Мобиль

Город задыхался. Некогда процветающий и счастливый, он превратился в бедлам, в свалку, в твердыню хаоса, в оплот страданий, раздираемый бедностью и болезнью. Имя его, раньше звучавшее гордо, теперь лишний раз не вспоминали - слишком больно было людям смотреть, как обезобразились родные, в глубине сердца любимые улицы. Они уже знали - рано или поздно все вокруг окончательно и потонет в пучине бедствий.

Ещё недавно, казалось, надежда теплилась. "Это не конец", - повторяли они, - "Это просто не лучшие времена". Голод уже тогда постучался в двери, но едва ли кто-то спешил сорваться с насиженного места. А потом началась эпидемия, и стало ясно, как в безоблачный день, что время на самом деле на исходе, и гибель тому, кто не успеет вовремя скрыться.

Когда первые десятки больных пали белыми жертвами недуга, мыловар Уоррен Мегари, человек немолодой, но ещё и не старик, всегда тихий и ничем непримечательный, вдруг вспомнил, как давным-давно хотел стать механиком и даже учился в академии целый год. На чердаке в пыльной коробке он откопал обветшалую папку, единственным содержимым которой был чертеж со спасительным названием "Простейший мобиль". Путь к новой жизни где-то в мирной и далёкой отсюда деревне открылся ему немедленно.

С тех пор почти все мыло уходило на детали. Каждая из них - килограммы работы. Уоррен торчал в мастерской безвылазно, спал по три часа в день, а Перси, его совсем юный сын, лишь немногим больше. Жена, Лизель, плела корзины пыталась выменивать на продукты, но за них давали так мало, что хватало лишь на водянистые похлёбки да хлеб. Их обувь до того стопталась, что подошва наровила отвалиться, а целой одежды и вовсе не осталось. Но они жили, помешанные на мысли о мобиле, предпочитая как бы вовсе и не замечать собственной нищеты.

Болезнь расползалась по городу, как сорняк. И тем более жестока была она, что убивала медленно, месяцами, изводя несчастных до безумия, так, что они забывали собственные имена и лица любимых. Уоррен уже не знал, сколько именно знакомых пропало.То в один, то в другой соседский дом приходили фигуры в узконосых масках, чтобы навсегда закрыть двери. Он ничего не мог поделать, не мог им помочь, лишь мог постараться избавить свою семью от этого горя. Но тщетно - непрошеной гостью беда постучалась и к ним в окошко.

Как заразился Перси, ни разу не вышедший из дому, ни Уоррен, ни Лизель не понимали. Сын, в тот день по обыкновению помогая отцу варить, просто упал в беспамятстве на пол, раскинув руки, а очнулся в лихорадке, и с тех пор ни разу не встал с постели. Он плохо ел, плохо спал, и по полдня проводил в бреду. И без того вечно худощавый, он стал едва живым скелетом, обтянутым полупрозрачной кожей. Погас огонек в янтарных глазах, впали щеки, подбородок осунулся. Лекарь приходил, конечно, корявыми почерком вывел на клочке картона рецепт настойки, что должна была облегчить боль, и похлопал Уоррена по плечу, покачав головой. Никто не знал, как лечить болезнь.

Дом объяла гнетущая тишина. Лизель теперь все время молчала, и Уоррен ее не винил. Он и сам все понимал, и от этого хотелось рычать или разнести весь проклятый мир в мелкие щепки. Надежда стала для них недосягаемой роскошью. А мобиль...Мобиль остался стоять во дворе, забытый, и не доставало в нем только одной крохотной, но важной детали.

В те редкие часы, когда бред оставлял мальчика в покое, тот просил дать книги про колдунов. Уоррен когда-то выменял для него несколько старых томов, сохранившихся, видимо, ещё с времён его собственной юности. Малышом Перси где-то стащил большой кусок синей ткани и любил, повязав его, как плащ, притворяться, будто может творить магию. Другие дети не хотели играть с ним в эту игру, а кто-то однажды даже кинул камнем, и, сообразив, насколько те были глупы, Перси больше сам не стал с ними водиться. Зато книги зачитал до дыр.

Вот и тем хмурым днём, осторожно открыв скрипучую дверь, Уоррен был, насколько мог, рад застать сына не в беспамятстве, но за книгой. В комнате было тускло, хотя шторы были распахнуты. Запах диких трав бесполезного лекарства немедленно ударил Уоррену в нос даже через несколько слоев ткани, которыми он укрывал лицо, как будто это могло чем-то помочь. Но иначе Перси бы слишком боялся, что отец заболеет тоже. Уоррен сел на принесенную с кухни табуретку и спросил так, чтобы голос не звучал жалобно:

- О чем написано?

Перси хотел приподнять голову, но на это ему сил не хватило. Мальчику стало гораздо хуже за последнюю неделю, и он заговорил более слабо, чем обычно.

- Пишут...что колдуны любили всякие амулеты. Вот.

Уоррен взглянул на иллюстрацию. Классический амулет с маленьким камушком в центре - такие он видел сто раз. На обычных людях они не работали, а потом и вовсе исчезли.

- Очень красивый, - сказал он всё-таки, чтобы не расстраивать сына.

- Пап...

- Да?

Перси перевел пустой взгляд с книги на отца.

- А правда, что колдуны были целителями?

По сердцу Уоррена словно ножом шваркнули, но он только вздохнул.

- Да. Наверное, некоторые могли быть.

Перси вдруг помрачнел, и понятно, о чем он подумал. Последнего колдуна пленили в горах тридцать лет назад. Уоррен был как раз в том же возрасте, что сын сейчас, и собственными глазами видел, как колдуна, полумертвого, озлобленного, лишённого силы, тащили по улице на казнь. Он скалил острые зубы, зыркал черными глазами, но не сопротивлялся. Колдун или нет, он был таким же человеком, уставшим биться за то, чтобы просто жить. Тупоголовый палач скинул на него гильотину, и магии не стало. Сын это знал. Бытовало мнение, что вся напасть, свалившаяся на людей, была платой за то, что они сделали с колдунами. И, конечно, если бы они ещё остались, то наверняка нашли бы способ побороть болезнь. Но это исключено.

Повисло до удушья давящее молчание.

- Перси, а помнишь, послезавтра твой День Рождения. Что бы ты хотел получить? - спросил Уоррен в попытке отвлечь его от тяжёлых мыслей.

- Ничего...- сказал было мальчик, но замялся, - разве только...Знаешь, они ведь вели дневники. Если бы я мог получить один...Да...Дневник. Многие вели...Хочу такой...нельзя...можно...

Мальчик начал бегать глазами по комнате, едва заметно ворочая головой, не переставая бормотать. Уоррен коснулся его лба, и почти сразу отдернул ладонь - обжегся. Вот так, внезапно, посреди разговора, лихорадка снова пожрала сознание сына. А он, Уоррен Мегари, бедный мыловар, кто он по сравнению с ней? Лишь жалкий, беспомощный человек, не способный спасти собственного ребенка.

- Подарок...рождения...дневник...подаришь? - вдруг уставился, не моргая, на Уоррена сын, и в глазах его отразилась такая огромная боль и такая просьба, что сердце сжалось.

Уоррен сглотнул.

Были ли у него силы отказать?

- Конечно. Легко. Спи, пожалуйста, - сказал он тихо, проводя грубой рукой по солнечного цвета кудряшкам, ореолом окружившим родное лицо, и мальчик послушно закрыл глаза.

Уоррен не знал, сколько просидел там, вглядываясь в каждую родинку, каждый прыщик, каждую веснушку. Должно быть, наступил вечер, потому как Лизель возвратилась с рынка. Она тихонько вошла в комнату с миской, и ,услышав рассказ Уоррена, тут же ее выронила. Зеленоватая кашевидная масса отвратительного вида вывалилась на пол.

- Да что же это? - выговорила жена с трудом, - Уоррен, да где же взять-то?

- Завтра пойду к Хобсону, - сказал мыловар и вышел.

***

Хобсон был упрямым мужчиной, и в придачу очень заносчивым. Он относился к тому типу людей, что считают себя образованнее серых масс, которым, уж это наверняка, ни за что не постичь всей глубины философии и искусства, и к которым, само собой, относился мыловар. Хобсон думал, что знает саму жизнь. Он держал обширную библиотеку, чем очень гордился, но голод заставил и его начать по-маленьку распродавать накопленные книги. И поумерить нравы. Если у кого и можно было достать такую редкость, то только у Хобсона.

Дом библиотекаря пах старой бумагой. Комнаты были большими, но плохо обставленными, краска на стенах пооблезла. Первым, что увидел Уоррен, были дети. Маленькая курносая девочка лет шести играла на полу со своим братом- близнецом, живые и здоровые. Их папаша, что-то печатавший на машинке, заметил Уоррена не сразу и поприветствовал его неохотно.

- А, Мегари. Чем обязан?

Как только Уоррен выложил, за чем пришел, мохнатые брови Хобсона взлетели на середину лба.

- Допустим, у меня такая книга была бы. Думаешь, я расстался бы с ней так просто? Это тебе не мыло. Даже если бы ты варил всю жизнь для меня одного, все равно нет.

- Мой сын, Перси, помнишь его, Хобсон? Он заболел. Я обещал ему.

Хобсон зажмурился, как будто его это действительно опечалило. Может быть, так и было.

- Мне жаль, Уоррен. Но мне тоже нужно кормить своих детей.

И, тряхнув единственной смоляной шевелюрой, он вернулся к машинке.

 От отчаяния сжав в кулаки, Уоррен уже собрался уходить, не зная, как сказать Лизель, что предал их гаснущее солнце. Но вдруг он вспомнил ещё кое о чем, что осталось у его семьи, и спросил:

- А что, если бы твоим детям больше не пришлось голодать?
Если бы тебе не пришлось жить в постоянном страхе что кто-то из вас заболеет? Если бы ты мог увезти их куда захочешь?

Хобсон покачал головой.

- Что книга? За это я отдал бы все.


Под вечер Лизель нашла мужа копающимся в мобиле на заднем дворе - он прилаживал последнюю деталь.

- Уоррен? - она посмотрела на него со строгой внимательностью. В последнем свете догорающего дня Уоррен мог заметить, как изменилась жена за какие-то три месяца. Лицо избороздили тоненькие морщинки, волосы поседели, и она остригла их короче. - Ты зачем это делаешь? Перси все хуже... Сейчас он уже точно не перенесет переезда. Ты же знаешь.

Уоррен выпрямился.

- Хобсон не отдал мне книгу. Говорит, слишком дорогая, но у нас есть кое-что дороже. Наверное, я безумец. Перси и разговора-то уже не помнит.

- Так ты хочешь...

- Да. Но если ты решишь, что это не стоит того, я оставлю мобиль и эту затею.

Она смотрела все так же твердо, но голос ее задрожал.

- Нет. О, Уорри, это же его последний день рождения! Как это может не стоить какой-то железки? - и она удалилась быстрее, чем он мог бы хоть что-то ответить.

Все было решено.

С виду обыкновенный старый блокнот в карминовом кожаном переплете был у Уоррена к утру. Хобсон с детьми покинули город в тот же час, как получили мобиль. Близнецы шутливо помахали мыловару на прощание полосатым бумажным флажком. Когда-нибудь они вырастут, а этого кровожадного города, быть может, уже и не будет. Для этих детей он станет лишь точкой на карте или тусклым призраком воспоминаний о самом раннем, голодном детстве. Он останется им страничкой в учебниках истории по параграфу "Великая эпидемия", и тогда они смогут сказать знакомым: "О, а здесь мы родились". И все будут спрашивать, как они выжили.

Уоррен приоткрыл блокнот и оглядел аккуратные, стройные ряды крупных черных букв. Никогда ещё он не видел такого изящного почерка - сам-то пишет, как курица лапой. Тот, кто вел этот дневник, должно быть, очень старался, а может, у колдунов по-другому не бывало. Впрочем, сейчас это было уже не важно. Спрятав блокнот за пазуху, Уоррен пошел домой.

***

- С Днем рождения, дорогой.

Перси исполнялось тринадцать, и, пытаясь принять подарок из рук отца, он чувствовал, что четырнадцать ему уже не будет никогда. По крайней мере, все это закончится, подумал он. Сквозь муть в глазах он видел, как натужно пытаются улыбнуться хотя бы в эту минуту родители. Как стараются скрыть свое истощение и горечь. Как не дают голосу рваться, говоря с ним. Если бы у него были силы, Перси сказал бы, что любит их и что они не должны так себя изводить. Но он не смог даже удержать в руках блокнот. Дневник глухо шлепнулся о пол.

- Ничего, ничего страшного, - пробормотала Лизель, - Хочешь, я почитаю? Настоящий дневник колдуна, представляешь, а, сынок?

Мальчик приложил усилия и медленно кивнул.

- Хорошо, мама почитает, а я послушаю тут вместе с тобой, - сказал Уоррен, прислушиваясь на какое-то приглушённое тикание. Где-то в соседней комнате не унимались часики дешёвого будильника.

 Мыловар сел, и Лизель тихо начала читать:

- Я, Клавьер, маг и учёный, пишу этот дневник в помощь тем юным, что когда-либо будут нуждаться в совете, ибо время... время нынче не на моей стороне. Мои дни на исходе, хоть я и не стар. Меня скоро найдут, как ранее нашли других, и судьба их известна. Да, многие пали. Но мне, человеку глубоко убежденному в праведности нашего дара, невозможно представить конец его существования. За сим начну...

И Лизель все читала и читала. Голос ее, даже приглушённый, разливался по комнате как ручей, приятный и мягкий. Дневник оказался довольно скучным. Рецепты, советы, бытовые наблюдения - и никаких захватывающих историй. Уоррен такое не любил, и его начало клонить в сон, но Перси не смыкал глаз. Много раз Лизель останавливалась, обеспокоенная, что сыну нужно отдохнуть, но мальчик отрицательно мычал, и она читала дальше. Про амулет бодрости. Про то, как зачаровывать кристаллы. Про источники силы. И лишь пару слов - про боевую магию.

Внезапно дневник оборвался. Уоррен, не удержавшись, зевнул.

- Вот и все. Больше Клавьер ничего не написал, - сказала Лизель, и поднялась, увидев, что мальчик отчаянно пытается что-то сказать, - Что такое, Перси? Тебе больно? Уоррен, он что-то хочет? - она была близка к панике.

Но Перси прокашлял, выплевывая по букве одно только слово:

- Спасибо.

Его веки опустились...

Люди в узконосых черных масках пришли через два часа - они никогда не позволяли родственникам оставлять тела и хоронить самим. Поэтому просто унесли его, обернув грубой тканью. Никто из них не сказал, почему так нужно было.

Уоррен и Лизель Мегари стояли вдвоем на заднем дворе, там, где ранее ждал своего часа мобиль, и молча смотрели куда-то за горизонт. Дом опустел, словно и их самих больше не было.