ЕБЖ

                ЕБЖ!

                Как отражение отдельных миров сознания.

               

                “Печальный мир!
                Даже когда расцветают вишни…
                Даже тогда…”

                Хорошо почему-то запомнилось…

                ...

   Что за птица сейчас поёт, задумалась я, прислушиваясь к старательно удерживаемой на одной тональной волне трели невидимого пернатого. Который удобно пристроился на одной из верхних веток дерева, мимо которого мне довелось в тот день проходить. Замедлив шаг, я, улыбаясь, в предчувствии чего-то приятного, уставилась на верхушку бурно возрождавшегося после зимы тополя. Каждая веточка его уже была заметно отмечена застывшими на ней бульбашками набухших тополиных почек, коричнево-зелёно нежных и очень хрупких, переполненных головокружительным ароматом весеннего безумства. Ещё не звенящего пронзительно громко колокольчиками всеобщего растительного веселья. Но выжидающе застывшего, всего лишь на время, в тополиных клейко-пахучих колыбельках, в волнительном ожидании неминуемого фейерверка ярко-весеннего расцвета весны. Она бережно лелеяля их сейчас. 

   

    …Мистическая реальность: дерево особым образом к себе манило. Осторожно ступив на влажную и мягкую землю тротуарной клумбы, приблизилась я к нему. По давней привычке, сложившейся в моём общении именно с тополями, породисто рослыми и вольнолюбивыми, я впервые в этом году приложила ухо к его многослойно-шершавому стволу, напоминающего, на ощупь, тугой панцирь доисторического растительного монстра. И в передавшемся мне восторженном волнении, исходившим от многолетнего исполина хорошо слышимыми и шумом, и гамом богатырского духа, ощутила я всем существом своим жизненную силу сиюминутно здравствующего, здесь и сейчас, тополиного сока. Кипучая Земная энергия, бившая высокозарядным энергетическим гейзером под корнями дерева, поднималась снизу-вверх под давлением весеннего пробуждения природы. Вопреки закону физики о силе тяжести. И переполняла весенним неистовством внутренние древесные артерии растения, насыщая досыта его организм бодростью. И тополь, у которого я стояла, как и другие тополя в ряду рядом с ним, оживал, за часом в час, размашисто-ветвисто. Он по-молодецки глубоко дышал всей своей необхватной тополиной грудью. Очеловеченная душа его, по-детски шумно резвившаяся где-то под его твёрдой корой, я в это всегда верю, есть духовно и природно-особенная. И чувствовалось мне, уже была она распахнута настежь зарождавшемуся таким тополиным образом вечному омоложению новой жизни. Если бы это была сказка, то дерево, разомлев окончательно от нежданного сближения, обняло бы меня своими оголёнными, ещё безлиственными ветвями. Как будто всецело соглашаясь со мной, что волшебность общения с природой требует особенного языка для её понимания.      

 

    А желание распознать, или узнать, продолжавшую задорно распеваться карамельными полутонами птичку неожиданно ещё более усилилось. Она и в самом деле сидела на одной из самых вершинных веток дерева, рвавшихся своей безукоризненно утончённой прямотой в вышину чистого голубого небо. Без единого облачка в пространстве городской воздушной высоты. Без единого изъяна в мощном световом сиянии солнца, на многие часы того особенного дня, созерцательно спокойно зависшего над городом. И пытавшемся в свете напряженного дневного полнодействия объединить в единое целое свои раздробленные блокадой израненные осколки: улицы и улочки. Центральные, густо заставленные кирпичными строениями пяточки относительно благополучного везения, с постанывающими надрывной болью районы-инвалиды - на многочисленных линиях ежедневных прицельных обстрелов: блокада военного времени – она и в солнечном свете блокада… Донецкого военного времени.   

 

   …Певунья, между тем, вдруг замолкла и маленьким комочком взвилась к небу. А потом, покружив недолго в воздухе и бесстрашно расшевелив скопления его прозрачных атомных частиц, устремилась она к другому дереву, на котором, едва пристроившись на его тонкой ветке, тут же продолжила свои радостные попевки. Маленькая, неприметная птаха, почти бесстрашная дюймовочка в птичьем мире. Их много сейчас в Донецке. Летят они сюда дружными стаями в поисках спасения из обстреливаемых дальних районов…  Много обустроилось под центральной крышей Донецкого неба сорок, синичек, любознательных соек. Чётко-ритмично постукивают иногда здесь по стволам озадаченных деревьев дятлы, ярко-цветастые флибустьеры-разрушители из лесостепных пригородов. Шумно суетятся над водной гладью Донецкого Кальмиуса речные белоснежные чайки. Очень много в парках горластых ворон, философски-осмысленно и немигающими глазами наблюдающих каждый день за прохожими. Но очень стало тоскливо без находчивых и шумных воробьёв. Совсем их стало в Донецке мало.

         

  А те несколько недавних дней, когда солнечное светило врывалось своим прогретым теплом в город, принесли людям много надежд. Каждому – свои. И тогда не верилось, что в Земном мире, переполненным сполна драматическими подробностями осадно-горького военного безвременья, жирно отмеченным пока лишь начальной точкой своего трагедийного отсчета, может начинаться новая жизнь. Или продолжаться, но уже как-то по-новому, старая.

 

  А моя – в моём собственном мире, уверенно сказала мне соседская девочка, когда я спросила её, как она, жизнь-то её. И в продолжении: какой же он, мир твой, уже огромный взрослый, или всё ещё малышово детский? Внутренне сосредоточившись и внимательно всмотревшись в лицо девочки, в ожидании её ответа на мои вопросы, я с удивлением обнаружила, каким сконцентрировано взрослым оно мне показалось. Выглядевшим чрезмерно строгим и серьёзным, без ожидаемых озорных смешинок под её огромно-серыми, сияющими, однако, чистотой святой неиспорченности, глазами.    

   Недолго, однако, думала девочка, собираясь с мыслями. И удивила меня ещё больше. Когда, наморщив свой гладкий лобик и измерив меня своим снисходительным, серо-бархатным оценивающим взглядом, из-под пушистых ресниц, и, всё же доверчиво поверив в нешуточную искренность заданных вопросов, коротко и ясно рассказала, как удобно ей жить в нише её фантазий. И строить в ней свой собственный воздушный зАмок счастья. В котором нет войны, вдруг уверенно выпалила она заветную особенность-мечту своего девчачьего счастья. А есть много времени, чтобы… И тут она, прикусив свою нижнюю губку и заметив, наверное, испугавшую её тяжёлую сосредоточенность моего притихшего в движении взгляда, как будто спохватилась. Что рассказала мне много об очень дня неё важном. И, внимательно посмотрев мне в глаза, уверенно добавила:

 - Я знаю, что у каждого есть, как у меня, – особо выделенное голосом - свой собственный мир. Папа и мама вначале в этом сомневались, когда я им об этом рассказала. Но потом признались, что и сами в это верят. Живут же они по-своему…, по-взрослому. А меня очень волнует…, как все эти миры будут друг с другом общаться, потом…, когда закончится война. И когда мы, все маленькие, вырастим… И станем взрослыми…

 

  Когда вырастим…, озадаченно повторила я про себя, погружаясь в постоянно мучившую меня суть этих слов, в особенностях постоянно, изо дня в день, атакующих город тайфунов ужаса. И, добавив, так же, мысленно, что на моих глазах росла эта десятилетняя девочка, особенная для меня, потому что слишком хорошо я её знала. Внезапно исчезнувшая из поля зрения куда-то со своими родителями, на пару лет, когда многие семьи бросали всё и бежали-уезжали из города, надеясь не впасть в приблизившуюся к нему пропасть катастрофически быстро надвигавшихся разрушений. И спасаясь от надвигавшейся на дома и улицы города чёрной прорвы взрывоопасной неизвестности, очень быстро оцепившей его со всех сторон… И, как оказалось, прочно укоренившейся там.   

  А потом девочка вернулась в родной дом, смиренно-преданно дождавшийся семью, в котором тихо и мирно начиналось её детство. Зефирно-мармеладное и счастливое, с первых дней её после рождения. Трудно-беспокойное впоследствии, если вкратце. И расплывчато-сумбурное – в итоге. И рано вызревшее в трудностях дальних переездов на заднем сидении машины родителей, туда-сюда. Вернее, скороспело-перезревшее детство маленькой дончанки, среди обилия битком набитых всякой нужной всячиной дорожных сумок, в растянувшейся на долгие годы лихорадочно-бредовой непрерывности всеобщего кошмара. Чтобы однажды и без труда перекатиться откуда-то оттуда в девичий подростковый возраст.

  Который знакомая мне девочка со взрослой серьёзностью и назвала её собственным миром.

 

 И признание которой о нём, неизвестном и не могущем быть известным мне, но великом и значительным для самой девочки, выстроило в моём сознании цельную пирамиду моих собственных представлений об окружающем мире. Который мне лично всегда казался достаточно одинаковым, хотя, местами, существовавшим сам по себе. И никогда не проявлявшим никакого интереса к тому, как его называли раньше и как называют теперь. Хотя, если подготовить сознание к ныне повсеместно происходящему, можно и удовлетвориться объяснением, что он есть такой, каким он есть в понимании каждого.

 

          А в моём – достаточно предсказуемо развивающимся.

Ведь, что можно ожидать от социума, оригинальность особого класса в котором – потешно-печальные забавы взрослых людей в интернете, дневные и ночные, а то – и суточные. Именно - там, безошибочно – там, на его сомнительно-удачливом просторе, напоминающим, по его хватким ужимкам, издевательски беснующееся чудище, вызрела продажная ярмарка людского тщеславия. Расцвела она дурманом сомнительного успеха многих людей. Не склонных к познанию основ духовной философии Гегеля. Которая, понятное дело, совсем никак не поражает их своими обоснованными динамическими странностями. Ибо, отвергает Гегелевское учение идеи аристотелевской стагнации. Вот именно, неугомонным сердцем Гегелевской диалектики – есть движение. Или Природа, живущая в Гармонии. Зиждется она на жизненной силе бытия. В которой идеи превращаются в духовные начала.

 

 О-о-о… Сколько же “духовности” в бесконечности словесной грызни на страницах именитых, и не очень, пользователей, что очень возбуждает фурор тоскующего без зрелищ, но наблюдающего, захватив дыхание, за этими умощипательными мазохистскими действами плебоса. Развлекалка, типа – сделай мне больно, Вера!. Веселье, аж слюнки текут из ртов! А народ этот в эру фантастических возможностей, в сфере беспроводной коммуникабельности, и сам на выдумки богат. Выставив, к примеру, на всеобщее обозрение, нет, не свои оригинальные остроты, которым ни за какие деньги не научишься, а фотографии своего роскошного быта. Это – намного проще, у многих такое добро имеются. Или новости о своих, попривыкли-попривыкли, беременностях и разводах. Забыли, что ли? Космическая эра всеобщей коммуникабельности ещё есть и время шальных денег. Делающих оголтелые новостные взбросы: затмила всех! Поразила всех своим дивным платьем на балу возрождённой хирургическим путём невинности!

 

    Но, за неимением оных, можно и в купальнике на чужих мониторах “зависнуть”. И представить себе, что и на тебя обрушился, наконец, фонтан газированной, как сладкое шампанское, славы – не только же Верке-феминистке перед глазами маячить. А потом… Когда с усталостью “звездного” небожителя похлопает тебя по плечу проныра N... А везунчик ПэЖо присядет перед тобой в притворно-признательном реверансе, уныло признаваясь: обскакал/обскакала, дружище… А потом... Да какая разница, что будет потом, если слава карьеристов – у одних, или миг личного, как бы так, позаковыристей сказать, реакционерского признания – у других, состоялись… А потом – расхлёбывай, что по чём было. Не подавись.

 

 И как же понимать потеху, когда и учителя, как люди особо значимой в человеческом обществе профессии, начинают бузить в интернете. Потрясая воображение своих учеников их собственным учительским миром. Выворачивая его, своё “сокровище”, наизнанку, нетерпеливо-нервно хихикая-посмеиваясь, в ожидании комплиментов-лайков со стороны его созерцающих.

 А, ведь, суть учительской профессии, неизменное ядро наставничества – это и в некотором роде есть жёсткое и осознанное дистанционирование от всех других миров, и добровольно-сознательная жертвенная миссия пожизненного аскетизма в поведении. Что обрекает любого представителя этого вида деятельности - не параноидальный комплекс, а вердикт преданности профессии - иметь пожизненную зарубку в своих мозгах: только тот, кто постигает новое, лелея старое, может быть учителем.

 И не надо бросаться камнями, чтобы оспаривать Конфуция.

 
 Пусть под влиянием внушения, но, больше – от усиленного познания окружающего мира, признаю только чистую просвещенческую энергию, которая должна исходить от любого учителя. Которая обязана, по замыслу своего посыла, прочно аккумулироваться в сознаниях тех, кого люди этой профессии своим трудом образовывают. И нравственно, и физически.

  Чтобы не приходил потом в школьный класс разъярённый отец и не отвешивал училке по математике, своей тяжёлой рукой, свинцовую оплеуху по её лицу. Потому что, постижение математики учениками, как и любого другого предмета, буксует, или вообще прекращается, когда мелькает перед возбуждённым взором подростка-отрока, мужского пола, плавно вздымающаяся при дыхании, полуобнажённая грудь математической наставницы, медленно расхаживающей между рядами парт с конспектом математических формул в её руках, очень приметных - рук, конечно, не формул - благодаря ало-красному маникюру на длинных пальцах преподавательницы. И мельтешат, к тому же, на уровне обалдевших мальчишеских глаз готовые в любой момент взорваться крутые бёдра всё той же математички в юбке, трещащей по всем швам при каждом шаге её обладательницы.

 

 И чем же отличается описанный эпизод из одного давнего фильма от недавних перебранок, на предмет замаячившей в интернете фотки провинциальной училки в купальнике. Под названием: Уж напоказ невтерпёж. И как же возмущённо-неровно задышали коллеги неприятным образом замеченной-отличившейся преподавалки. Попрыгав в своих тонких одеждах, в знак странной профессиональной солидарности, в воду. Да выйдя потом из неё на сушу, в прилипших к обрюзгшим телам одеждах. Что и было запечатлено на новых фотографиях, отмеченных всё в том же интернете странной протестной находчивостью коллежанок. Не менее странно озадачившей созерцавших и недопонявших такой ответ. Впрочем, в своём мнении я присоединяюсь к точке зрения оной из родительниц, предавшей гласности факт с той, первой фотографией.

 
   В котором есть тысяча и один намёк на то, что не должно так быть. Хотя бы потому, что, для начала, надо вникать обладателям педагогических дипломов и в азы психологии. Объясняющей особенности возрастного физического созревания мальчиков и девочек. У которых вступление в свои собственные миры начинается сегодня на много раньше. Чем это было какие-то годы назад.

  И, в добавление к этим знаниям, поинтересоваться бунтующим носителям знаний, по своим предметам, особенностями своего явления перед учениками. Не в монашеском облачении, отнюдь, но никак не с глубоким декольте на блузке. И не в мини юбке. Да и маникюр не должен срамным образом коверкать академическую строгость классной тишины, пронзать её насквозь наклеенным на каждый учительский палец акриловым когтищем. И, если со всей приличествующей моменту строгостью, то не появляться в классах и с обнажёнными ногами. Даже в жару. Когда не рекомендуется носить и обувь с открытыми пальцами. Всё это – если говорить напрямую и со всей душой. И, к слову, из правил формирования гардероба современных королев. Но…, разве любая преподавательница не должна быть такой, королевой особого статуса чести и достоинства для своих учеников?

 
    Учительство пока что есть не утраченная традиция. Как это было и века назад. Но всё меньше зиждется она на уважении к профессии. Потому что стержень особенной учительской нравственности, особенной - в сотой степени своего уникального торжества, всё больше грешит недочётами. Вполне в гармонии с новыми временами. Когда и гениями не надо быть, чтобы понимать: всё в окружающей человека природе идет своим чередом. Только что-то чудовищно-страшное произошло в человеческом мире. А в учительском – особенно. Выживающем на скудных-нищенских зарплатах, по остаточному принципу. Формирующих заведомо ущербную категорию граждан из нормальных и, в общем-то, чрезвычайно необходимых обществу людей. Которые, как это показывают Донбасские события, становятся обыкновенной обузой государству в своей необеспеченной старости.

 
  И, чтобы не затюкали такие мои нравоучения теневые, мигрирующие по параллелям сердобольности  "благодетели", опять призываю в помощь Льва Николаевича Толстого: с игнорированием выше перечисленного не блестящая, но жалкая будущность. Потому что в удовлетворении каждого чувства, и физического, и морального, будь воздержан. Каждый.   

  Хотя бы потому, что после окончания школы в памяти учеников должны остаться не фотографии своих учителей в купальниках, выуженные из липкой паутинной сети интернета, а количество задач, которые перерешали с учителями на уроках и на факультативах по предмету. И содержание прочитанных книг, а не только их названия, из длинного списка рекомендуемых.

  Это – в идеале. Если Будем Жить, как любил повторять в начале каждого дня своей жизни, и туманно-серого, и солнечного, Лев Николаевич.   

  Статус этого ассимилированного сознанием символа, конечно же, символический. Но с него, мне так верится, должно начинаться идеальное вхождение в мир душевной Гармонии мирского бытия. В котором, если присмотреться, можно разглядеть отражение и мыслей своих. И поступков. 

                С уважением, Людмила Марава. ДОНЕЦК!!!  9 апреля,2019 год.

 

  P.S. Долго плакала бывшая учительница. После того, как узнала какой мизерной будет её пенсия. В пенсионном фонде её успокоили: так вы же ущербная категория… Как и врачи…

  Ха-ха! Запомнилось, как здорово-дружно “повеселились” лекари одной клиники, когда их руководительница прочитала им цифры их зарплат… Наверное, от такого “веселья” и бросаются девчонки в болотный омут интернета. И учителя. И врачи.

 
 И, по большому счёту. Красиво мечтать о прекрасном дано каждому. Но особенно это приятно делать, когда мечты сбываются. Как светлые радости жизни. 

  Особенно хочется пожелать, чтобы всё - у учителей. И у врачей. Всё больше тяготеющих, в “атмосфере газа и нефти” ( незабываемая словесно-определительная смесь адского-таки везения из жизни Виктора Степановича Черномырдина), к миражам пошлости. Времён сознательной мозговой недоразвитости человечества.

                Неужели она всё ещё продолжается?