Семейный портрет на 1-13 площади. Том 2. 1. 3

Удивительно, но многие люди любят смотреть фильмы или читать книги о чём-то героическом, возвышенном, прекрасном, хотя в жизни всего этого не допускают и предпочитают оставаться обыкновенными средними обывателями. В искусстве всё это почитается нормальным, а в жизни считается паталогией и эксцентричностью. Но ведь стоит только всё это допустить в жизнь, и она кардинально изменится, с неё сползёт грязный жирный налёт, и она засверкает неподдельными яркими красками. Утопия остаётся утопией до тех пор, пока о ней говорят как об утопии, но стоит только взяться и начать делать, глядишь и буква «у» начинает отделяться и испаряться, как весенняя лужица под радостным майским солнцем. Поэзия хороша где-то вне жизни. Но как была бы хороша жизнь, если бы поэзия в ней была бы хороша!

Нельзя всё объять, но прикоснуться можно ко всему.
Говорят что нынче любовь не в моде. А когда она была в моде?

Любовь всегда была немодна. То, что не даёт прибытку – а любовь сплошной убыток – не будет в моде никогда. Если бы любовь была модною, погибли бы Ромео и Джульетта?! Любовь – это парадокс, а парадокс – непопулярен. Его могут делать экзотичным, пикантным, маргинальным. Псевдомистическим. Каким угодно. Но парадокс останется парадоксом, всегда чуждым толпе. Парадокс – это игра гения. Игра без правил и с правилами понятными только гению. Кстати, произведения Маркиза де Сада это тоже парадокс и игра гения. Игра очень интересная и опасная. Кто боится идти по натянутому канату, тому лучше вовсе к нему не подходить. Маркиз де Сад создал свой собственный ирреальный мир с ирреальными правилами-фриволиями.

Литерафурю. Иду по бесконечной комнате. Но не по кругу а всё время прямо комната не кончается как будто иду на месте но продвигаюсь вперёд обстановка в комнате почти не меняется или меняется в нюансах в такой степени как на картинках где нужно найти десять отличий. В комнате полумрак. Вот тот действительно не меняется. И внезапно в комнате открывается много других комнат. Левитирую. Иду по улице и сначала меня будто за шиворот поднимает некая невидимая сила и я повисаю над землёй затем по-тихоньку начинаю двигаться и вот уже лечу. А вот я уже лечу задом. Великолепное ощущение. Лечу под уклон над горой поросшей лебедой, лопухами, конским щавелём и пастушьей сумкой. Лечу всё стремительней и стремительней.

 Смена кадра. Мы летим точно также вдвоём голышом. Сверхкоитальное ощущение. Такой лёгкости и удовлетворённости я уже давно не чувствовал. Мы летим к облакам взявшись за руки. Яркий день. Небо светлое, бело-голубое, одинокие тяжёлые ватные облака. И вдруг где-то у горизонта ночь. Сфера ночи. Ничем не отделённая от сферы дня. Нет никакой чёткой границы да и вообще какой-либо границы. В сфере ночи небо ярко-тёмно-синее с блистающими никелированной сталью размытыми облаками. Мы несёмся по этому инфернальному небу а вокруг вспыхивают белые и зеленоватые молнии. Внизу на земле полыхают пожары, рушатся здания, движутся камни. Но нам совершенно не страшно. Мы летим легко как два эоловых близнеца. И снова входим в сферу дня. Снижаемся, летим очень низко. Прохожие нас не замечают. Мы становимся очень маленькими. Или окружающие превращаются в великанов? Мы левитируем  над водной поверхностью и касаемся ногами волн, словно взлетающие лебеди.

Наша дача – наглядное пособие анархизма. Образчик и эталон. Каждый делает там то, что хочет. Я бы уже там давным-давно бы бананы выращивал, если бы температура зимой не опускалась ниже плюс двадцати. Каждый приезжает на эту многострадальную дачу и вносит свою лепту. Во что? Во что-нибудь. Главное внести. Не остаться безучастным, бездеятельным. На нашей даче нельзя отдыхать или работать – на ней можно лишь отдаваться неконтролируемым несанкционируемым анархистским порывам.

Ужинали возле костра. Благоустроенные дачи это конечно хорошо, но возле них не разожжёшь такой огромный костёр, в который можно бросать любой хлам и стоять возле бушующего пламени, похожего на хаотическое чудовище из пирооккультных парамиров, подобно древнему человеку, впервые высекшему искру из камней и впавшему в обволакивающий экстраментальный транс.

Такие дикие дачи имеют своё преимущество. И немалое. Там поистине романтично: ешь возле костра, пропитываясь дымом, вокруг тебя вспыхивают искры, а темя принимает помазание пеплом и смолистым запахом сгорающих сосновых поленьев. Вокруг ночь, кромешная тьма, вверху россыпи звёзд, будто снег выпавший с земли на небеса, прохладно, а в центре этой чёрной бездны неутихающий пульс огня – жарко, ярко, светло. Мистическое непередаваемое ощущение.

На следующий день был дождь и точно такое же ощущение. Вода и огонь – бесконечная текучесть. Только первая течёт с небес на землю, а второй – с земли на небеса. Тем самым они друг друга уравновешивают и становятся родными братьями, мужем и женой. На них смотри – не насмотришься. Их движения и ритм – поистине магичны. Только будучи цивилизованным, отойдя от цивилизации, осознаёшь и видишь всю эту красоту, свободу и магию. Здесь надо быть интеллигентом. Таким типичным, классическим, очень неповторимым, оригинальным, нехарактерным, вредным, очкаристым и занудным интеллигентом как я, так называемым представителем гнилой или как ещё говорят вшивой интеллигенции. Иначе ты будешь просто греться у костра и зябнуть под дождём как комок нейронных жгутиков.

В тысячу первый раз мне снится один и тот же сон. Обрывистый берег реки. Обрыв крутой, глинистый. Но река не под ним сразу, а чуть поотдаль метра на два. Я прыгаю с обрыва. Лечу медленно, очень медленно и погружаюсь в мягкую глину. Она консистенции заварного крема, натурального шёлка и лобковых волос юной девственницы. Я иду по воде на противоположный берег. Противоположный – точная копия этого. Я опять прыгаю с обрыва. Опять лечу медленно. Снова погружаюсь в глину. Только здесь она белая, а не жёлто-коричневая. Я иду вдоль берега. Кромка прибоя покрыта тонкой корочкой льда. Я не вижу ни солнца, ни туч, и неба как будто бы тоже нет, вообще вверху вроде бы ничего нет. И самого верха тоже нет. Я поплавок на реке. Ветер качает меня туда-сюда. Я – верхушка дерева, флюгер, знамя, мачта корабля, чайка над волнами. Я сплю а ветер качает меня я – маятник я – одинокий стебель в поле я -  настроение

Я всегда занимаю крайнюю или самую крайнюю позицию слева. Как место в библиотеке или стол в столовой, так и в жизни свой путь. На ультралевом краю, на краешке, на самом-самом, возле самого обрыва, пропасти. И это происходит также непосредственно как вдох и выдох.

Человек знает, что лучшее действие для него это бездействие, но он не может его выдержать и поэтому действует; не потому, что хочет, а потому что не может.

Человек прикован к цивилизации как одно звено цепи к другому и куда бы он ни двинулся он обречённо тащит цивилизацию за собой. На лоно природы, едя отдыхать, он волочит все эти магнитофоны, плейеры, телевизоры, газовые плиты, всю эту машинную срань, от которой бы и надо отдохнуть (а лучше избавиться от неё навсегда), но от которой он отдохнуть не может.

Человек неисчерпаем в своих безумствах, ибо он свободен. Заберите у него свободу, и человека не станет. Поэтому его нельзя осуждать.

Посмотришь на себя со стороны – ну и типчик! Точно какой-то анархо-биззарризм напополам с рафинированным нигилизмом и интеллектуализмом. Недаром нормальные люди смотрят на меня с оттенком неприязни (может быть скрытой), недоверия и некоторой несерьёзности, в том плане, что ничего серьёзного от меня не дождёшься. Ну, в общем-то они правы, особенно по части последнего. Всё, что я изрекаю и делаю (а делаю я мало, в основном изрекаю) носит печать антиутилитарности, да что там печать – оно насквозь антиутилитарно и антипрагматично и пропитано до последней пОры моими пигофутуризмом и эгодадаизмом.