Петино солнце

Шагает Петя, расплывается в широкой улыбке солнечный асфальт. Петя вторит асфальту: широким рукопожатием улыбает голубоглазого друга. Искренней заинтересованностью кивает абсурдности свежих сплетен. Абсурд – слово Пете не новое, с болью в тело вжившееся.

Веселят Петины рыжие кудри циничных мудрецов прохожих. Потому веселят, что в душе что-то спасшееся от цинизма улыбают.

Петя – шут, Петя – друг, Петя – наш. Рыжий Петя в чёрном плаще ещё издалека сверстников раскачивающейся походкой улыбает. Мальборо у одногруппника стрельнув, несётся гигантскими прыжками вверх: практика английского. Итан Хоук на экране в мёртвого поэта играет.

Метко стреляет в тире вместо физкультуры: как в голову целится. «Отлично!» - орёт физкультурник, его Петины неуклюже длинные руки улыбают.
«Любимый, апельсины купил», - отзывается эхо в глухом зале его квартиры.

Мама. Пару лет назад ты могла вытянуть меня из любого дерьма. Сегодня дерьмо глубоко в золотое солнце зарыто.
Рюкзак кинув, апельсин хватает - кольцами надо порезать: любимый так любит. Лезвием по апельсиновой корке проводит, та еле поддаётся. С ласковой силой давит на нож – корка трещит, брызжет кисловатый сок из апельсина, течёт по Петиным пальцам. Трепещущими, пьяными глазами Петя впивается в сок.
Апельсины нарезаны, лезвие ножа блестит торжественной гладкостью, Петя несёт их любимому.

Глухая, с непрогоняемым гостем квартира  двумя скромными комнатами душит Петино солнце.

«Любимый», - орёт, срывая горло до приятно режущей боли. Чёрная слепота, немота, глухота откликаются, любимый – нет. Уже два дня не слышен с дивана слабеющий дрожащий голос больного: «Не апельсины – дай руку».
Чеховский истерический смех Петя даже апельсинами заесть не может: еда не лезет. А апельсиновую корку, за что-то на неё неистово озлобившись, кромсает нежно сверкающим лезвием: так вкусно.  Физическая боль против желания изничтожиться самым жестоким образом ничто. Даже по-своему, по-чеховски приятна.
Неделями Петя улыбает циничных прохожих весёлыми кудрями и безразлично-искренним интересом к абсурду, неделями Петя орёт на любимого, которого нет. И всё носит ему апельсины, нежно, а потом надрывно режет их корку и бессильно падает на прогибающийся матрас, пропитавшийся апельсиновым соком.
Через недели Пете нечего стало кромсать: все апельсины скупили. Тогда он трясущимися руками  дверь потомку булгаковского друга открывает и опять нежно, а потом с неистовой злобой шприцем от кашля лечится: вкусно.
Вкусно становится и циничных прохожих в дом пускать. Только их не улыбать - их ****ь. И голубоглазых с их свежими сплетнями. Ебать. Сил на нежности не осталось, оттого сразу с ненавистью. К абсурду, к любимому, к себе.
В глухой, надутой апельсиновым соком и истошными воплями квартире Петя с весёлыми кудрями рыдает. Долго, глубоко, бессильно. Он отчаянно бросает в стены ножи и шприцы, на которых молился.

Петя ненавидит причиняемую ими боль. Ненавидит сладость эйфории. Не за физическое - за предательство. Он думал, что, отдавшись им, освободится, выблюет грызущих его солнце тварей. А выходит: продался в рабство.

Пройдя сквозь глухое эхо бессильного рабского плача, Петя заглянул в узкое зеркало, темнеющее вдаль. Там, в зеркале ему криво улыбался слабый человек, ненавидящий абсурд, себя и любимого, которого нет. Готовый целовать ноги абсурду и любимому, только б был.

Трясущейся похудевшей рукой Петя метко стреляет в тире: прямо как в голову целится. Вдребезги зеркало.

Трясущийся, один, студент, Петя выходит на широкий солнечный асфальт. Итан Хоук в фильме – мёртвый поэт. А ты живой человек. И есть у всех  наш Пушкин, наше синее небо, наше орущее любовью солнце, и у тебя внутри, недоеденное, оно лучится.