Семейный портрет на 1-13 площади. Том 2. 1. 2

Был бы слеплен я попроще и жить мне было бы проще, но уж больно тонкое я творение сделан слишком искусно не из грубой глины а из тончайших золотых нитей. Родить поэта в этот мир это всё равно что поместить нежную аквариумную рыбку в смесь машинного масла и железных опилок.

Разобрать всю Вселенную по винтикам (как то делали Генри Миллер и Джон Дадли в гостях у Кэррес Кросби, когда Сальвадор Дали скрупулёзно выписавыл детали своих ирреалограмм) и высказать о ней все мысли, мне, пожалуй, тоже бы хотелось. Но ещё больше мне бы хотелось высказать не-мысли обо всём. Высказать их долгим тягучим потоком, словно сползающий ледник. Краткость – сестра таланта, говорят. А почему бы не писать растянуто и лить побольше воды? Вода ведь основа жизни.

Ребёнок учил английский. Ей нужно было сказать кто её папа по профессии. Конечно я не мог сказать ребёнку что у меня нет профессии как таковой что я существо непрофессиональное как сказал Чоран что профессии записанные в дипломах и та по которой я работаю не имеют ко мне никакого отношения также как и я к ним поэтому я сказал – писатель. Writer. Хотя это не профессия а просто левитация.

Вот сижу за столом и пишу. Левитирую. А передо мной стоят распустившиеся пионы. Два розовых и белый. Эпитеты «восхитительные», «чудесные», «обалденные» и т.д. слишком избиты, чтобы при помощи их можно было выразить то чувство, которое охватывает, когда смотришь на эти эфирные лёгкие, как стайка бабочек, цветы. Будто погружаешься в концентрические окружности розово-белых снов и становишься невесомым волнообразным существом, плавно переливающимся из одного мира в другой. Дымки аромата влекут тебя по руслам едва наметившихся онерических рек и, едва прикасаясь, оставляют наедине с неразрешимым и неожиданным наслаждением. Слова исчезают или становятся длинными-предлинными, концентрируя в себе как можно больше чувств и смыслов, но так и оставаясь бессильными и неповоротливыми.

 Почти бездвижные турбулентные потоки слегка колыхают истончившееся до экстатического импульса тело и будто в замедленной съёмке влекут его в такую спокойную и нежную глубину, что растворение всех чувств и мыслей в ней не имеет завершённости и прерывности. Чистота и пластичность запаха будто смывают с тебя, последовательно идя от макушки до пяток, все земные скорби, и ты становишься прозрачным космосом с тайной в каждой доле кристального элемента. Будто бальные платья, распущенные в вихре танца, будто газовые вуали богинь, брошенные в сладостной дрёме, будто мимолётные объятия ангелов, ставшие видимые глазу благодаря непостижимой прихоти божества. Эти цветы больше чем цветы. Это сами платоновские эйдосы цветов. Это загадочные взгляды, недоговоренные фразы, недописанные строки и неоткрытые вселенные.

Музыка Чайковского. Не знаю что о ней писали и кто писал. К сожалению не читал. Но когда я её слушаю, я постигаю ту силу, которая движет разбегом галактик. Я вижу как Ничто превращается в Мировое Яйцо, Оно трескается и из Него исходит свет, сгущаясь в колоссальные миры, в невидимые нейтрино и змееподобное время. Скручивается в спирали ДНК и лабиринты либидо. Я чувствую эту разливающуюся мощь, не знающую что воспоследует за нею, за её экстазом, за её взлётом, дифференциацией, обмороком и сном. Я вижу источник и вижу исходящие из него волны, неостановимые никакой преградой, никакой силой, даже своей собственной. Целые пучки бездн, головокружений и безмятежных парений и целые спектры апофеозов от ультрадинамического до инфралетаргического. Музыка Чайковского – это детонация, которая порождает целую серию взрывов и метаморфоз, одним из которых и был Большой Взрыв, приведший к созданию «солнц и миров». Человечество в ней лишь ничтожная доля божественного – десятина, а всё остальное – непостижимо и неприкосновенно.

Моя проза поэтична, в том смысле, что состоит из отдельных куплетов, как стихотворение. Я привык выражаться концентрированно и непонятно. Вернее не привык, а просто выражаюсь, не привыкая. Когда у Томаса Пинчона спросили, почему он пишет такие непонятные книги, он ответил, что в жизни ведь тоже ничего непонятно.

У меня хватило бы потенциала объять всю классику, весь модерн, декаданс, постмодерн, андерграунд и всю поп-литературу: фантастику, фэнтези, хоррор, детективы, триллеры, приключения, готику и сентиментальную литературу, а также мистику, эзотерику, магию. Ну и конечно философию, философию истории, теологию, филологию и ещё ряд научных дисциплин. Но увы, проклятая работа отнимает время. Добыча хлеба насущного оттяпывает большую часть жизни. Взрослые от детей отличаются только тем, что их терзает забота о хлебе насущном. Поэтому они такие корыстные и расчётливые. Поэтому человечество до сих пор не человечество, а род гоминидов на зоологической шкале.

Как хорошо писать и говорить языком классическим – все тебя понимают, и если не понимают, то по крайней мере понять могут, или сделать вид что могут, и так сяк оценить. Но если ты говоришь языком антиклассическим, а тем более антиязыком да к тому же ещё и антиговоришь то уж это довольно таки тяжело для тебя, для тебя тяжело быть оценённым другими. О понимании и приятии лучше помолчать. Поэтому подобные антиглаголы откровение антилогосное и неадекватное именно очень приемлемо для написания моих произведений.

Вся суть в том, чтобы постоянно разрушать собственные системы. Находиться в постоянном самосоздании и саморазрушении это и есть путь к свободе. Весь парадокс свободы состоит в том, чтобы одновременно и принимать и отбрасывать биологию и культуру. Весь смысл в том, чтобы течь. Чьими приверженцами мы только не становимся, кроме приверженцев самих себя. Хотим быть похожими на кого-то, а не на себя. Сколько вокруг нас кумиров. Но главного кумира мы не замечаем. Кумира в себе. Не себя кумира. В себе кумира! Ибо ты не ты который ты, а ты ты который в тебе.

Как я пишу и что моя литература?! Что это за феномен или эпифеномен?! Что это за суфле такое?! Оливье или окрошка?! Не могу вам даже определённо сказать это паралитература или пиро-литература. Или сублитература?! Литература субчиков. Нет! Не могу сказать. Это нечто определению не подлежит. Как я только не называл эту логостелемахию и вот ещё один неологизм: литерафурия. Прошу любить и безжалоствовать. Это чуждый цветок на лугах словесности. То эндемик внутреннего космоса. Это чуждый элемент в любой логовариации и любом логокосмосе. Как и я не только чуждый элемент на работе, в семье, обществе и на планете, но и во Вселенной. Жизнь моя всегда на грани фола. Не потому что не люблю правил, а потому что у меня свои правила, а их никто не знает. Да и знать не хочет. Отдыхать я не умею, а работать не люблю. Это тоже из моих правил.

Как хорошо писать, отталкиваясь от чего-то или продолжая кого-то, в смысле легко писать, как плыть, оттолкнувшись от тверди. Да и вообще, когда берег в поле зрения, как-то уютно и спокойно, и плывётся как-то с руки. А ну как в открытом океане?! Да ещё и один! Бездна внизу и вверху, а между ними зыбкая поверхность, от которой не оттолкнёшься. Вот тут-то и нужно сотворить твердь из ничего. Хотя бы какую-нибудь. Без посторонних одобрений и успокоений. И всего легче будет раскритиковать эту опору, эту землю обетованную, особенно тем, кто будет взирать на неё с высоты надёжно укреплённой цитадели, нежась в тепле и комфорте. Вообще легче всего, когда не видишь себя. Соломинки из глаз других легче выковыривать, чем вынимать брёвна из собственных. Только вот как бы не увязнуть в этих соломинках настолько, что не вынутые брёвна завалят тебя насмерть?


Рецензии