Над кручей Глава 1

Над кручей


  Степь – неоглядная, бескрайняя – расстилалась между горами и морем испокон веку, от сотворения мира. Называли степь в разные времена по-разному, в зависимости от чувств, которые она пробуждала: кто уважительно – Великая Степь, кто неприязненно – Дикое Поле.
 Река – сильная, быстрая – сбегала с гор и текла через степь до моря, разделяя своим течением племена, что кочевали по её берегам. Как называли реку эти сгинувшие во тьме истории кочевники – скифы, сарматы, печенеги, половцы – неизвестно, ибо письменности они не имели. Немые курганы да каменные бабы на степных перепутьях – вот всё, что от них дошло.
Сотни и тысячи лет пребывала степь во власти диких племён, приходивших из ниоткуда и пропадавших без следа, пока не стали надвигаться на Великую Степь с юга и севера два больших народа, два непримиримых соперника за обладание её просторами. Помериться силой – любимая забава кичливых держав.
Оба народа имели письменность, воинственных вождей, могучие армии и не собирались друг другу уступать. Северный народ шёл под белым стягом христианства, южный под зелёным знаменем ислама. Войны между ними длились долее двух столетий, северный народ неуклонно теснил южный, и в итоге одной из войн границей между враждующими народами стала та самая сильная и быстрая река, что бежала по степи от гор до моря. И северный народ удачно нарёк её звонким именем Кубань.
Как было заведено у северного народа, его рубежи оберегали казаки – свободные воины, обязанные белому царю лишь долгом службы, а во всём прочем живущие по своим обычаям. Казаки пришли на Кубань с Хопра, Дона, Буга, Днестра, рек, утративших свой некогда рубежный статус. Их станицы рассеялись по всему освобождённому от кочевников простору степи, но особенно густым частоколом они встали по северному, рубежному берегу Кубани. Почти сто лет казаки отбивали разбойничьи набеги закубанских черкесов, пока северный народ не отодвинул границы к берегам синего моря и далеко за Кавказский хребет. Но казаки, получившие в середине девятнадцатого века общее название кубанских, никуда не передвинулись и остались в своих станицах.
Казаки остались, но жизнь не стояла на месте – в их благодатный край прибывало всё больше переселенцев, особенно после отмены в северном государстве крепостного права, переселенцев, которых уже не принимали в казачье сословие и не наделяли землёй, которых пренебрежительно именовали иногородними. Казаки считали иногородних пришедшими на всё готовенькое нахлебниками, иногородние обзывали казаков жадными собаками на сене, и отношения между враждующими сословиями натягивались всё туже, пока их не взорвала революция семнадцатого года.
Одной из кубанских станиц, вставших по северному берегу Кубани, была станица Рубежная. Начало ей дала Александровская крепость, построенная в ряду других восемнадцати редутов и крепостей Кавказской Линии по плану великого Суворова. Название ей дали в честь новорожденного цесаревича, первого внука Екатерины Второй. Через несколько лет под боком у крепости стали станицей казаки, перемещённые с Верхнего Дона указом императрицы. Поначалу крепость и станица существовали обособленно: крепость грозно возвышалась на крутом бугре, оградившись валами и пушками, станица, её верная союзница, – на высокой приречной террасе. Пушки крепости и сторожевые вышки казаков смотрели на юг, за Кубань; с востока и запада обороной станицы служили глубокие овраги-яры, что, прорезая прибрежные обрывы, спускались к реке; и лишь с севера станица была открыта в степь. Там казаки сеяли пшеницу и пасли скотину.
Но, как всегда водится в подобных случаях, возле крепости вскоре образовался и разросся посёлок из ремесленников, торговцев и отставных солдат, получивший название форштадта или слободки. Постепенно улицы станицы и слободки почти слились, но невидимая глазу граница чётко отделяла привилегированных жителей станицы – казаков и чиновный люд, от граждан второго сорта – иногородних.
Рубежная не отставала от общего технического прогресса, чему способствовало её удачное расположение на сухопутных и водных путях. Помимо церквей, появились школы, училища, больница… В упразднённой крепости, ставшей казачьим арсеналом, выстроили тюрьму. После того, как через станицу в 1900-м году прошла железная дорога Ростов-Новороссийск, жизнь забурлила с невиданной силой. Возникли новые учреждения: отделение Азово-Донского банка, ссудная касса, нотариальная контора, типография, почтово-телеграфное отделение, общество взаимного кредита… Заработали маслозавод «Брунан», пивзавод «Ирза-Богемия», поташный завод, механический завод, железнодорожные мастерские, элеватор, водный пост пароходного товарищества «Дицман». Про множество питейных заведений тоже стоит упомянуть. Административное разделение казачьей станицы и иногородней слободки при общей хозяйственной деятельности создавало всё больше неудобств и раздоров. В станице полновластно правил атаман и казачье правление, в слободке – полицейский участок. Отношения между пятнадцатью тысячами обитателей станицы и слободки с форштадтом никто бы не назвал нормальными. И в мирную развязку верилось с трудом.
Была ещё одна, незаметная постороннему глазу, но многое объясняющая особенность в поведении обитателей станицы. Приречная терраса, на которой стоит Рубежная, обрывается к реке высоченной кручей, образуя естественную смотровую площадку. С неё открывается беспредельный обзор Закубанья – серебряная дуга реки, разноцветный простор степи с ниточками дорог, зеркалами прудов, купами рощ, гнёздами хуторов под огромным, кажущимся особенно огромным с этой высоты, куполом неба. И на самом краю окоёма, в стовёрстной дали, снежные вершины гор. Смотришь – дух захватывает, так и манит в полёт, словно птицу.
На эту смотровую площадку время от времени приходили некоторые рубежанцы. Необходимо подчеркнуть – «некоторые». Потому что их действительно было мало. Неисправимые романтики не в счёт – их везде единицы. Нет, «на кручу», как называли это место аборигены, ходили вполне земные люди. Но – почти исключительно потомки первопоселенцев. Причём, в большинстве своём, не коренные «репаные», как их зовут на Кубани, природные казаки, а чаще те, кто выписался из сословия и перешёл на гражданскую службу, составив тонкую прослойку местной интеллигенции.  Они, изменившие исконному казачьему делу, сильнее других нуждались в духовной подпитке. Стоя на круче, они видели перед собой не просто прекрасный пейзаж, им открывались поля сражений, где лилась кровь предков, земля вдвойне для них дорогая, земля, с которой сроднились. В прозрачной громаде воздуха витали зримые только пристрастными глазами тени дедов и прадедов, звучали в гуле ветра родные голоса. Здесь был их отчий алтарь, освящённое памятью место.
Но здесь вы никогда не увидели бы иногороднего. Зачем ему смотреть на чужую землю, не желающую признать его родным чадом, уделяющую жалкие крохи от своих щедрот? Мысли иногороднего были заняты одним – как добиться равных прав с казаками, как стать хозяйской ногой на этой земле? Справедливые, но опасные мысли.
Станицу Рубежную не стоит искать на карте, она существует лишь в этой книге. Но у неё есть реальный прототип, и всё, что произошло с её жителями, как прошла кубанская станица через годы Гражданской войны, отнюдь не досужая выдумка автора. Автор – родной внук своих красных и белых дедов, и этим всё сказано.



1
(31 декабря 1917 года)

С детских лет Катя любила накрывать праздничный стол. Сияние хрусталя и серебра на белоснежной скатерти, предвкушение прихода весёлых гостей, их смеха и приветствий – от всего этого так сладко замирает в груди. Кто не любит праздников? А сегодня большой праздник – до Нового, 1918-го года, осталось несколько часов. И пускай прошедший год исковеркал и перепутал многое и в огромном российском государстве, и в её малой жизни – всё равно радостно сойтись вновь в старом родительском доме. Две семилинейные лампы в розовых абажурах разливают уютный свет по просторной столовой, изразцы голландки дышат ласковым теплом, в углу мерцает игрушками наряженная ёлка, и так легко забыть, что за окнами стынет морозная и тёмная станица, бежит подо льдом холодная Кубань – брр! Надо быть благодарной старому году – он сохранил их семью в здравии и целости, хоть и не все сегодня будут за столом.
 Интересно, о чём раздумалась нынешняя хозяйка стола сестра Настя? Плавает вокруг стола, как пава, что-то напевает. Ну-ка, проверим её память.
– Настя, с какого года мы не встречаем Новый год всей семьёй?
Анастасию трудно застать врасплох. Но и отвечать она никогда не спешит, словно подчёркивая долгой паузой своё превосходство в уме и возрасте. Водится такое за старшей сестрой. Вся её невысокая, присадистая фигура дышит уверенностью и спокойствием нашедшей своё законное место в жизни женщины. И её долг – учить уму-разуму младшую сестру, порхающую беспечной бабочкой. Аккуратно ставит тщательно протёртый фужер справа от тарелки, достаёт из буфета следующий, и только потом открывает рот:
– С 1908 года. Как сестра Маруся вышла замуж и уехала жить на Кислые Воды, так с тех пор кого-то да нет. Ну, ты в ту пору ещё пешком под стол ходила.
Катя вспыхивает:
– Это в одиннадцать лет пешком под стол? Не задавайся, Настя! Такой тонной дамой стала, что слова тебе не скажи. Я, между прочим, тоже второй год мужняя жена.
– Не одиннадцать, а десять, – Анастасия, как всегда неумолима и точна.  – Тебе только в наступающем году двадцать исполнится. А в голове ветер по-прежнему. Ты зачем Диму Кибирёва пригласила?
И с явным удовольствием наблюдает как взлетают вверх и без того высокие дуги бровей сестрёнки, как сыплются искры из синих глаз, наливаются пунцовым цветом щёчки. Тонкая фигурка Кати в облегающем платье вытягивается струной, руки взмахивают крыльями вспугнутой птицы.
– Настя, что ты выдумываешь! Никого я не приглашала! Я сама у тебя в гостях. Тётя Агния заехала за мной с этим негодяем Сашкой, а потом вдруг завернули до Кибирёвых. Что мне было делать – из фаэтона выпрыгивать?! Сашка с Димой – друзья не разлей вода. И не забывай, Дима – брат Оленьки, Сашкиной пассии, а ради Оленьки Сашка и дом сожжёт.  К тому же Дима один на свете, как перст. Как его не позвать? Можно быть снисходительнее и не терзать меня ехидными намёками!
Едва не задохнувшись, Катя переводит дух и пугливо поглядывает на дверь в гостиную, раскрытую и лишь задёрнутую портьерой. Из гостиной доносится нестройный квартет трёх мужских и одного женского голосов. Медовое меццо-сопрано принадлежит тёте Агнии, бархатный бас – Константину, мужу Анастасии, хрипловатый тенор – брату Александру, в сердцах названному Катей негодяем Сашкой, приятный баритон –  Диме Кибирёву, предмету сестринского раздора. Про трагедию в семье Кибирёвых известно всей станице. Родители Димы и Оленьки после гибели их старшего сына на Кавказском фронте пошли служить на госпитальное судно «Портюгаль», отец – врачом, мать – сестрой милосердия, и весной 1916-го года у турецких берегов их судно торпедировала немецкая подводная лодка. Дима и Оленька остались сиротами, впрочем, Дима в 17-ом году уже сам стал врачом и служил в войсковой больнице станицы, а Оленька училась в Мариинском училище Екатеринодара.
Но Анастасия продолжает безжалостно стыдить младшую сестру:
– Вот скажи – зачем ты морочила, морочила голову бедному Диме, а потом скоропалительно выскочила замуж за Георгия? Разве это порядочно?
– Что значит морочила? – горячо оправдывается Катя. – Да, через Сашу мы познакомились, вместе ходили купаться на Кубань, в синематограф, танцевали в правлении на балах – что тут такого? Он мне в любви не признавался, я ему ничего не обещала. Да таких кавалеров у меня пруд пруди было!
– Не выкручивайся, – хладнокровно, словно инквизитор, вынимает душу старшая сестра. – И перестань размахивать руками, ты уже одну китайскую вазу успела разбить. Вы же всё лето пятнадцатого года с Димой под ручку ходили, пока он был в станице на вакациях. Даже в Екатеринодар на скетинг-ринк ездили.
– Втроём с Оленькой, – поправляет Катя.
– Пускай с Оленькой, – соглашается Анастасия. – Но ведь всем было ясно, что Дима ухаживает за тобой, и ты его не отталкиваешь. И тут вдруг разворот на сто восемьдесят градусов.
– Господи, – Катя умоляюще складывает ладони перед грудью. – Как ты не поймёшь, Настя, я никаких обещаний Диме не давала. Он улыбался, да молчал. Что мне – век дожидаться, пока он решится на признание? Или самой на него вешаться?
– И тут подвернулся бравый хорунжий Дронов, – назойливым оводом язвит ревнительница морали. – Как устоять? Тем более, когда ты – старая дева восемнадцати лет.
 – Не все же такие неторопливые и обстоятельные, как моя старшая сестра, – парирует Катя. – До двадцати одного года женихов перебирала.
Анастасия поджимает губы, бренчит вилками и ножами в буфетном ящике. Она прекрасно сознаёт, что напрасно тиранит сестру. Что толку ворошить прошлое? Это после сегодняшних объяснений с прислугой никак не уляжется раздражение. Наглая баба из иногородней слободки выдала номер. Чуть за окнами начало темнеть, как она сняла фартук и объявила, что их слободской Совет рабочих, солдатских и крестьянских депутатов установил восьмичасовой рабочий день, и она отбыла его сполна. Завтра её пролетарское величество будут праздновать вместе со всем трудовым народом, а второго января, так и быть, изволят пожаловать. С тем гордо удалилась, оставив Анастасию в столбняке. Хорошо, что за свои восемь часов сознательная представительница рабочего класса успела настряпать горячих и холодных блюд, лишь накрывать стол пришлось хозяйке, призвав на помощь младшую сестрёнку. Невелик труд, а по самолюбию бьёт. Вот и срывает сердце на неповинной Кате. Не стоит ссориться с сестрой, хотя выбор Кати откровенно безрассуден. Да, Жоржик Дронов – красавец, грудь колесом, и статью, и весёлым характером удался, но ведь он – казак, служивый. Позапрошлым летом окончил Оренбургское казачье училище, прибыл домой покрасоваться в золотых погонах, за три недели окрутил глупую Катю и умчал на войну, где его в любой момент могут убить. И что потом? Её Константину, преподавателю прогимназии, эта участь, по крайней мере, не грозит. Он всегда под боком, и её душа на месте.  Катя же на нервах постоянно. Пожалеть её надо, а не казнить.
Впрочем, младшенькая уже сама виновато заглядывает в глаза:
– Честное слово, не понимаю, как всё произошло. Затмение необъяснимое.
– А когда Жорж вернётся? – Анастасия с облегчением поддержала примирительный тон. – Уже почти все казаки с фронтов возвратились.
Катя застонала.
– Жду, жду. Третьего дня получила от Георгия письмо, пишет, что застрял их полк в каком-то Энзели, ждут пароходы, чтобы переплыть Каспий. Занесло его в эту богом проклятую Персию. А я сижу у окна, как Шехерезада из «Тысячи и одной ночи», сама себе сказки рассказываю, глаза проглядела. Устала быть одной. Свекровь мою ты знаешь, с ней душу не отведёшь. Тебе веселей, и муж с тобой, и сынки подрастают. Где они, кстати?
– Спят без задних ног, где ж им быть. – В голосе Анастасии зазвучали одновременно ворчливые и довольные нотки. – Набегались за день вокруг ёлки, налопались сладостей и попадали, как усталые щенки.
Под споры и разговоры стол накрыли. Анастасия окинула критическим взором поле грядущего пиршества, поправила неверно установленные рассеянной Катей тарелки, похвалила себя за два дополнительных прибора – вдруг Жоржик нагрянет со своей мамой – и признала подготовку законченной. Можно приглашать гостей.

*   *   *

В гостиной меж тем шёл спор, по горячности и злободневности далеко превосходящий сердечные разногласия сестёр. Средних размеров продолговатая комната, выходящая четырьмя окнами на улицу, одной дверью – в коридор, а второй – в смежную столовую, гудела не слабее пчелиного улья в пору медосбора. Ораторов в избытке, и всем не терпится высказаться. 
Константин Сакмарский, дородный молодой мужчина, пухлощёкий и тёмноглазый, с коротко подстриженной бородкой, в визитке и при бархатном галстуке-бабочке, на правах хозяина дома расположился в мягком кресле сбоку от журнального столика и пытается вести роль председателя собрания.
По другую сторону столика, утопая в пучинах такого же кресла, сверкая золотом перстней и камнями колье, переливаясь синью шёлкового платья, томно клонит голову с высокой сложной причёской блистательная Агния Николаевна, тётя сестёр и брата Высочиных. Она больше слушает красноречивых мужчин, но вставить своё злато слово ничуть не стесняется: перед ней, по её меркам, зелёная молодёжь, а за спиной Агнии Николаевны – тридцать два года жизни и два схороненных мужа, что, глядя на тонкое смуглое лицо без единой морщинки, в голову не придёт.
Наискосок от главенствующих особ, на кожаном диване с высокой спинкой устроились Александр и его друг Дмитрий. Александр, успевший последовательно побывать за несколько беспокойных лет молодости и выпускником екатеринодарского реального училища, и учительской семинарии, и Михайловского артиллерийского училища, нервно подёргивает плечами, словно пытаясь стряхнуть с себя ненавистный партикулярный пиджак. Увы, бывшему господину подпоручику приходится мимикрировать под стрюцкого, ибо офицерам с некоторых пор стало небезопасно появляться на улице в уличающем чин обмундировании. Приехав в родные края долечивать раненое колено, Александр застрял на взбаламученной революциями Кубани, а последнее время вообще вынужден прятаться у тёти Агнии в её относительно спокойной станице Заречной. Мечты удрать на Дон, в армию генералов Корнилова и Алексеева, пока остаются мечтами. Он сидит, откинув коротко стриженную голову на спинку дивана, хищно сдвинутые к переносице синие варяжские глаза настороженно выглядывают из глубоких впадин глазниц, узкое бритое лицо часто кривится презрительной гримасой. Больная нога в хромовом сапоге, единственном предмете, который напоминает об упразднённом большевиками офицерском сословии, вызывающе вытянута вперёд. Какое может быть праздничное настроение, когда Дима не смог привезти из Екатеринодара его возлюбленную Оленьку? На всех станциях бесчинствует пьяная солдатня, ни одну красивую девушку не пропустят мимо.
Дмитрий Иванович Кибирёв, молодой мужчина двадцати двух лет, врач-ординатор войсковой больницы, глубоко вжался в угол дивана и разглядывает носки своих начищенных штиблет. Крупную плечистую фигуру ладно облегает чёрный костюм, белый галстук напоминает о принадлежности к профессии.  На несколько скуластом, мужественном лице попеременно сменяются напряжённое внимание и готовность отозваться. Широкий лоб венчает тёмно-русый «бобрик». Про такие лица принято говорить – «удивительно располагающее».
Константин Леонидович ораторствует во всеоружии филологического образования:
– Хочу поведать, господа, – извините, граждане, – как пару дней назад я стал очевидцем воистину исторического события. Собственными глазами наблюдал, как свергается старая власть и учреждается новая. Шёл утром на службу – а путь мой пролегает мимо станичного правления – и в этот самый момент подкатил к парадному крыльцу на своей великолепной рессорной линейке наш пан атаман, имея ошуюю пана писаря и кучера. На крыльце его ждал караул, но не тот, что салютует взятыми на плечо винтовками, а тот, что берёт под караул, или, попросту говоря, под арест. Наши новоиспечённые красногвардейцы местного совета, вкупе с пришлыми солдатами, наставив штыки, загнали уважаемого Онисима Лаврентьевича назад на сиденье, взяли с двух сторон под белы ручки и увезли, надо полагать, в тюрьму на форштадте. Что интересно, представители новой власти весьма вежливо пригласили пана писаря пройти с ними в правление, а кучера отправили пешим порядком восвояси, дав тем самым понять, что в его услугах не нуждаются и что лошади и линейка обрели новых собственников. Кому-то из римских императоров приписывают историческую фразу – «Нехорошо многовластье». Большевики явно ей следуют, так что могу вас поздравить – в нашей станице утвердилась единоличная власть Совета рабочих, крестьянских и солдатских депутатов. Правда, осталось загадкой – кто их выбирал?
– Ты же сам видел, кто, – фыркнул Александр, – штык и винтовка. Кто палку взял, тот и капрал. А казаки наши по хатам отсиживаются, скоро иногородние будут на них верхами кататься.
– Тюрьма пополняется каждый день, – невесело, словно ставя неутешительный диагноз, подтвердил Дмитрий.  – Больница недалеко от вокзала, я не раз видел, как увозят снятых с поездов пассажиров. В основном офицеров. Говорят, и в станице арестовали нескольких прямо на дому.
Александр нервно заёрзал, словно ему было трудно удержаться на скользкой коже дивана.
– У нас в Заречной пока мирно сосуществуют обе власти, – решила внести успокоение Агния Николаевна, обводя собеседников чарующим взором. Это её обычная манера поведения: она считает, что женщина должна воздействовать на вечно воинствующих и беспокойных мужчин миротворно. Но в злобе дня, тем не менее, отлично ориентируется. – Точнее сказать, власти нет никакой. Атаман наш самоустранился, от греха подальше. Из соседнего Филипповского, а оно, вы знаете, чисто иногороднее село, наезжают регулярно тамошние советчики, митингуют, пытаются организовать станичный совет, но что-то у них не получается. В Заречной иногородних мало, казаки себя не проявляют. У нас пока тихо.
– Вот именно – пока! – сорвался Александр. – Погодите, тётя, арендаторы скоро предъявят претензии на ваши необозримые десятины. Читали большевицкие агитки – «долой казачество», «долой богатеев-кровопийц», «вся власть иногородним»? Читали? И поверьте – эти хамы уже не остановятся, пока против них не встанет настоящая вооружённая сила. А в Заречной что? Казаки трусят, выжидают. Кто смелее, как наш сосед Растегаев, те уже уехали по-за Кубанью, черкесскими аулами в Екатеринодар. Там Краевое правительство ещё держится, там войсковой старшина Галаев и капитан Покровский собирают отряды, чтобы противостоять большевикам. Будь моя нога здорова, тоже бы туда уехал. А филипповцы добьются своего, их земляки вернулись с фронта с оружием, с полувзводом трёхдюймовок, они заранее готовились взять власть. Заречную не мытьём, так катаньем они покорят. И до нас с вами доберутся.
– Саша, не волнуйся, – голос тёти Агнии журчал всё так же ровно. – Пока я жива, тебе ничто не грозит. О твоём пребывании в моём доме никто из посторонних не знает.
Александр махнул рукой:
– Не обольщайтесь, тётя. Секрет полишинеля. А наши с вами жизни для господ большевиков ничего не стоят. Юридически, как класс мы упразднены. Осталось сделать следующий шаг – упразднить физически. Но в любом случае, спасибо вам за всё.
Настала очередь Константина заворочаться в мягких объятиях кресла. Слова шурина «спасибо вам за всё» невольно уязвляли чувствительную душу филолога. То, что Александр предпочёл скрываться не в его доме, а у тёти, выглядело несколько двусмысленно. Особенно, если учитывать тот всем известный факт, что осязательное благополучие, которым наслаждается его семья, создано по большей части заботами Агнии Николаевны. Дело в том, что этот большой, благоустроенный дом, давший приют семейству Константина, принадлежал с давних пор отцу Анастасии, но из-за непоседливого характера тестя, часто менявшего место службы («кочующий проповедник», как ехидно, но метко звал его непочтительный сын Александр), уже много лет пребывал в запустении. Когда Константин, выпускник Саратовского университета, предложил руку и сердце поповне Анастасии, семья тестя обреталась далеко от кубанской станицы Рубежной, и возвращение в родные палестины не входило в планы кочующего проповедника. Тут-то и озаботилась достойным гнездом для молодожёнов тётя Агния. Она недавно похоронила мужа, своих детей не имела, вот и пролила на голову любимой племянницы поток неслыханных щедрот. Доход с отданных в аренду трёхсот десятин позволял ей не скупиться. Дом был капитально отремонтирован, обставлен, пристроен хозблок с ледником, большой кухней, теплым клозетом и ванной. Не реже раза в месяц ледник и кладовая принимали дары, присылаемые из Заречной. И прятать у себя преследуемого большевиками офицера тётя Агния, в отличие от осыпанных её благодеяниями родственников, не боялась.
Слух Дмитрия как человека, выбравшего себе профессию спасителя чужих жизней, задела сентенция Александра о физическом упразднении классовых врагов. Всё так же глядя в пол, он уточнил сентенцию друга.
– У нас в Рубежной большевики ведут себя ещё относительно пристойно. Хотя в слободке пьяные прихожане растерзали прямо после проповеди отца Филарета за обличение их в буйстве, а на базаре красногвардеец Савлук, известный пьяница и проходимец, застрелил казака Кучерова за якобы возмутительные слова. Но это пока единичные случаи. Наверно, в тюрьме ещё мест хватает.
– Тюрьма месяц назад полностью опустела, – перебил Александр. – Красные охрану разоружили, бандитов выпустили. Теперь казематы заполняются бывшими господами.
Дмитрий переждал очередную вспышку друга и продолжил.
– Недавно ездил на войсковой аптечный склад, в Ладожскую. Слов не подобрать, что там творится. Не пройти, не продохнуть от солдатских толп. Все в красных лентах, все пьяные. На вокзале их штаб и революционный суд. Прибывающие поезда подвергаются досмотру, воинские эшелоны с Кавказского фронта буквально выворачивают наизнанку. Офицеров, за кого не вступятся их казаки и солдаты, расстреливают прямо за вагонами. Проезжих буржуев нещадно грабят. Станичникам тоже достаётся – реквизиции, постой, издевательства.  Викентий Николаевич, главврач войсковой больницы, жалуется на кошмарный поток раненых, избитых, изнасилованных. И что любопытно – красные герои тоже поступают в больницу, но не после ран, а от белой горячки. Допиваются до безумия, стреляют, не разбирая, во всех подряд. Бедлам! А в Екатеринодаре, откуда я третьего дня вернулся, вообще смех и горе. Краевое правительство, желая погасить революционный пыл народа – бродили слухи про большевицкий переворот – распорядилось о распродаже по бросовым ценам накопленных за время сухого закона огромных запасов спирта. Представляете, во что это вылилось? Половина городского населения   ползает на карачках или лежит под заборами. Зрелище незабываемое. Зато ожидаемый под Новый год бунт не состоялся.
– Надумали откупиться дармовой выпивкой? – Гримаса на лице Александра из презрительной преобразилась в страдальческую. – Не поможет. Паллиатив. Спирт вылакают и опять возьмутся за винтовку. Зверя укрощают палкой. В Ладожской тоже первоклассный спиртзавод, горючего для поднятия революционного духа в избытке. Но заметьте, 39-я пехотная дивизия ума не пропила. Она первая на Кавказском фронте перебила своих офицеров и организованно двинулась по домам устанавливать советскую власть, она ведь сплошь набрана из иногородних Ставрополья, Кубани и ближних губерний. И действуют красные стратегически разумно. Все железнодорожные узлы Северного Кавказа в их руках, от Торговой и Тихорецкой до Армавира и Владикавказа. Нашу линию Кавказская – Екатеринодар, до Варилки включительно, оседлал 154-й Дербентский полк и, как видите, справляется со своей задачей успешно. По железной дороге не проскользнёт ни один контрреволюционер. Казачьи полки приходят обезглавленные, это уже не войско, а сброд, отравленный красной агитацией.
– И что же дальше? – растерянно спросил Константин.
– Дальше? У вас под рукой, уважаемый зять, на столике лежат газеты. Я их просмотрел. Среди них, гляжу, и большевицкие есть.
– Исключительно ради полноты осведомления, – поспешил заверить хозяин дома.
– Так вот. Можете справиться в «Прикубанской правде» – 25-го декабря сего года Второй съезд иногородних Кубани уже избрал свой Совет и намерен править всей областью единолично и полноправно. Если так пойдёт дальше, скоро будете преподавать ученикам евангелие от Маркса-Ленина и петь с ними «Интернационал». Хватка у большевиков железная.
– Не думаю, что всё так безнадёжно, – возразила тётя Агния. – На Руси уже бывала и разинщина, и пугачёвщина, однако законная власть всегда восстанавливала порядок.
– Вы упускаете один важный момент, тётя, – Александр отчаянно затряс стриженой головой. – В России законной власти сейчас нет. Государь император отрёкся, Временное правительство семь месяцев болтало и отпускало вожжи, пока его не скинули большевики. И самое главное – армия, которая одна только способна восстановить порядок, армия развалилась. На кого молиться, кто поведёт, под чьи знамёна вставать? Государство фактически не существует, разодрано на клочки.
– Но ты же сам говорил, что в Екатеринодаре собираются силы, готовые восстановить порядок? И на Дону тоже? Значит, не всё потеряно?
– Хочется верить. Но уж слишком решительно напирают большевики. И в методах не стесняются, и народу неслыханные блага сулят. А демос падок на подачки.
– Есть ещё такая вещь, как психология, – подал голос Дмитрий. – Для того, кто нарушил присягу, совершил человекоубийство, пути назад уже нет. Чтобы остаться в живых, он должен идти до победного конца, не останавливаясь ни перед чем. Большевики это отлично понимают, поэтому позволяют своим сторонникам совершать любые жестокости, разнуздывают самые низменные страсти, и ряды их растут за счёт тех, которым терять уже нечего.
– Неужели люди так быстро меняются? – Агния Николаевна недоуменно обводила собеседников округлившимися глазами. – Ведь ещё вчера царила тишь и благодать.
Александр попытался рассмеяться, но лишь беззвучно оскалил зубы.
– Мы же не страусы, тётя, не надо прятать голову в песок. Если к вам на порог ещё не ступил сапог революционного солдата, то это лишь вопрос времени. Нравы изменились неузнаваемо и, боюсь, непоправимо. В армии Временного правительства я имел возможность восчувствовать нравы богоспасаемого народа на собственной шкуре, еле ноги унёс. Дима наверняка тоже почувствовал разницу между пациентами 16-го и 17-го годов, не так ли? – Дима горестно кивнул. – И у тебя, Константин, могу поручиться, повеяло в аудиториях несколько неуютным сквознячком, признайся?
Константин замялся, откашлялся и нехотя выговорил:
– Ты прав, Саша, последнее время и в прогимназии, и особенно в железнодорожной школе, где я тоже преподаю, не всё благополучно и с дисциплиной, и с высказываниями, которые позволяют себе учащиеся. Пресловутая демократизация, коей нам прожужжали уши комиссары Временного правительства, приносит горькие плоды. Допустим, дерзящих и хулиганов хватало всегда, но усилиями сплочённого преподавательского коллектива их держали в ежовых рукавицах, всё было под контролем. Но сейчас и среди педагогов наметился раскол. Некоторые преподаватели прямо поощряют так называемое свободомыслие, а по моему убеждению – разрушают саму основу воспитания. К примеру, второй год у нас служит некая Глафира Александровна Семёнова. Местная казачка, окончила Высшие курсы, набралась в столице революционных идей, поговаривают, даже состоит не то в партии социалистов-революционеров, не то социал-демократов. Сейчас она, по сути, негласный руководитель прогимназии и в митинговом духе вместо наук преподаёт детям программу своей партии, а инспектор не решается поставить её на место. Какой в России народ, какой демос? У нас же на девяносто процентов непросвещённый охлос, исповедующий власть глотки и кулака! И сразу прививать ему самомнение полноценного гражданина? Представляете, что творится в тёмных мозгах подростков, во что преобразуется? Перемены происходят стремительные и, увы, далеко не благоприятные.
– Убедились, Агния Николаевна, что ваше прекраснодушие не соответствует действительности? – Александр словно наслаждался поражением тёти по всем пунктам. – Умилительно, но непозволительно. Мы с вами находимся не в обществе ангелоподобных поселян, а в джунглях Андаманских островов, где вокруг шастают голодные каннибалы.
– Не пугай, Саша, – тётя шутливо защитилась ручкой. – Ты какой был в детстве, такой и остался. Начитался приключенческих книжек и всюду тебе мерещатся кровожадные враги. Не зря тебе сёстры дали прозвище брат Ган. И вообще – сегодня праздник. Довольно о грустном. Дима, будь добр, поставь пластинку Шаляпина, послушаем хорошую музыку.
Дмитрий послушно подошёл к конторке с граммофоном в углу гостиной.
– Что желаете, Агния Николаевна?
– Арию князя Игоря, – чуть помедлив, заказала любительница музыки.
– Вот-вот, – Александр встал, осторожно подтянув больную ногу. – О, дайте, дайте мне свободу! В самую точку, тётя. Дима, пойдём, покурим, не будем мешать меломанам. От одного слова «свобода» у меня корчи начинаются.
В холодной прихожей, где никогда не хотелось задерживаться из-за её тоскливой атмосферы расставаний и прощаний, о которой напоминала верхняя одежда на вешалке, друзья утеплились: Александр – в романовский полушубок и казачью папаху, Дмитрий – в пальто с узким меховым воротником и шапку-пирожок. На открытой веранде было морозно, острые лучики света пробивались сквозь щели ставен, лежали на дощатом полу, подсвечивали голые лозы дикого винограда, вьющиеся по перекладинам меж деревянных колонн. Отошли в угол, куда не падал свет, закурили.
– Дрянь – армавирские папиросы, – Александр закашлялся, замотал головой.
Дмитрий протянул свой портсигар:
– Бери мои, я запасся в Екатеринодаре асмоловскими.
– Ничего, злей буду. Слушай – неужели из Екатеринодара выезда нет?
– Как тебе сказать. Мой белый галстук и ведомственная фуражка пока что служат пропуском, во врачах нуждаются обе враждующие стороны. А между собой они непримиримы. Даже парламентёров не признают. Войсковое правительство прислало группу офицеров с полковником Селезнёвым во главе, чтобы попробовать договориться миром – наш Совет засадил их в тюрьму. Послал Совет в Екатеринодар большевиков Седина и Стрилько – горячие головы из отряда Покровского убили их без всяких разговоров. Нет, как хочешь, а подвергать Оленьку прелестям так называемого досмотра на каждой станции, где правит бал пьяная солдатня, я не решился. Ей в доме дяди безопаснее.
– Сволочи! – Огонёк папиросы после жадной затяжки высветил хищный оскал Сашиных зубов. – Развешать бы всё это красное быдло на столбах от Рубежной до Екатеринодара.
– Ты и впрямь, Саша, становишься злым.
– А ты представь себя на моём месте.
Друзья замолчали. Тишина над станицей стояла оглушительная, но она не успокаивала, а сдавливала голову, как тиски. Мигали вверху мириады звёзд, белел скудный снежок под забором, в доме напротив, у священника Богоявленского, тускло светились зашторенные окна – классическая новогодняя ночь. Но где радостное ожидание нового огромного года, сулящего только хорошее? Как ни подбадривай себя, а заглянуть хотя бы на день вперёд не получается.
- Ты давно ходил на кручу? – неожиданно спросил Александр.
Дима будто ждал, ответил не задумываясь:
- Последний раз с тобой вместе, когда ты приехал из госпиталя, осенью. Ты ещё на костылях был, помнишь? По твоему настоянию. Мне хватило похода летом, когда сам вернулся из Киева. Жуткое чувство, будто стоишь над пропастью, над пустотой. И оттуда тянет немым холодом. Как быстро всё переменилось! Или это мы стали другими?
- С волками жить – по-волчьи выть, - отрезал Александр. – Всё переменилось. Нас с тобой, Дима, хотят лишить прошлого, очень сильно хотят. Немудрено испугаться и оглохнуть. Но я услышал тогда – «Не бойся. Всё в твоих руках».
– Поэтому ты твёрдо намерен идти воевать против большевиков?
– У меня выбора нет. Дорогу в Екатеринодар можно проложить только штыком.
Дима помедлил и решился на давно заготовленный вопрос:
– А скажи, пожалуйста, почему так долго не возвращается с фронта Георгий?
– Всё очень просто, – устало пояснил Александр. – В казачьих частях стараются соблюдать порядок. Сначала отпускают домой первоочередные полки, они раньше вступили в войну, а Жоржик служит в третьеочередном Хопёрском. Да ещё у чёрта на куличках, в Персии. Ну, и ты сам видел в Ладожской, как их пропускают. А таких пропускных пунктов по пути немало.
Следующий вопрос дался Дмитрию ещё тяжелее.
– Как думаешь, у Георгия не будет затруднений при проверках? Он же добрый малый, вряд ли восстановил своих казаков против себя.
– Не поручусь. – Александр постарался перебросить окурок через забор, но тот упал на заснеженную клумбу. – За полтора года на фронте человек может измениться до неузнаваемости.
 И вдруг захохотал:
– А ты чего так за Жоржика переживаешь? Если не ошибаюсь, в твоих интересах, чтоб он совсем не вернулся.
Смущённый Дима едва сумел пробормотать:
– Саша, ты становишься невозможным циником.
Входная дверь приоткрылась, донеслись звуки «Элегии» Массне – «Где шум лесов, пенье птиц» – высунулась голова Константина:
– Женщины предлагают проводить Старый год.