Дважды поротый

     "Хорошим сыном я был. Немного хулиганистым, но это скорее из-за того, что некуда было деть  энергию, которая меня буквально на кусочки раздирала. Но, при этом наказывать меня было не за что, вот и ходил я такой ненаказанный. Правда,  дважды меня папа выпорол. Оба раза я не понял "за что?", и оба раза затаил обиду, хотя и не показывал это открыто. Прошло много лет, пока я не осознал, насколько прав был отец. Большое ему спасибо за ту ненавязчивую и вроде бы совсем незаметную опеку и науку, возможно, если бы не он, попал бы я в какой-нибудь  переплёт, а так все обошлось", - такие вот мысли лениво бродили в голове старого профессора, пока он листал альбом с такими же старыми семейными фотографиями. 

    На каждой странице он задерживался  не на одну минуту, рассматривая дорогие лица и вспоминая  счастливое время далёкого детства.

    Вдруг он буквально впился глазами в маленький снимок, на котором и людей-то не было, лишь какая-то мебель, да кусочек окна. Он поднёс фотокарточку поближе к своим слегка подслеповатым глазам.

    - Не может быть, - прошептал он, и уже громко во весь голос, буквально закричал:

    - Люба, Люба иди сюда поскорей,  -  и опять поднёс фотографию к глазам.

     - Люба, ну где ты там. Вечно, когда срочно нужна, не дождешься. А, так ходит рядом и ходит. Люба!

     В кабинет с полотенцем, которым она вытирала  руки, вошла жена, небольшого росточка, слегка полноватая женщина, далеко не первой молодости, но очень даже бодрая и подвижная:

    - Ну, что ты кричишь Ваня? Я всё давно услышала, но надо же было капусту дорезать, а потом руки сполоснуть. Зайду в твою келью, ты ругаешься, говоришь, что отвлекаю, гениальные мысли мимо проносятся, никак за твои кудри, - и она нежно потрепала мужу его уже далеко не пышную шевелюру, - зацепиться не могут. А пошла щи варить, так тут же понадобилась. Учти, потом не жалуйся, что обед не готов. Ну, что у тебя тут опять случилось?

    - Ой, Люба, всё бы тебе ворчать, да ворчать! Ты, вот лучше посмотри, - и он бережно, как немыслимую  драгоценность, протянул  супруге старую фотографию.

     - Фу, какая гадость! Вся тёмная, не видно же ничего. В фиксаже явно передержали, - жена, когда-то в молодости была неплохим фотографом, поэтому все замечания делала со знанием дела, - А композиция-то, композиция, ужас. Кусок окна где-то сбоку, какая-то  допотопная, наверное, самодельная мебель и ни одной живой души. Что ты мне суёшь-то?

     - Люба, не ворчи. Ну, не ворчи, пожалуйста. Щи потом доваришь, а я тебе пока секрет открою, узнаешь, как эта фотография связана с тем, за что меня отец первый раз выпорол, Потом-то это случилось ещё один раз, но уже к фотографии отношения не имеет   - он, поудобней, устроился в кресле, прикрыл глаза и начал:

     - После войны мы в Москву вернулись не сразу, ещё года два или три родители на Урале на оборонном заводе работали. Впрочем, тогда все заводы оборонными были, - задумчиво произнес  он, но вдруг открыл глаза и продолжил совсем серьезно:

     - Вот ты молодая ещё, тебе даже представить сложно, как мы тогда жили. Представь, чердак двухэтажного деревянного дома, ещё дореволюционной постройки, приспособили под жилье. Моя бабушка, папина мама умерла, и там жила только папина сестра, вот к ней нас и подселили. С жильём тогда в Москве было совсем плохо. Комната, если это можно было так назвать, малюсенькая. Так мало того, посередке труба печная торчит – внизу топят, у нас тепло. Кончили топить, одевай всё, что в доме есть. А окна, смех один, а не окна. Но, зато целых два, подслеповатые такие, знаешь, настоящие чердачные с двускатной крышей, одно напротив другого. А самое печальное, что туалета у нас не было, рядом с дверью входной ключи висели от соседской квартиры со второго этажа, вот туда мы всей семьей по нужде и бегали. Дверь в чужую квартиру откроешь и вперёд - он опять прикрыл глаза, вспоминая раннее детство.

      Жена присела на диван, машинально теребя в руках кухонное полотенце. "Хорошо плиту выключила, - подумала она, - Сколько раз я это за нашу совместную жизнь слышала, а всё равно интересно".

     - По воскресеньям ездили в гости к маминым родителям, у неё и мать и отец живы были, вот мы их и навещали. Бабушка с дедушкой жили как в царских хоромах, ну, мне это так в то время казалось. Ведь у них можно было по комнате бегать, представляешь. Целых три комнаты, Ну, а то, что это всего одна комната была с печкой-голландкой, изразцами украшенной, так этого я не понимал в силу своего нежного возраста. Печь стояла меж двух окон, в сад глядящих, то есть по центру  стены, что очень даже удобно для перепланировки оказалось. От печки до наружной стены пару досок прибили, обоями их оклеили – стена получилась, а по лицевой стороне вровень с печью перегородочки соорудили с дверями. Вот и вышло, из одной три комнаты.  Две так клетушки прямо, ну, а большая, вроде бы ничего. В одной маленькой жил мамин брат, а значит бабушки с дедушкой единственный сын с женой и дочкой Наткой на пару лет старше меня. У них там лишь две кровати влезло: одна большая, родительская, и кушетка малюсенькая,  для ребенка. И больше никакой мебели не поместилось, можешь себе представить. Во второй, маленькой, сами бабушка и дедушка спали. Вот там ещё шкаф большой двухстворчатый стоял, в нём все вещи и их, и сына с невесткой хранились, и даже дочери младшей. Вот она и ночевала в самой большой комнате. Там стоял кожаный диван, ужасно неудобный, он был кабинетный  и для спального места совершенно не годился, но на нём все дети по очереди спали, а самым последним я оказался. Вот какие хоромы были, - и он надолго замолчал, а из правого глаза, который жене был виден, одна за другой побежали слезинки.

    Жена сидела неподвижно, знала, мужу надо выговориться, а не то опять давление подскочить может.

     А тот, вдруг очнулся, слезы вытер, и в глазах блеск мальчишеский появился:

     - Вот ты говоришь, - он кивнул на фотографию, которая на столе лежала, - гадость, да там ничего не видно! А там, между прочим, причину видно, за что мне порку первую устроили, – он опять взял снимок в руку и показал жене, - вот здесь, видишь, этажерка, у окна стоящая, просматривается. Вся-то фотография, конечно, тёмная очень, видно плохо, но эта вот этажерка на фоне окна стоит. Поэтому, стоит приглядеться и увидишь, что на этажерке бюстик бронзовый стоит. Вон он, посмотри, - тыкал он фото прямо в лицо жене, - маленький такой. Их два было, бюстов этих. Один Ленина, а другой Сталина. Какой на фото попал, не знаю, не разглядишь, но, наверное, если на экспертизу послать, там разберутся.

     Он опять немного помолчал, затем улыбнулся так загадочно и начал рассказывать:

     - В тридцатые годы, а может чуть раньше, не знаю, да это и не имеет значения, когда он был создан, главное, что в тридцатые – он точно был. Речь идет о "Союзе воинствующих безбожников".  Руководил им видный большевик-ленинец, член партии с мохнатых каких-то лет, Ярославский Емельян Михайлович. Ну, это всё псевдонимы, а настоящие его имя с отчеством и фамилией, я даже выговорить не смогу. Неплохим журналистом он оказался, а уж оратором просто на зависть всем. Был избран академиком, работал заведующим кафедрой истории ВКП(б) Высшей партийной школы при ЦК ВКП(б), Сталинскую премию первой степени получил, и всё это с тремя классами церковно-приходской школы. Дальше он в тюрьмах сиживал, да по ссылкам с каторгами скитался, учиться было некогда - революцию он творил. Вот так, творил, творил, да дотворился  до члена ЦК ВКП(б), председателя антирелигиозной комиссии  при ЦК, да председателя целого ряда очень важных в то время общественных организаций. Ну, об одной я упомянул, а были ещё "Всесоюзное общество старых большевиков",  да "Общество бывших политкаторжан и ссыльнопереселенцев", к которым он сам и относился.  Об остальной мелочи, которой он успевал заниматься, типа редактора нескольких партийных и литературных журналов, я даже упоминать не буду. Так вот, в своей антирелигиозной борьбе Ярославский использовал массу революционных приемов,  начиная от написания и выпуска в свет "Библии для верующих и неверующих", вон она на полке стоит в первом ряду, - профессор кивнул на огромный книжный шкаф, занимавший всю стену в кабинете, - и заканчивая проведением открытых диспутов на антирелигиозные темы. Эти диспуты пользовались большой популярностью и собирали толпы народа. Были они, как бы двух типов. Первый менее популярный, там в остроумии состязались посетители этих диспутов, а вот, когда появлялся их автор, это второй тип, то народ сбегался со всех сторон. Обычно это происходило по воскресеньям в Большом зале Политехнического музея. Ярославский называл тему и приглашал на сцену кого-нибудь из желающих, выступая при этом оппонентом. Понимаешь? – обратился он к жене, - один из руководителей страны, а ты можешь с ним спорить на заданную тему. Немногие решались, ведь неизвестно куда этот диспут приведёт, можно было и в Лефортово с Бутыркой оказаться. Для затравки Ярославский ввел призы победителям. Чего там только не было, мне дедушка в красках это все описывал:  живые куры, гуси, поросята, мешок сахара или муки, ну и всё подобное, а иногда в качестве приза были различные симпатичные штучки, типа бюста, что на этой фотографии.  Дедушка эти диспуты любил, и регулярно их посещал. Он был весьма эрудированным человеком, хотя по уровню  образования ничем не отличался от Ярославского, те же три класса церковно-приходской школы.  Несколько раз он даже выходил на сцену, где схватывался с самим Емельяном Михайловичем. Не знаю, сколько было таких выходов, но два бюстика он домой принёс. Один получил, доказав, что Бог есть, а через неделю завоевал второй, доказав, что Бога нет. Дедушка агностиком был, поэтому его не волновали религиозные проблемы, а вот  спорщиком он был знатным, чему бюсты и являются доказательством. Переговорить самого Емельяна Ярославского немногим удавалось.
 
     Любопытными были эти бюстики. Жаль сгинули куда-то, а то я их с удовольствием ещё разок в руках подержал бы. Внешне казались массивными и очень тяжёлыми. Ну, сама посуди, сколько может весить кусок бронзы длиной сантиметров пятнадцать. Прикинула? Ну, вот. А на деле очень даже лёгкими они были. Причина самая, что ни на есть простая: пустотелыми они оказались. Ясно? – и заметив кивок жены, профессор продолжил:

     - Мне в то время ещё семи не было, но башка уже начала что-то варить. Вот я и придумал. Если к голове бюста верёвочку приделать, да начать за неё бюстик  над головой крутить, то он гудеть начинал. Вот так, - и он громко загудел, - Гуууууууу

     - Теперь надо пояснить, где же жили мои бабушка с дедушкой.  Было такое тихое и спокойное место неподалеку от стадиона Динамо. На задах большой детской больницы, прикрытой от всего мира её высокими заборами, квадратом стояло несколько деревянных домов, построенных  чуть ли не в начале прошлого столетия. Когда-то они были частными, но после революции с Гражданской войной в большинстве  сменились владельцы: по кому карающий меч революции прошёлся, кто страну покинул, ну, а кому-то и уплотниться пришлось. Вот и превратились дома в коммунальные квартиры.  Рядом с каждым домом был огород или сад, или то и другое, если места хватало. Но смена владельцев происходила и происходила. Бывало, хозяин готовится к отъезду, и ему наплевать, кто будет ковыряться на его уже бывшем огороде, вот он и отдаёт его своему приятелю, соседу, а бывал и самозахват, как случилось с тем куском земли, который к нашей квартире относился.  Мамины родители попали в этот райский уголок в самом конце тридцатых годов. Им выдали ордер на квартиру из двух комнат, но оказалось, что одна захвачена, там проживает со своей семьей Настенька, бывшая домработница, бывшего же владельца всей квартиры. По двору все время ходили слухи, что за этим хозяином наряд НКВД приехал не просто так, а что руку к этому приложила именно Настенька. Как только у неё дочка родилась, она по наивности решила, что если жильцов арестуют, ей вся квартира достанется, да ошиблась.  Дедушка ордер на неё получил.  Уж как Настенька умудрилась там остаться, одним только ЖЭК'овским работникам известно. В общем, когда мамины родители туда переехали, квартира оказалась коммунальной. Мало того Настенька захватила и весь сад с огородом. И, если против соседки дедушка возражать не стал, не выгонять же на улицу женщину с маленьким ребенком, то за сад стал бороться. Землю поделили, исходя из числа членов семьи. Дедушка приехал с семьей из шести человек, причем среди них был красный командир, мамин брат после срочной службы был в кадрах оставлен, а у Настеньки в семье только трое было. Поэтому у дедушки во владении оказалось  два участка земли: под сад и огород. Земли было немного, но она семью кормила много лет, в том числе и всю войну. У нас, да и у Настеньки тоже, были собственные сараи с туалетом с выгребной ямой, а у бабушки был даже свинарник. Последнего хряка по кличке Борька я застал, но после 1949 года с продуктами стало попроще,  и свинью решили больше не держать. Многие соседи таких удобств не имели, и для них в центре двора отвели место под огороды, там же немного в стороне построили три деревянных сооружения  с односкатной крышей и выгребной ямой.  Мы, мальчишки, обычно за ними прятались, когда курили. Запашок, конечно, тот ещё, но никому из взрослых и в голову прийти не могло, чем там детишки занимались.

     Профессор задумался, вспоминая, всё ли он перечислил, что необходимо для понимания последующих событий, вспомнил ещё что-то и, взмахнув рукой, продолжил:

     - Как и по всей стране, большие революционные праздники, а это Первомай с Великим Октябрем, отмечались всем двором, а помимо этого собирались, чтобы поздравить родителей с появлением на свет Божий детишек,  да проводить тех, кто закончил свой жизненный путь. Обычно женщины договаривались, кто и что готовит, посуду приносили с собой, и, как только погода позволяла, вдоль нашего дома ставился длинный стол, и всё. Праздник начинался. Вот на Первое Мая 1949 года, когда все уже сидели за столами, но ещё не успели как следует выпить и закусить, на высокое крыльцо вышел мальчик Ваня, то есть я. В руках у меня было нехитрое приспособление, бюст одного из вождей революции с верёвкой на шее. Я раскрутил его над головой, а когда раздалось громкое гудение, закричал:

    - Посмотрите, что у меня есть.

     Все повернулись. Первым понявшим, что там я раскручиваю, оказался папа. Он выскочил из-за стола, запрыгнул на крыльцо, схватил меня в охапку, притащил в комнату и несколько раз, весьма ощутимо отхлестал по мягкому месту офицерским ремнём.

     Когда я подрос, да не просто подрос , а стал взрослым, я понял, чем всем нам грозило мое "изобретение". Ты и сама должна хорошо себе представлять, что произошло бы со взрослыми членами семьи, если бы кто-нибудь написал в ту контору, которая раньше НКВД называлась,  о том, что в нашей семье принято надевать на шею вождям революции веревку с петлей на конце. Думаю, что ничего хорошего нас бы не ждало. Время было суровое.

     Оба, и муж и жена, долго молчали, но профессор очнулся раньше:

     - Ну вот, а ты говоришь, гадость, выброси. Как же можно такую фотографию выбросить, это же незримый свидетель моего позора или триумфа, не знаю даже, как эту порку назвать. Он аккуратно вставил снимок на место, захлопнул альбом и только вознамерился встать, как жена спросила:

     - Ты же говорил, что порки две было, вторая-то, когда и за что?

     - Аааа, - нехотя протянул профессор, - это примерно тогда же и произошло. В комнату оса залетела, - рассказчик неожиданно оживился и быстро, как школьник, выучивший урок, начал тараторить:

     - Представляешь, большая оса с таким полосатым брюшком. Летала, летала, да решила, что ничего интересного в комнате нет, вот к окну и устремилась, на волю ей захотелось. Не знала глупая, что окно, хоть и прозрачно, но преградой непреодолимой является. Она с размаху и врезалась. Ну, а затем биться начала. Жужжит и жужжит. Вот я и решил её поймать и выпустить. Пытался за крылышки схватить, да где там, они же с немыслимой скоростью перед глазами мелькали.
   
     Папа рядом стоял. Решил он меня от этой глупой затеи отговорить:

     - Ванечка, осы очень больно жалят. Место, куда она ужалит, распухнет и долго болеть будет. Давай тряпку возьмем, да выгоним осу на улицу. 
 
     Но, мне хотелось её не тряпкой выгнать, а вначале поймать, рассмотреть хорошенько, а уж затем на волю выпустить, о чём я ему и заявил, очень даже твёрдо.

     - Хорошо, - сказал папа, - лови. Но учти, ужалит, не плачь, и жаловаться ни кому не смей, сам виноват будешь, что советов старших слушать не хочешь, а заплачешь, или к маме побежишь, ремня получишь  – и в сторонке встал, понаблюдать, что произойдет.

     - А произошло всё именно так, как он и говорил. Я осу рукой к стеклу прижал, чтобы схватить, она меня и тяпнула. Я в рев, да к маме за утешением с лаской побежал. Тут папа меня поймал, да пару раз ремешком стеганул легонько. Не так больно, как обидно было, - профессор вновь замолчал, как бы вспоминая ещё что-то, а затем закончил совсем уж неожиданно:

     - Слушай, Люба. Что мы здесь расселись, есть пора, или у тебя обед ещё не готов?