихрастый сосед, четырнадцатилетний Васька, глядя с высоты своего роста, протянул Фоме руку.

 - Вся улица твоего батю уважает. Ты если чё,  к нам, мы за  своих  любого  попишем.

Не понял Фома о чем Васька речь вёл, и за что отца «все уважают» не понял, но где-то далеко в незапятнанном  еще детском  сознании ощутил гордость за батю.
 
- Вась, - Фомка глянул на соседа прищуренным глазом и прошептал: – за что моего папку  в тюрьму?

Не знаешь? – удивился пацан, - он за тебя Кирилла завалил и голубятню его спалил.

- Завалил? -  Фома часто захлопал веками, - а турмана?

- Турмана, - хмыкнул Васька, - выпустил Козырной   стаю на волю, как и
полагается по понятиям. Кто ж теперь знает,  кому свезло к себе её загнать.

- А Козырной, он кто?

- Как кто?- удивился сосед, - батя твой.


***
 

 Крупными каплями затарахтел дождь по дырявой крыше. Неприятная, холодная влага пролилась на лысый череп Залетного.

« Как бабан  на битой хате тарюсь, -  Фома сплюнул в сердцах, глянув в щель на подсвеченную фонарём  вышку, вздохнул с сожалением, - здесь не пристрелят.
 И чо, мне старому на запретку тащиться? Вот житуха, и ласты склеить по-своему не выходит, сплошные вилы. Да-а, на безрыбье и раком встанешь.
 Все не по понятиям.  Собирался с новой днюхой на волю выйти, - ухмыльнулся старый вор, -  а оно, видать,  ногами вперед по УДО* вынесут.»

 И все чаще  виделась ему яркая вспышка и острая пуля у переносицы.
Как-то ночью, кабановская шестёрка, растолкала спящего Фому.

- Иди к смотрящему, разговор есть.

Кабан, развалившись в кресле, указал Фоме на стул рядом и, плеснув  коньяка в стакан, кивнул на черную икру в банке.

- Угощайся, Залётный. Серьезные люди за тебя словечко с воли  замолвили. Хоть ты и соскочил с черной масти, с уважительной просьбой ко мне обратились, - и, закатив глаза, опрокинул в толстогубый  рот содержимое своего  стакана. Ковырнул ложкой икру, чавкнул поросяче, вытирая ладонью рот.

- На компрессорной в  промке* местечко свободное имеется. Типа смотреть за объектом. Затаришься  до конца срока. И здоровье сохранишь и нервы. А то, вижу – тяжко тебе, да и люди с воли с этой же  просьбой.

- Значит на работу  меня устроить взялся, - Фома привстал:  захрустели суставы  узловатых пальцев, собираясь в кулак.

Кабан прикурил сигарету, глядя в потолок выпустил сизую струю и, вдруг, приблизился лицом  к Залетному.

- Чё ты панты колотишь,- прошипел зло, пьяно глянув в глаза Фоме, - тебе после первого базара с опером по сей день на киче  гнить, а ты ко мне с предъявой. Ты ж никто, а с тобой, как с человеком. Скину я на волю, мол, в отказ Залетный пошел. И живи, как хочешь. Для меня лично тебя и нет, и не было.

- И кто же тебе за меня этот стол накрыл, - поинтересовался Фома

- Вот, с этого бы и начинал. А то по понятиям тебе подавай. Вася-Кряк, заботится.


«Васька-сосед, дружбан старый! Сколь же лет не виделись, а вот вспомнил. И верно знает о нынешних зоновских нравах, коли позаботиться решил. Да, нынче мне лучше маленький Ташкент, чем большая Колыма - Фома прикрыл глаза»…

Мамка умерла через два месяца.
- У твоей мамы был туберкулез, - Тощая тетка из «дет. приемника»  опасливо поглядывала на десятилетнего пацана, то и дело прикрывая рот ладонью, - тебя необходимо обследовать в туберкулезной больнице, а затем, коли здоров, будешь жить в деском доме.
Так и поехало…
Видать, рожден был вором  Фомка. Не раз, сбегая из детдома, встречался он с Васькиной шпаной, и впитывал воровской дух, будто другого и не было.  И вот, в семнадцать первая статья, а там…


Утром следующего дня, он собрал вещички и в сопровождении нарядчика двинул в промку.

В «нарядной» за столом восседал начальник опер отдела, тонкошеий майор с глазками-пуговками. Совершенно ненужные усы на офицерской губе, казалось, отскакивались от неё, лишь тот картаво заговаривал.
Фома смотрел в потолок и, казалось, не слышал майрского «нравоучения».

-  И не обессудь, Залетов, за все твои вогговские заслуги, пгидется тебе походить с кгасной полосой. А как заслужишь довегие, я лично её с тебя сниму.

- Да, гражданин начальник, - усмехнулся Фома, - эдакое, да вами сотворенное, для меня почетно будет. Ведите меня  в райские кущи, там яблоки поспели.

- Отведи, - Майор кивнул нарядчику.


Крепкий, лет двадцати двух паренёк, шагал рядом с Фомой по чисто выметенной дорожке,  и скороговорил  будто по написанному, объясняя суть новой житухи  Залетного. Из чего Фома уразумел:  день прошел, ну и черт с ним.

- И с Большим ухо востро держи, психованный он, чуть что,  за ножик хватается, - молодой отворил перед Фомой дверь.

По длинному коридору,  вдоль стен, разномастные трубы  карабкались чудны’ми маршрутами; забегали на потолок, а где, изогнувшись пролетом, уходили в дощатый пол.
Из кондейки, мячиком высочил маленький человек в вольной кепке и  запрыгал навстречу пришедшим. Остановился рядом с Фомой, глянул снизу.

- Из князи в грязи, значит, - и хохотнул нервно, - перекуем, у нас срок большой.

- Эт не срок у тебя  большой, а язык длинный, деляга с периловки, - презрительно цикнул Фома.

- Ну, вот и познакомились, - паренёк-нарядчик приоткрыл дверь, - бывайте.

- Ну, идем терпила, кандейку тебе представлю, где обитать будешь, - человечек в кепке засеменил коротким ногами по коридору.

-Постой, мелкий, - Фома недоуменно смотрел в спину «мячика». Тот обернулся глупо улыбаясь.

- Какой я тебе терпила? Босота, - Залетный буровил злым взглядом «передовика производства»

- А как же, - усмехнулся  мужичонка, - терпила и есть. Тебе при твоих воровских замашках при нас, при мужиках, терпеть и придется весь срок. А как откинешься, сколько еще натерпишься, - и хохотнул, будто из бутылки булькнуло.

«Нет, так жить нельзя, - психанул Фома, - здесь и русский язык наизнанку вывернули. Эдак они с небес сошедшего, опущенным обзывать станут. Рухнул Мир!  Мать моя женщина, забери меня обратно…»

Не сошлись характерами сидельцы, да и не мудрено…


К концу лета обвыкся Фома на компрессорной.
 От безделья жирок на пупке наметился, но никак не мог  привыкнуть  он к «обстановке». И вроде не работал, как вору полагается, и ходил три раза на проверку по «красной полосе», как склонный к побегу, и менты про него будто забыли,  и даже чай с сигаретами шныри от Кабана таскали, а голова «пухла» с каждым днем при  мутных мыслях, от чего никчемностью себя и чуял.

Вечером, после проверки Большой суетился странно, а после ужина, нахлобучив положенную феску отскороговорил: «Я в библиотеку, газет возьму почитать, - и вразнобой замигав поросячьими глазёнками, исчез за дверью.
«Читатель. В поле ветер в  ж о п е  дым, - усмехнулся Залётный, - подниму-ка я чифиря.

Вскоре, вдохнув аромата крепкого напитка, он лишь пригубил его, как хлопнула входная дверь.
 Фома выглянул из своей комнатушки: Большой, подпрыгивая мячиком, торопливо засовывал в рот газетные клочки, ходко двигая челюстью.

«Ясно, - Залётный  отхлебнул чифиря, - ща начитается.»

Фома вышел во двор и вроде из  детства увидел над собой бирюзовый простор с привкусом комового сахара и тонким запахом голубиного пуха.
Показалось ему,  далеко-далёко в необозримой дали белая точка крутится колесом. Застучало сердце часто, приблизилась лазурная свобода и турмана глянула на него  круглым глазом.
Слезы навернулись бесспросно, и покатились друг за дружкой, остужая постаревшие Фомкины замордки*.

Он опасливо огляделся, застеснявшись своей слабости,  открыл бесшумно  дверь в помещение.
 Невероятной тоской овладелся старый вор, и вроде ослеп  от увиденного и с тем сиюминутная картина стояла перед глазами, и боялся он  избавиться от неё.

Фома вошел в свою комнатуху и, тут же, безмерная лазоревая даль  обратилсь черной пропастью!
 Перед его топчаном стоял Большой с фотографией в треморных руках. Он взглянул на Фому теперь большими круглыми глазами без зрачков, заволоченными болезненной краснотой.
Пальцы его затрепетали и старое фото хрупнуло разрываясь.
 Обрывки медленно опускались на пол, отображая в пожелтевшем глянце щербатого голопузого Фомку и голубей на коньке облезлой крыши.

Откуда длинный гвоздь оказался в руке, Фома и по сей час не ведал.
Помнил лишь, как выдрал его из глазницы «крысы», да как сунул труп под пол теплотрассы.


«Сдох Максим. А как подумаешь, так и черт с ним», - Фома приоткрыл дверцу вентиляционной будки  и тут же зарёвые лучи брызнули с неба. И ни тучки ни облачка; лазоревым простором вышина занялась.

 Залётный выполз на   крышу и ахнул!
 Перед ним, на согнутом шпиле громоотвода, гордо восседала турмана,  белоголово кивая ему.
Большие глаза, обрамленные розовыми кругами, моргали невидимыми веками и короткий клюв приоткрывался часто, будто голубица рассказывала о чем-то. Фома протянул к ней руку.

- Вон он, на крыше компрессорной! - раздался крик.
 
Турмана вздрогнула, взмахнув крыльями, и тут же обратилась точкой в обжигающей глаза кристальной поднебесной  синеве.

- Явились, архангелы, - Фома глянул вниз, извлек из кармана шприц, сдвинул до края поршень.

- Жизнь, она конечно штука сложная, но я тоже не простой, - и вонзил иглу  в вену, вмиг вогнав в неё воздух.