Над кручей Глава 3

3
(22-24 февраля 1918 года)

В ту февральскую ночь Катя спала, как и все предыдущие ночи, плохо, тревожно. Какой сон, когда совсем извелась? Два месяца нет писем от Георгия. И спросить не у кого – где потерялся его полк? Как написал ещё до Нового года, что ждут парохода в Энзели, так с тех пор ни слуху, ни духу. Толкнулась с отчаяния в красный Совет – там смотрят, как бараны на новые ворота. Вы куда пришли, женщина? Мы пропавшими казачьими полками не интересуемся. К сестре Насте бегать – лишний раз расстроишься. Та сама охает да вздыхает, твердит, что жить в Рубежной среди торжествующих хамов становится невозможно, надо куда-то уезжать, но куда? Константин предлагает переселиться к его родителям в Хвалынск, только страшно пускаться в дальний путь среди всеобщей неурядицы, с двумя малыми детьми.  У базара случайно встретилась с Димой Кибирёвым, ещё горше стало на душе от его деликатных утешений. Сказал, что войска Персидского фронта возвращаются с большими затруднениями, по всему Кавказу кипит междоусобица, но сильно беспокоиться не стоит, казаки – народ боевой, прорвутся. А сам всё глаза отводит. Свекровь вообще будто лишилась речи, не хочет разговаривать. Поневоле чувствуешь себя лишней в этом пустом доме. Ночью не спишь, а томишься в горячке полудрёмы.
Стук в ворота пробежал ответной дрожью по телу, в глазах словно полыхнуло пламя. Кинулась к окну – на фоне серого предрассветного неба маячит над воротами высокая папаха верхового, темнеет знакомый силуэт. В сенях чуть не сбила с ног свекровь, сунула босые ноги в ледяные галоши, накинула шубейку – бегом, бегом через двор. Засов не поддаётся, примёрз к подтаявшим днём доскам. Вдвоём со свекровью расшатали створки, рванули на себя – держа коня в поводу, закутанный башлыком, в бурке, стоит Георгий. Господи, лицо чёрное, как уголь, что с ним случилось? Борода, дикая борода густо кроет щёки.  Мать уже повисла на сыне, рыдает, тот отстраняется, бормочет:
– Не надо, не надо, мама. В грязи я весь. Пойдём во двор.
И озирается, словно за ним погоня. Ткнулся колючей щетиной в губы Кати, повёл коня в конюшню. На все вопросы только кивает или мотает головой, молчит, как онемел. Кате стало жутко, почудилось – опять видит один из тех страшных снов, что терзали её по ночам. В тех снах Георгий являлся вот таким, как сейчас, тёмным призраком, вперялся мёртвыми глазами и не открывал рта.
Лишь в доме, привалившись спиной к неостывшей грубке печи, Георгий попробовал улыбнуться, прошептал:
– Попить бы, тёпленького.
Катя бросилась раздувать примус, мать стаскивать с Георгия замызганные сапоги. А он, то смежал, то с трудом разлеплял веки, открывая ничего не выражающие глаза, всё больше оседая на стуле.
– Жора, ты здоров? – поминутно вскрикивала мать. – Не ранен?
– Здоров, здоров, – сорванный, простуженный голос Георгия казался чужедальним, неузнаваемым. – Устал, промёрз, спать хочу.
Обеими грязными руками поднёс к губам стакан чая в серебряном подстаканнике, отхлебнул несколько раз и поник.
– Где постель?
От вопроса мужа Кате едва не стало дурно. Неужели Георгий забыл расположение комнат в доме? С двух сторон подхватили страдальца под руки, довели до кровати, раздели, и осталось только стоять и смотреть, как он тут же превратился в немой камень. Вот и вернулся долгожданный! Какой ни есть, зато живой, живой. Вот он, лежит ничком, можно потрогать рукой – тёплый, дышит. Надежда Петровна манит вон из спальни – пускай отсыпается сынок, не мешай. Семья воссоединилась. Своего свёкра Катя ни разу не видела: его, казачьего офицера, убили ещё в 1907-м году какие-то бунтовщики в Грузии, где он служил. Теперь им со свекровью есть на кого опереться, мужчина в доме. Вон как запорхала, захлопотала Надежда Петровна, каждым взглядом как рублём дарит.
Начали разбирать перемётные сумы, затевать стирку – всё обмундирование и бельё Георгия будто на свалке собрано. Слава богу, никаких насекомых не завелось! На правах боевой подруги – за любовь к оружию муж в шутку звал Катю своим оруженосцем – отчистила и повесила на стенку шашку и кинжал, достала из кобуры офицерский наган-самовзвод, проверила: заряжен, ствол блестит, пороховыми газами не пахнет, значит, давно не стрелял. Подумала, и убрала с глаз долой в ящик комода.
Задребезжала железная скоба калитки, ага, пришёл соседский парнишка Никитка, казачонок лет пятнадцати. По договору он ухаживает за парой выездных лошадей Дроновых, бегать пешком по дальним концам станицы уважающей себя офицерской вдове не к лицу. А так, когда надо, Никитка закладывает четырёхместный фаэтон с откидным кожаным верхом, с удовольствием берёт вожжи в руки и везёт на базар или в гости. Выезжать, чтоб не застоялись, кормить-поить-чистить тоже не забывает. И ему, лошаднику, в охотку, и заработок для парнишки из небогатой семьи не лишний.
Катя вышла открыть Никитке калитку, и вдруг её будто кипятком обварило. Вспомнила, как по-воровски озирался у ворот Георгий, вспомнила, как ужасалась сестра Настя преследованиям и арестам офицеров, а тут на конюшне стоит строевой конь мужа, как свидетельство его пребывания в дому. До чего дожились! Провожали на войну с песнями, как героев, а теперь прячут по захоронкам, как беглых каторжников. Что делать? Ведь Никитка раззвонит по всей станице!
А Никитка прямо с порога радостно тараторит:
– Здравствуйте, тётя Катя! Дождались своего фронтовика?
– Ты-то откуда знаешь? – От такого вопроса волосы на голове встали дыбом.
– А мы с братьями батьку на мельницу собирали, глядим – по зареченскому взвозу двое верховых поднимаются. Пригляделись – наши казаки, дядя Паша Бабаев и ваш муж. А чего они с той стороны ехали?
Катя понятия не имела – с какой стороны приехал ко двору Георгий. Конечно, он должен был следовать со стороны железнодорожного вокзала, оттуда ещё? И то, что он ехал с противоположной закубанской стороны, действительно, представлялось странным. На простодушной физиономии Никитки не зря выражено удивление.
– Муж ещё ничего не рассказывал, – поспешила замять неприятную тему Катя, – сразу лёг спать.
– Ещё бы, – согласился Никитка, – попробуй всю ночь проскачи. Вы не переживайте, я и за его Ольгой поухаживаю. А дядя Жора нехай отсыпается. Сегодня никуда не поедете?
Причуда Георгия назвать кобылу женским именем была притчей во языцех в семье. Мать только поднимала глаза к небу и разводила руками, Катя язвила – хорошо, что не моей тёзкой. Георгий отшучивался: зато и на войне со мной будет представительница женского пола, женщины заботливей.
Георгий проспал до вечерних сумерек, Катя устала бегать в баню подкладывать дрова. Когда, вымытый и выбритый, муж сел за стол, Катя чуть не заплакала – господи, как исхудал Жоржик! Глаза провалились, скулы выпирают, шея не касается прежде тугого воротника бешмета – половина осталась от крепкого, налитого здоровьем молодца, что уходил полтора года назад на войну. Разве что усы, лихо подкрученные вверх, напоминают прежнего весёлого Жоржика. Голос не узнать – сорванный, резкий. И взгляд, взгляд какой – словно перед ним враги. Ест рассеянно, словно его отвлекают посторонние мысли.
На вопрос матери – почему не писал два месяца, почему добирался так долго? – горько усмехается:
– Благодари бога, мама, что вообще вернулся. Не всем так повезло. Нет, с фронта уходили спокойно, нас тут же замещали англичане, а вот в Энзели началось. Вавилонское столпотворение: демобилизованные рвутся домой, пароходов не хватает, командования никакого, всем заправляют солдатские комитеты, гвалт, ор… До перестрелок доходило. Застряли намертво.
– А куда же офицеры смотрели? – возмутилась Катя. – Почему порядок не навели?
Георгий посмотрел, как на глупого ребёнка, потом заговорил, отчеканивая каждое слово:
– Катя, забудь это слово – офицер. Офицеров больше нет. Есть изгои, которых преследуют и убивают без суда и следствия. Убивают из-за угла, убивают в открытую. Даже у нас, в казачьих частях. Про армейские и говорить нечего. Воинская дисциплина забыта, всем заправляет вооружённая толпа.
– Как же так?! – ахнула мать.
– Вот так, мама. А у нас в станице разве по-другому?
– У нас тоже плохо, – призналась Надежда Петровна.
– Ну, вот и радуйтесь, что я перед вами.
– И как же ты из этого Энзели выбрался? – Кате хотелось вызнать весь крестный путь мужа.
– Выделили нашему полку, в конце концов, пароход. Приплыли в Порт-Петровск. Кстати, – Георгий улыбнулся чужой страшной улыбкой. – С нами плыл инкогнито войсковой старшина Шкура, известный партизан, переодетый персианином, волосы хной выкрашены, и смех, и грех. За ним охотились солдатские комитеты, мы его приютили. В Петровске тоже застряли. Терско-Дагестанское правительство одноименной республики частью расстреляно революционными солдатами, частью в бегах. Терские казаки дерутся с чеченцами и ингушами, от Баку напирают большевики, Бичерахов зовёт в свою армию – хаос. Мы становиться на чью-либо сторону отказались, ну и дали нам, в конце концов, эшелон – катитесь к чёртовой матери, прости, мама. В дороге насмотрелись на прелести междоусобиц – Катя вспомнила слова Димы и вздрогнула. Вырезанные и сожжённые горцами русские сёла, сами отбивались от этих шакалов, еле дотащились до Минвод. Там большая часть полка, они же хопёрцы, местные, Баталпашинского отдела, сошла. Остались несколько офицеров и казаки из нашего Екатеринодарского отдела, не больше сотни. Пока шли целым полком, комитеты на станциях скрипели зубами, но пропускали. Дальше, стало понятным, нас перетрясут и провеют сквозь мелкое сито. Казаки честно предупредили – мы вас, ваши благородия, не отстоим, спасайтесь, как знаете. А впереди Армавир, Кавказская, Ладожская – самые большевистские гнёзда. Думать нечего: на последнем полустанке перед Армавиром свели лошадей, и гайда степями, просёлками, хуторами, больше ночью, до дому. Было нас семь офицеров, кто ехал до Петропавловской, кто до Михайловской, кто до Темиргоевской. От Заречной, где остался Миша Соломахин, ехали уже вдвоём, с Пашей Бабаевым. Не герои фронта, – Георгий кивнул на любовно прикреплённые Катей рядом с кинжалом и шашкой, добытые в боях под Хамаданом и Керманшахом орден Святой Анны с мечами и Владимира с бантом, – а травленые волки. Четверо суток пробирались.
– Бедные, намёрзлись, наголодались, – Надежда Петровна не сводила жалостливых глаз с ненаглядного сына.
– По-разному приходилось, – подтвердил Георгий. – Одну ночь в скирде соломы ночевали, пурга застала.
– А как дальше жить? – вырвалось у Кати.
Георгий ответил сразу, будто ждал этого вопроса:
– Пока не знаю. Но сидеть и ждать у моря погоды не собираюсь. Погода нынче ненадёжная. Завтра объеду друзей-сослуживцев, покумекаем.
– Жора, – Надежда Петровна подалась вперёд, будто пыталась преградить дорогу сыну. – Не влезай ты в эту свару.
Георгий не поднял головы, вяло ковыряя вилкой в тарелке, но Катя отлично видела, как он напряжён. И как он стал похож на брата Сашу. Не внешне: Георгий далеко превосходит Сашу ростом и статью, а вот этими вновь приобретёнными повадками – хищным взглядом, нервной дрожью голоса, порывистыми движениями. Сейчас он положит вилку и прожжёт мать таким жутким огнём горящих проваленных глаз, что она отшатнётся. Так и есть.
– Мама, неужели ты не понимаешь? Дело оборачивается просто – или они нас, или мы их. И никто уже не остановится на полдороге. Всё, прежняя жизнь кончилась. А право на новую жизнь можно только завоевать. Поверь, я достаточно видел и думал, чтобы сказать тебе эти слова.
Надежда Петровна закрывает лицо руками – вот и дождалась сына. А Катя чувствует, как у неё начинает разливаться по жилам мерзкий холод, не физический, а какой-то потусторонний, мертвящий, который не остановить, не растопить. И льётся, исходит этот отчуждающий холод от мужа, ещё недавно такого горячего, любящего, нераздельно слитого с ней в единое целое, а сейчас словно закованного в ледяную броню. Что война наделала с её Жоржем? Нет, это не война, с войны Жорж присылал дышащие любовью письма, она чувствовала мужа рядом, верила, что их разлука будет краткой, а встреча жаркой. Это проклятая революция оторвала их друг от друга, сделала невозможной счастливую жизнь вместе. И Жорж не успокоится, пока не вернёт их прежнюю жизнь. Катя знает его характер – если на что-то решился, пойдёт напролом. Значит, ей опять оставаться одной, опять ждать и надеяться, обмирать от каждого слуха, от страшных фантазий собственного воображения? Разве можно такое вынести?
Инстинктивно схватилась за холодную руку Георгия. Тот положил сверху ладонь, погладил.
– Не переживай, Катенька. Турков били, и с большевиками управимся.
*   *   *
Первую половину следующего дня Георгий метался по двору и дому. То хватался за хозяйственные дела на конюшне и дровянике, то рылся в документах и бумагах, вынутых из кожаного походного мешка. Кате, бродившей за ним, как тень, еле отвечал. Видно было, что ему в тягость пребывание в родных стенах, и Кате становилось всё страшней от непонятных метаний мужа.
После обеда Георгий засобирался в станицу. Катя и Надежда Петровна в один голос всполошились:
– Ты куда?
– Пойду, проведаю однополчан.
– Сначала надо зайти к Насте с Константином, – решительно сказала Катя. – Неудобно не показаться родственникам. Я иду с тобой.
Георгий долго смотрел на жену непонимающими глазами, словно вынырнув из глубин потаённых мыслей, потом согласно кивнул:
– Пойдём. Пешком.
– Правильно, – одобрила Надежда Петровна. – Не стоит красоваться на фаэтоне.
И оделся Георгий правильно – полушубок, простые казачьи брюки без офицерских лампасов. А что на голове высокая черноморская папаха – так в них ходит чуть не вся станица. Одно встревожило Катю – она заметила, как муж украдкой сунул во внутренний карман полушубка наган.
– Привык к оружию, – жёстко отрезал Георгий на протест жены. – С ним жить уверенней.
Вышли. Под ногами хрустит тонкий ледок протоптанной под заборами тропинки, в лицо дует несильный, но противный ветер, несёт с низкого серого неба редкие снежинки. Катя плотней укуталась в кашемировую шаль, прикрыла губы, не то посинеют. До Сакмарских идти по станичным меркам недалеко, около километра. Улицы пустынны, лишь ближе к церковной площади начали попадаться встречные и поперечные, все, как нарочно, знакомые. Поздороваются, стрельнут глазами на гордо выпрямленную фигуру Георгия и шмыгают мимо, в разговоры не вступают, что странно. Раньше бы, например, Люба Вишневецкая, ведшая из прогимназии дочку, обязательно зацепилась языком, а сегодня поклонилась и всё.
За церковью, перед крыльцом бывшего атаманского правления, а нынче красного Совета, густая толпа. Серые шинели, чёрные черкески, торчат винтовки, болтаются шашки. Сердце у Кати заколотилось. Приналегла на локоть мужа, поворачивая в обход площади.
– Ты куда меня тянешь? – заупрямился Георгий.
– Жора, родненький, давай обойдём этих нехристей. Нам же всё равно на Лабинскую надо. Зачем перед советчиками дефилировать? Они же как бешеные собаки.
Кате было отчаянно стыдно за собственный жалкий лепет, невыносимо больно, что в родной своей станице она должна пробираться окольными путями, словно отверженная пария, но подспудный страх перед вооружённой толпой был сильнее. Внутренний голос подсказывал – эти люди с винтовками и шашками смертельно опасны, они в любой момент могут отобрать у неё Георгия. И потому ещё крепче сжимала локоть мужа, подталкивая его плечом.
Георгий презрительно фыркнул, но подчинился. Площадь обошли дальней стороной, скрываясь за церковью.
Анастасия выглянула на стук в калитку из-за шторы, ахнула, судя по удивлённо раскрывшемуся рту, выбежала в пальто внакидку.
– Проходите, раздевайтесь. Жора, наконец-то ты вернулся! Как ты, что ты?
Георгий в подробности не вдавался. Нормально, сама видишь.
Из столовой колобками выкатились сынки Анастасии – четырёхлетний Леонид и двухлетний Борис, оба в подвязанных слюнявчиках, явно бросив трапезу. Выжидающе уставились на дядю и тётю – взрослые гости без подарков не приходят. Их правильное представление об устройстве мира было незамедлительно подтверждено коробкой персидских фиников и двумя тряпичными сарбазанами со страшными усами и саблями.
Катя обратила внимание, что на сестре кухонный фартук.
– Да, – грустно подтвердила Анастасия, – с прислугой сочли за благо по-хорошему расстаться. Теперь сама верчусь, как белка в колесе – топлю печи, стряпаю, стираю. И эти два неугомона не дают скучать.
– А где Константин?
– Жду с минуты на минуту.
Георгий подсел к журнальному столику, быстро листал газету за газетой, предоставив сёстрам судачить на излюбленные женские темы.
Константин, действительно, не заставил себя долго ждать. Хлопнула входная дверь и, поправляя на ходу смятую шапкой причёску, широкими шагами вошёл импозантный, как всегда, хозяин дома. Раскрыв объятья, расцеловался с Георгием, чмокнул руку Кате, подставил щёку жене. Сыновьям, пугающим папу из-за портьер усатыми сарбазанами, погрозил пальцем. Краткий отчёт Георгия о перипетиях возвращения с фронта привёл гуманитария в ужас, он недоуменно кивнул на стопку газет:
– О таких вещах в них не пишут.
– Так у тебя большевицкие газеты, –  заметил Георгий.
– А, «Прикубанская правда»!  Это уже антиквариат. Советчиков из Екатеринодара изгнали, они сейчас в Новороссийске и Армавире группируются и пытаются оттуда наступать на стольный град. В конце января их отбили под Энемом и Кореновкой. «Вольная Кубань» сообщает, можешь ознакомиться. Герой дня капитан Покровский возведён сразу в полковники. Газеты из Екатеринодара проникают в нашу большевистскую станицу исключительно контрабандой. Краевое правительство держится, как крепость в осаде. Но, – Константин торжественно воздел палец, – по последним данным к нему на выручку спешит с Дона армия генерала Корнилова.
– Точные данные? – Георгий впился глазами в оратора.
– Абсолютно. Наша большевичка-учительница Семёнова сегодня кликушествовала – мол, этот сатрап вчера, то есть 23-го февраля, вторгся в пределы Кубанской области и движется на Екатеринодар. Кстати, господа, – Константин с лёгкостью необыкновенной, что было ему свойственно, переключился на иной предмет, – кто ответит, какое сегодня число и месяц?
– Что за вопрос, Костя, – оскорбилась Анастасия. – Над твоей головой висит отрывной календарь.
– Выбрось его на свалку истории! – указующий перст Константина нацелился на безвинный, едва початый толстяк-календарь. – Декретом Совета Народных Комиссаров наше новое государство перешло на григорианское летосчисление! Прибавьте к первому февраля двенадцать дней и живите на здоровье. Долой ветхозаветный юлианский календарь!
– А куда девать непрожитые дни? – изумилась Катя.
– Я, пожалуй, погожу выбрасывать, – проворчала Анастасия. – Вдруг опять власть переменится. Генерал Корнилов-то идёт.
– И писать учитесь по-новому, – скорбно добавил филолог. – Всякие фиты, еры, яти и много ещё чего также отныне упразднены особым декретом. Пролетарскому государству – пролетарский язык.
– Господи, – Катя возвела очи к потолку. – Что ни день, то перемены. Всё, чему нас учили, теперь приказано забыть. Впрочем, нет худа без добра – ты, Костя, как-то утверждал, что если из собрания сочинений Льва Николаевича изъять эти никчемные еры, то оно сократится на целый том. Экономия бумаги как-никак.
– Пойдёмте обедать, – пригласила Настя. – Декретами сыт не будешь.
Георгий резко встал. Катя давно заметила, что он порывается уйти. Разглагольствования Константина будто стегали его кнутом.
– Спасибо, Настя. Я уже отобедал. Извините, отлучусь на часок-другой. Срочные дела. А ты, Катя, – тон мужа не допускал возражений, – побудь у сестры. Я зайду за тобой.
И ушёл, торопливый, хмурый.

*   *   *

Часок-другой Георгия протянулись до поздних потёмок. Катя почти не отходила от окна, дожидаясь звяканья щеколды на калитке. Мысль о нагане в кармане мужа не давала покоя. Вслушивалась до звона в ушах – не донесутся ли выстрелы? Но в станице было тихо.
Георгий пришёл с ещё более хмурым лицом, дальше передней не ступил, молча ждал, пока жена оденется. И молча повёл Катю не через площадь, а обходными переулками. Ни души в тёмных улицах, едва сочатся полоски света сквозь щёлястые ставни приземистых хат. Ветер стих, в неприязненной тишине хруст ледяной корки под ногами бьёт по нервам, заставляет оглядываться. Голые ветки сирени тянутся из-за плетней цепкими лапами тугов-душителей. Катя не выдержала:
– Что выходил, Жора?
Георгия как прорвало, забормотал невнятно, сбивчиво.
– Пашу Бабаева сегодня утром арестовали. Вместе с отцом и братом. Сидят в тюрьме. Дня не побыл дома, и уже схватили. Коля Канунников прячется у родственников, Вася Аверин тоже. Володя Ермаков отсиживается в конюшне на сеновале. Кто сумел сбежать в Екатеринодар, кто на кисмет положился. В станице вместе не собраться, все под надзором. Да и что – нас от силы десять офицеров. Казаки мнутся, привыкли, чтобы ими командовали, а мы им сейчас не командиры. Надо где-то сборный пункт организовывать, на хуторах. А оттуда уже выступать.
– Жора, что вы задумали?! – у Кати подкосились ноги, схватилась за подвернувшийся кол забора. – Вас же всех перебьют! Ты видел, сколько красных солдат в станице?
– Казаков во много раз больше, – всё тем же сдавленным голосом продолжал бормотать Георгий. – Главное – поднять их. В бою кто ударит первым, тот и побеждает. Иначе нас всех передушат, как цыплят, поодиночке. Не бойся, Катя, ночью за мной не придут. Они по ночам в станицу не суются. А утро вечера мудренее. Только спешить надо.
А сам лицо отворачивает. Жора, где ты?