Би-жутерия свободы 27

      
  Нью-Йорк сентябрь 2006 – апрель 2014
  (Марко-бесие плутовского абсурда 1900 стр.)

Глава#1 Часть 27
 
В данном случае форсированное повествование, ратующее за любовь к искусству в принудительном порядке, всего лишь затянутый фарс с бесчисленными отступлениями, предназначенными для проникающего ранения метким словцом синеющего от напряжения поглотителя оного. Ведь согласитесь, простота хуже воровства, особенно в области изысканной графомании, которая  выглядит ранимее японской мимозы на Формозе, где охотники за песцами последовательно преследуют свои шкурные интересы, а грубые ошибки невозможно предотвратить или превратить в нежные.
Не мешает отметить, что у счастливого выдумщика с комплексом нахватанных данных, спешащих занять свободные места в пределах черепной коробки, как у всякого любителя огорошенного супа, к четырнадцати годам достигшего молочно-восковой спелости, имелась своя благодарная аудитория – это он сам. Он поглощал разбогатевшую на слухах жирную информацию о вольных упражнениях в постели на неустойчивом бревне, что способствовало оттоку скопившейся желчи и размыванию скопившихся осадков от теней. Скажем откровенно, по-настоящему он выгадывал, когда торговался с собой, повторяя, как часто мы осуждаем недоступное нашему восприятию. Думаю, что вулканическая порода разговора мамы с акушером, принимавшим роды после девяти месяцев её недомогания и его (в связи с этим) головной боли, в какой-то степени прольёт лунный свет на возникающие вопросы.
Когда вместительная женщина спросила: «Ну как там мальчик?», он ответил: «Внизу – ничего выдающегося, подбородок заострённый, внимание рассеянное, но форма головы – парадная с баро-банщиками впереди предзнаменования».
Так что сам собой напрашивается вывод, что это был военный врач, придерживающийся принципа ребе – семь раз отмерь – одному отрежь. Поэтому я надеюсь оправдать голубые надежды людей, вышедших из клозетов и готовящихся примкнуть к ненавистным интеллектуалам, их столкновения с безучастными действующими лицами с догорающими от смущения щеками не оттолкнут читателя, благо что запомнить их при всём старании невозможно.
Да и память у меня, как у многих, уже не та, что была, когда я знал, что с собой сделаю, поэтому сидел, сложа руки. Я же не строптивый кот Василюкас – постоянный участник циркового обозления дрессированных тигров во сне на полосатом кухонном подоконнике диетического ресторана «Синяя птица», что напротив проворовавшейся страховой компании «Спёртый воздух».
Учёный кот с пенкой у рта и четко очерченными природой губами, отшлифовывая параболическую породу мышления, доказывал, что самому болезненному заточению подвергается карандаш. Не отрицая своего рыцарского наследия, он с растяжкой утверждал, что непосредственно происходит из английской компьютерной фамилии Log-in-off, после того как друзья детства по ночным бдениям (враги на старости лет) наставили его на путь праведный, и он колобком скатился со скалистой горы Грехопадения, вживаясь в судьбу своего хозяина и насмехаясь над ним. 

Не думал, что действительность объедки
подбросит мне, да, этого не знал.
Я покупаю время за таблетки,
как женщину за деньги покупал.

И сгорбившись, на палку опираюсь,
бреду, в асфальт взгляд тусклый устремив.
Мимо меня летит мальчишек стая,
грожу им палкой точно экстремист.

Я их кляну за шум, за радость лета,
за молодость, как свойственно старью.
Не соглашаясь с песенкою спетой,
я их ругаю и себя корю

за то, что ноги старого не носят,
и позади век сладостных утех,
что сердце перебоями гундосит,
что я давным-давно из бывших тех,

пред кем кордобалетки преклонялись,
заискивала сослуживцев рать...
Я жалость вызываю, а не зависть,
так говорю, что и не разобрать.

Теперь полуслепой, полукалека
избавит близких от забот и пут.
Ну, слава Богу, вот моя аптека,
надеюсь, здесь в порядок приведут.

Вы спросите, а чей же это такой эрудированный кот – валерьяночный пропойца в разгар мартовских ночей с их сытными назаборными песнями, раздающимися вширь? Не могу не удовлетворить вполне законное любопытство. Это уродливое производное лягушки с тритоном являлось полноправным членом семейства отца утрусского радио ратных национальностей, в визитной карточке которого значилось «Диктатор – составитель карт слёзных осадков неуправляемой толпы». Хозяину с его культом двуличности на шавочной радиостанции, представлявшемуся в интродукционных джинглах венециносным павлином, хотелось миллион и сразу, а не какую-то там «лимонную» дольку. Поэтому он в целях экономии вещал из подвала своего дома на три штата, хотя главный офис с недисциплинированными сотрудниками ютился в Брюквине по соседству с теннисными сионистами в тенистых местах, где каждый сам себе деликатес в меру своей испорченности. После изнурительных тренировок в боксёрской школе «Травмированная челюсть» хозяин появлялся в офисе реже красна солнышка – раз в неделю и то для того, чтобы взглянуть на свой портрет во весь рост, написанный оливковым маслом с пищевыми добавками и красующийся на стене напротив входа. Он оправдывал свои поступки, говоря, когда в доме нет женщины, невольно приходиться натягивать... джинсы и расторопно выбегать на улицу. Всё вокруг него казалось непристойно радостным, скоро и холестерол придёт в норму, подумал он обнадёживающе. Никто из ослушавшихся подчинённых не мог избежать встречи со сверливым взглядом глубоко засевших глаз начальника, особенно после того как в редакцию пришло анонимное письмо следующего содержания, в котором была заметна инсайдерская осведомлённость.

Ваш офисный портрет не в галифе –
глаза мудры, немного подустали.
Уместен наведённый марафет,
и статью вышли как товарищ Сталин.

Диктаторство вам вовсе не во вред.
Безусый, без могучей шевелюры
в подвале между радиопобед
добились вы признания де-юре.

По случаю нам свыше вы(даны)
Сиреной увлекать баритонально.
Уссатый деспот трубкою дымит.
Культуру вы доносите орально.

Я (со слов мамы меня не долго делали), как тот угловато-тупой детектив, трущийся небритой щекой о бархотку лобка или выбивающий показания из ковра, изредка посещал главный офис на Кони-Айленд, где жадно собирал выигранные призы в виде книг, испещрённых оспенными остротами, рассчитанными на поражение воображения и бутылок с отменным грузинским вином от преуспевающей фирмы «Дроздовцев и сыновья». Так что не пугайтесь, если заметите неоправданные хитросплетения цветастой канвы сжатой пружины обеднённого повествования и проржавевшие капканы прибауток, расставленные в непрожёванных вопросах и не-в-мятных конфетных ответах, напоминающих трофейные трюфеля, ведь самая высокая «покупательная» способность, как известно, у шутников по призванию.
Сам я знавал одного такого неисправимого страдальца – архитектора, планировавшего пустотные лестничные пролёты. Его пустоцветная жена, напоминавшая трофическую язву, после двуствольного секса вприглядку просиживала зимними вечерами у заиндевевшего окна в ожидании Деда Мороза в трагикомической шубе с зародышевым мешком за плечами, появлявшегося, как часы, в сопровождении хора сварливых сварщиков-выпивох «Припой».
Как уставший, вулкан уставивший потухший взгляд в космос, от засушенного гербария метафор поглотитель моих фантазмов (оценщик-читатель, уравновешенный гирьками здравого смысла) имеет шанс потеряться в догадках, облегчённо вздохнув на 1885 странице книги тиражом в несколько хамелеонов, оповещающей, что  прелестные бездельницы засыпают в шесть часов утра и осенние листья опадают с деревьев на не ограбленной хозяевами даче. Пусть он уже растянет рулетку взгляда и высокомерно смерит меня с головы до ног после прочтения самообличительного опуса, уравнивавшего автора в правах с многострадательными жёнами, за которыми нехотя тянулся ряд преступлений против разумного подхода к реальной действительности.

По призванию растяпа,
подхалим неотвратимый,
я хожу на задних лапах
и смотрю в глаза любимой.

Ей дороги забегаю,
стул услужливо подвину,
подскажу тем кто не знает –
одомашненно продвинут.

Мою начисто посуду,
вылижу кристально кухню,
я в постели кремнем буду,
как бурлак в упряжке ухну.

В ней не вынесу позора,
есть для этого помойка,
вышиваю по узорам
я на стрёме и по стойке.

Лучше лошади не скачут,
подчинение докажет
танец в сигаретной пачке
лебединого адажио.

Пол сменю, если прикажет,
пусть зовёт до гроба Заем.
Вину смою, с нею сажу,
чтобы стать домохозяем.

На меня не будет гавкать,
отдых от забот обещан.
А теперь на миг представьте,
так живут миллионы женщин.

Сам собой напрашивается вывод, что грузным весом ляжет численное брутто псевдолитературного товара, не испытывающего сезонных колебаний, пока некто, развлекающийся с мармеладными девчонками из объединения двоечниц «Шанель#5», тачает заготовки законов в перспективе на будущее в унизительных предложениях без подлежащих или просто лежащих под...
А кто не выдержит молотьбы надуманным словом над личностью и кривизны моей эпилептической улыбки вольтерьянца, обуреваемого мегаломанией в толпе, тот пусть отложит интригующий труд смехотворца, обличающего собратьев по заблуждению, до лучших повторных времён. Ведь воспринять сленговую галиматью, подлежащую обезвоживанию, на одном или даже трёх придыханиях – задача неблагодарная и практически неосуществимая. Но она вполне достижима, если акт дефекации рассматривать как обязательство перед рыхлым пустяшным телом и не думать, что Митрофанушка – это недоразвитый грабитель, поимевший «фан» в сабвее, после того как его девчонка на загляденье в пипинг-шоу была отстранена от работы из-за отсутствия трудовой дисциплины.
Если в YOUморе лжи спорадически всплывает так называемая сермяжная правда с её вопрошающими дилеммами: «Почему кардиограмма страны показывает перебои с продовольствием?» и «Можно ли относить царя Гороха к бобовым, и считать ли высыпание народа на шумную улицу, когда хоронят отпетого негодяя,  кожным заболеванием?», то не является ли эта правда органическим  выбросом, подлежащим спектральному анализу при стеариновых свечах? И это всего лишь самая малость из тысяч наболевших вопросов, на которые невозможно получить вразумительный ответ человеку, намеревающемуся пополнить кладбищенские ряды, в случае если не повезёт с вакансией в выкладке крематорской стены. Чтобы поиметь удовольствие хотя бы от поверхностного чтения моих нетленных трудов, ничего не подозревающий мученик обязан следить за смертельно больным изложением, изобилующим эпикурейскими моментами (приём кошерной пищи трижды в сутки по предварительной записи), иначе не выявится вымогатель близости, поражённый недугом, имя которому – всепоглощающая любовь на полустанках воображения, где о здравомыслящем здравоохранении можно только мечтать, говоря от чистого сердца со стенокардией. При наложении люмбаго на торговлю с Антарктидой и соответствующем резком торможении, колёса становятся курящими – они отчаянно дымят. Другим импульсным примером, призывающим к сближению, явилось моё послание ведущему, к которому я испытывал неизлечимое влечение, невзирая на мою въедливость в звонках. В них я – потомок делавшего отчётный доклад на слёте в’агонизирующих проводников линии партии, обращал пристальное внимание на допущенные погрешности в радиопередачах, не соответствовавших моему тепловозу желаний дожить до того времени, когда у нас будет Мама Римский с опытом по сниженной цене. Но даже в отношениях с такими экзальтированными мужчинами как боксёр Леонтий Зубило и гольфист Гиви Онтарио я никого не упрекал и придерживался золотого правила – наиболее приемлемая политика с женщинами – отсутствие таковой.
Непосредственное сотрудничество с ведущим – в сексе реформатором средней руки, бодрило нетребовательного меня и развлекало бездельничающих многих. И пусть мои позвоночные конкуренты, которых с возрастом можно выровнять только асфальтовым катком, устают от ожидания на проводе, пока я выступаю. Им стоит передохнуть от зависти, хотя я им этого вовсе не желаю, ибо сам безмерно страдаю планетарным вращением ногтя в период налаживания развала восьмерящих колёс страны.

Рассмеётся любой
надо мной, над тобой,
над немногими теми.
Очевидно не зря
занял клетку ферзя,
не чураясь полемик.

Вбросив знаний ключи,
ты готов облучить
всех своею звездою.
Тему не потоплю,
языком потреплю
искромётно с тобою.

Как там не славословь,
между нами любовь
и согласие тоже.
С недержанием речи
в словесной картечи
я к тебе расположен.

Наш корабль не дал течь,
и в желаньи развлечь
терпим оба удачу.
Я трещу в телефон
как футбольный буффон
в угловом, на подаче.

Это слишком открытое послание, преисполненное неортодоксального мышления под пронзительные скрипки, принесло мне лишь частичный успех у амбициозного себя и временное признание у сноровистого ведущего, увлечённого выгребной ямой воспоминаний с погребёнными в ней досадными неудачами, несбывшимися мечтами и незавершёнными планами.
В приступе озарения, он, не ознакомившись с основами  критической поэзии, создал оригинальный по своей задумке мазохический шарж от второго лица на самого себя, который с выражением зачитал гостям на собственном шестидесятилетии.
Учитывая, что деспотичные мужчины со стрижкой «Под девочку» в большинстве своём неразборчивые животные (возьмем хотя бы Поликарпа Полимерова), а в женщинах (Диззи Губнушка, Лотташа Добже) высоко развита избирательная система, ничего большего собравшиеся от него не ждали. Да и что ожидать от человека, не пытающегося преодолеть звуковой барьер собственной жены, заявившей, что солнечные зайчики обожают плавленые сырки.

В связи с опросом в беге долгих лет
проснувшиеся с фигою в кармане
который незапамятный рассвет
позёвывают в радиотумане.

Чего бы он ни начинал,
повсюду ждал его провал.

Из кожи в лотерею лез –
не разыгрался «Мерседес».

С девчонками «не встань, не ляжь»
в календарях застыл тираж.

Страховочка В-52
влетела  с ходу в пустоту.

Не оправдался «Вальс Бостон»,
пропал филадельфийский сон.

Жены использовавши дар,
троих согнал на семинар.

С горы разогнанный пробег
растаял как весенний снег.

Полёт в Москву (задравши хвост)
разрушил пресловутый мост.

А может стоит съездить в Омск,
открыть «Восточный клуб знакомств»?

Так нет же, взялся за экран
не карлик и не великан.

Не лучше ль, обнявшись с котом,
на всех помахивать х...востом?

Конечно, после всего съеденного и выпитого друзья несказанно радовались развёрнутому посланию, адресованному себе виновником сходки за праздничным столом, несмотря на то, что его вкусовые сосочки объявили решительную забастовку. Но это осталось в далёком неизгладимом прошлом. Поэтому я буду придерживаться задуманного и поверю вам правдивую авторскую байку, подтверждённую не обетованной Веркой Кавалькадой, утопавшей в вальсирующих слезах (в любви на посошок ей не было равных). Она, с её непропечённым блином угреватого лица, считалась уличным подарком в семье «тяжеловоза», развязывавшего лимфатические узлы железнодорожного транспорта, когда речь его дочери изобиловала недевушкиными выражениями в интернациональной семье, где быстро поднятый в кровати не считался павшим в бою.
Рогоценная старость множественных партнёров принималась Веркой за элементарное свинство, которое невозможно поджарить, а несмелый лучик солнца, прорывающийся сквозь простыню тумана, имитировал утренний секс неустанных на этом поприще ортодоксов. С Веркой Кавалькадой, страдавшей от недомагательств и однажды переночевавшей в Верхних Челнах в вязаной нижней сорочке, когда нерадивые родители выгнали её из дома за чёрствое отношение к мягким игрушкам, вам тоже не придётся столкнуться на просторах порожистого, порой припадочного эпоса о чувствительном определителе национальной принадлежности автора с яйцами на запасных батарейках, при том, что обояние – разновидность гравитационного поля, а порнофильмы задевали его за самое живое.
Что касается моих откровенных писаний – был бы процесс, а стагнация результата меня не волнует. Тем более, что итог представляет собой не направление в искусстве, а безвыходный тупик очеркиста-очкарика – если не совсем беззубый, то наскоро спротезированный. Это усугублялось ещё и тем, что у меня не было настоящих друзей, поэтому я приходил к нежелательным выводам.
В изобилующем интимными деталями рассказе обнаглевший  тип, имевший обыкновение прикуривать от искр в глазах несогласных собеседников, показывает любопытствующему молодняку город, затем обнажается ниже пояса, выдавая натуральное хозяйство за достопримечательность. Теперь всем читательским коллективом познакомимся с не совсем доступным для нормального восприятия фрагментом его захватывающего за недозволенные места рассказа, предваряемого вызывающими стишками.

(см. продолжение "Би-жутерия свободы" #28)