Над кручей Глава 4

(25-26 февраля 1918 года)

Старший брат уломал-таки младшего. Попробуй устоять, прилип как репей.
– Слушай меня, братик, – яростно наседал красный зазывала. – Люба тебе казачья служба? То-то. В ночь-полночь, как приспичит правительству, потянут в строй, хоть у тебя хата синим огнём гори. Ещё ладно на войну, а то ведь и на улицах наводи порядок. Драл нагайкой в Екатеринодаре демонстрантов? Понравилось, кем тебя обзывали?
– Так они ж первые начали каменюками кидаться, – совсем детское вышло оправдание Устина.
– Тогда каменюками, а сейчас пулями угостят, – пообещал Павел. – Кого ты защищал? Тех, кто с жиру бесятся и на твоей спине катаются. Кого разгонял? Тех, кто, как и ты, света белого за трудами не видят, с хлеба на квас перебиваются. А смотри, что советская власть предлагает – землю всем поровну поделить. Каждую душу, хоть девка, хоть малец, землёй обеспечить.
– Иногородним тоже? – по привычке брякнул Устин.
– Думаешь – у тебя отрежут? Ты глянь, сколько атаманы да офицеры себе нахапали! Сколько из станичной юртовой земли пришлым богатеям в аренду правление пораздавало! Ежели по справедливости поделить, всем по горло хватит. Тебе мало твоих пятнадцати десятин?
Устин показал разбитые работой ладони.
– Не руки, грабли. Скоро и на гармошке не смогу играть. Еле управляюсь. А батраков не люблю нанимать. Не по-человечески как-то.
– Вот! А советская власть обобществит все сеялки, жнейки, молотилки, будет всем нуждающимся из общего фонда выделять. И заметь – власть будет у трудящихся, у нас с тобой, мы своего брата в обиду не дадим. Как решим большинством – никто не отменит!
– Ну и что я, по-твоему, должен делать? – на последнем издыхании отбивался Устин, чуя, что скоро сдастся.
– То же, что и я! Что я тебе уже два месяца долдоню! – Павел горячий, непоседливый, весь в покойного батьку Тимофея, частенько попрекает младшего брата за якобы доставшуюся ему от кацапской родни тугодумность и медлительность. Может и прав старшой, а может, и нет. Деда по матери Устин почти не помнит, а мамка та ещё крученая-верченая, даже в свои пятьдесят с хвостом никому спуску не даст. – Надо свою власть крепко в руки брать, старьё под корень выжигать. Не то генералы и атаманы опять нам на шею сядут. Думаешь, они смирились? Как бы не так! Шевелятся, затевают контру. Оружия у офицеров и хитромудрых казачков по дворам напрятано будь здоров. Как пришли с фронтов, так ни одной винтовки в станичный арсенал не сдали. Мы там шиш с маком нашли.
– У меня забрали, – напомнил Устин.
– Ну, да, – согласился Павел, – хорошо, что ваша инвалидная местная команда не стала кочевряжиться, разоружилась без спору.
Собранная из таких, как Устин, непригодных к фронту казаков местная команда охраняла тюрьму, арсенал, да патрулировала вокзал. Солдаты-дербентцы и красногвардейцы отобрали у них винтовки и разогнали по домам. Холодное оружие оставили.
– Сейчас у нас вооружения в достатке, – похвастался Павел, шлёпнув по кобуре с браунингом, – из Армавира подвезли. Даже пулемёты есть, и «Максимы» и «Люськи». В общем, завтра утром я за тобой заезжаю, поедем записываться в наш отряд военно-революционной армии.
– В пехоту не пойду, – поставил условие Устин.
Павел просиял, показал в окно:
– Видишь коняку?
У дворовой коновязи бил копытом, воротил морду от косо летящих снежинок рослый гнедой жеребец. Терское седло, богатый, с серебром, прибор.
– Добрый конь, – похвалил Устин.
– Завтра под тобой будет не хуже, – пообещал тороватый вербовщик.
– Откуда?
– От верблюда. Из станичного конзапаса. Казаки, что снаряжались на фронт за счёт правления, сдали коней назад. Дома держать строевого коня, сам знаешь, накладно. Мы их и реквизировали. 
Вот как заворачивает советская власть. Даже голова кружится от лёгкости, с какой ей всё даром достаётся. Увязает коготок, Устин Тимофеевич.
– А казаков в твоём отряде много? – с надеждой спросил будущий красногвардеец.
Павел остановился у порога, сдвинул на затылок чёрную папаху с красной лентой.
– Есть. Миша Сменов, Вася Черешнёв, Николай Калиманов, Демьян Расцветаев, Алексей Клевцов. Сам завтра увидишь. Иногородних, конечно, больше. Но народ всё боевой, не подведут. Ну, бывай!
Сиганул в седло и, сдерживая застоявшегося коня, выехал через растворенную Устином половинку ворот. На улице отдал повод, и конь рванул радостной рысью. Лихо скачет старший брат, тянет за собой, как в омут.
Настасья Михайловна, сто раз вострившая уши, проходя через комнату, в которой засели сыновья, дождалась своего часу.
– Уговорил большевик?
– Уговорил, мама.
Жалко мамку, ссохлось за последнее время её некогда свежее лицо под козырьком тёмного платка, покрылось морщинами. Карие глаза ушли вглубь, потускнели, прежний твёрдый взгляд, всегда вливавший в душу уверенность, теперь словно подёрнут слезой, как у птички в клетке, томит затаённой скорбью. Нет, мамка не заплачет, не позволит она себе бабьей слабости, но только от этой затаённости видеть её ещё тягостней. Сидит за столом, подпершись кулаками, смотрит на тебя, словно прощается – как пройдёшь мимо?
Устин присел напротив.
– Не расстраивайся ты заранее, мама. Всё равно надо чью-то сторону брать. А советская власть вроде как лучшую жизнь сулит. И за ней сила.
– Посулы раздавать – болтунов не перечесть. А как придёт пора обещания выполнять, так никого нету. Обведут вас, простаков, вокруг пальца и получите вы дырку от бублика. Тебя же не во власть зовут, а для кого-то власть устраивать, чужими руками жар разгребать.
– Советское правительство, мама, обещает полное равенство, выбранную народом власть.
– А их кто выбирал? Этих, что сейчас заправляют? Сами себя властью назначили. При старом режиме без суда не расстреливали, имущество не отбирали. А для этих прохвостов из слободки закон не писан. Что хотят, то и воротят. Ведь ни один путёвый мужик до них не пристал. Сплошная пьянь и горлохваты. И ты с Пашкой в ихнюю компанию надумал затесаться. Как людям в глаза будешь глядеть?
– Каким людям, мама? Мы трудовой народ не обижать, а защищать будем!
– А кто не трудовой народ? Всяк при своём деле был. И жизнь помаленьку налаживалась. А вы, значит, самые умные, давай всё ломать. Головы свои сломите.
– Мама, напрасный разговор. Я уже Павлу слово дал.
Из соседней комнаты донёсся детский плач, и отец с бабушкой подскочили, как по команде, забыв про спор. Месяц назад в семье прибыло – Варвара разродилась дочуркой, назвали Анюткой. Всё правильно – начинать надо с первой буквы алфавита, и что девчонка первая – тоже правильно. Сначала нянька, потом лялька. Будет мамке помощницей, доглядать за меньшими братиками. Сколько их нарожаем? Сколько бог даст.

*   *   *

Что старший брат сказал, то и сделает. Устин это знал, а потому, управившись спозаранку во дворе, стал обряжаться по-походному. С ночи задул тёплый ветер от моря, разогнал обрыдлые тучи, заголубело в просветах небо – давно пора, до весны остались считанные дни. Под черкеску хватит одного стёганого бешмета, и ноговицы с черевиками не стоит надевать, не то упаришься. Погоны со строевой серой черкески давно спороты. Не успел затянуться узким поясом с набором, приладить кинжал и шашку – в ворота постучали.
Вот он, Павел, как ясное солнышко. Не слезая с коня, выбивает рукоятью нагайки – «Всадники-други, в поход собирайтесь». Сердце заговорило. Варвара, прижимая одной рукой к груди Анютку, второй часто-часто крестит мужа. В глазах слёзы. Мать, суровая и молчаливая, идёт провожать до калитки. Ладоней, сложенных под фартуком, не вынимает.
Старший брат барским жестом указывает на заводного коня:
– Знакомься, Устя, с боевым товарищем. Кличут Чубчик. Прошёл весь Кавказ. Пули и снаряды хвостом, как мух, отмахивает.
Что ж, конёк справный, чистой буланой масти. Видно, что бывалый, годков восьми, не меньше, в самом соку, сильный. Грива богатая, густая, лоснится. Оттого, наверно, и прозвище. Стоит смирно, моргает чёрными глазами, слушает. Устин придирчиво прошёлся вокруг наречённого товарища. Прибор, конечно, не тот, что у Павла, седло рядовое кубанское, сработанное местными шорниками, попона потёртая, но дарёному коню в зубы не смотрят – годится. Похлопал Чубчика по гладкой горячей шее – будем дружить? – тот согласно мотнул мордой – будем. Стремена пришлось отпустить, Павел явно подгонял их под свой рост, а Устин вымахал вершка на три выше старшего брата. Теперь можно и в седло.
Мать всё так же молча стояла в калитке, осуждающе наблюдая за опасной игрой, затеянной сыновьями. Без слов понятно, что не нравятся мамке эти игры, не верит, что доведут сыновьи затеи до добра.
– До свиданьица, мама! – Павел, как нашкодивший кот, ластится к мамке, выпрашивает прощение. – Вернётся ваше чадо к вечеру живым и здоровым. Готовьте ему чугунок вареников.
Устин ни разу не взглянул на мать. Не благословляет, и не надо. Не дитё уже, сам разберусь, как жить.
Ехали шагом, стремя в стремя. Павел рассказывал, что их отряд не находится на казарменном положении вместе с расквартированными в здании бывшей духовной семинарии солдатами Дербентского полка. Рубежанские красногвардейцы собираются утром, вечером расходятся по домам, кроме дежурных. Днём работы хватает. Главная задача – разоружить казаков-фронтовиков, установить на всех предприятиях станицы власть комитетов, шерстить ближние хутора, где ещё пытаются править атаманы. Для таких дел с ними выезжают представители юртового Совета и ревкома.
Павел кивнул на старое атаманское правление, где ныне заседает Совет. Перед ним уже вовсю суетится вооружённый и штатский народ, подъезжают, отъезжают брички и фаэтоны. Павел приветственно машет знакомым. Устин не поднимает головы. Стыдно – не стыдно, а перекраситься в новинку.
– А ты чего красную ленту на папаху не нашил? – спросил Павел. – Ещё подумают, что веду арестованного.
– Где я её возьму? – разозлился Устин. – И что за моду взяли метить людей, как овец, ленточками?
– Так на лбу же ни у кого не написано, за кого ты ополчился. А с лентой сразу видно. Ничего, в штабе поправим.
Подковы коней уже давно цокали по булыжной мостовой центральной улицы станицы, названной в подражание Екатеринодару Красной. Дорога шла в горку, кони переступали с натугой.
– Вы с революционными солдатами в одном отряде? – поинтересовался Устин.
– Нет. Те при своих командирах, мы при своих. Но все подчинены ревкому. И базируемся на одном подворье. Часто и на задания выезжаем вместе. На прошлой неделе отбивали наступление юнкеров и белых казаков со стороны Екатеринодара. Те на бронепоезде на станцию нашу прикатили, два дня выгоняли.
– Что, сильный бой был?
Павел засмеялся.
– Страшный. Ни одного выстрела. У них бронепоезд без пушек был. И командир какой-то чудной, полковник Генерального штаба, а говорун не хуже Керенского. Затеял переговоры. Ну, мы вызвали из Армавира настоящий бронепоезд, они и драпанули. А под Энемом и Выселками покровцы нашим всыпали, там крови немало пролилось. Ничего, ещё день-другой и Екатеринодар будет наш. И генерал Корнилов не поможет.
– Откуда генерал Корнилов взялся?
– Ты что, в лесу живёшь? – Павел возмущённо уставился на брата. – На Екатеринодар он со своей армией с Дону идёт. Оттуда его вышибли, думает на Кубани отогреться. Ну, тут ему и каюк. Армии у него пару тысяч офицеров, а у нас главком Автономов в Армавире и Тихорецкой большую силу собирает. Почти вся 39-я дивизия Кавказского фронта под его рукой, уйма красных отрядов, и в Новороссийск из Трапезунда прибыл революционный Варнавинский полк с артдивизионом. Добро пожаловать в мышеловку!
Всё у брата Павла легко и весело, как этот разгулявшийся почти весенний денёк. Солнце греет с чистого неба, кони игриво перебирают ногами по ровному пространству базарной площади, шмыгают бабы с кошёлками, носятся мальчишки в распахнутых куртках, галдит возле трактира ярыжный народ. Мир на земле и благодать в небесах. А где-то совсем близко передвигаются армии, собираясь вступить в смертный бой, вот-вот потекут реки крови, и они с братом беспечно, по доброй воле, несут крохотные капли своих жизней в это взбаламученное море. Он, Устин, сошёл с ума или весь мир обезумел? И ведь назад уже не повернёшь. Проехался по главной улице обочь с красным командиром, значит, сам стал красным. Ну, и как тебе в новой шкуре? Да никак, только холодком по лопаткам потянуло. Снявши голову, по волосам не плачут.
За двухэтажным особняком мадам Сокольской, нынче ревкомом, повернули в улицу направо. Булыжная мостовая кончилась, тонкий слой посыпанного гравия перемешан копытами и колёсами вместе с глиной и чернозёмом. И вот, по левую руку, широко распахнутые ворота приглашают в просторный двор расположенного покоем здания духовной семинарии, теперь казармы революционного отряда. Здание кирпичное, добротное, под железной крышей. По сторонам, примыкая к забору, постройки служб, сараев, конюшен, позади здания темнеет голыми ветвями вишнёвый сад. Вместо недорослей-семинаристов двор кишит иной публикой. У правого крыла дымят махоркой солдаты-дербентцы – серые шинели, рыжие папахи, к стене прислонены трёхлинейки с примкнутыми штыками, в глубине сада ветер мотает на верёвках выстиранное нательное бельё. Слева, у наспех сколоченной из неошкурённых жердей коновязи, местная красная гвардия – в штатских полупальто, полушубках, в шапках-кубанках, картузах. Несколько знакомых казаков в черкесках. Все мечены красными ленточками, у кого – кавалерийские карабины, у кого – армейские винтовки. Между верховых коней и запряжённых бричек не протолкнуться. Даня Калугин – вместе трубили очередь в 1-м Екатеринодарском – подходит поздоровкаться:
– Здорово, Устин. Опять вместе послужим?
Павел торопит:
– Бежим до командира. Скоро выступать, опаздываем.
– А кто командир?
– Никифор Савлук. Знаешь?
Как не знать! Казак знатный, с полной грудью георгиевских крестов вернулся с фронта. И сразу же принялся сколачивать красный отряд – видать не только германцев бил, но большевистского духа набирался. Обоих своих братьев к себе подгрёб, сколько-то казаков сагитировал, иногородние к боевому вожаку потянулись. Устина не трогал, хотя при встрече, как знакомому станичнику, кивал. Небось, надеялся на Павла и угадал. Что ж, с Никифором можно дело иметь, казак что надо. Надёжный командир. Повоюем.
За дверью с бледным пятном сорванной таблички дым коромыслом, вокруг стола четыре человека. Ближний – в офицерской шинели без погон, на груди – красный бант, ясно, начальник роты дербентцев. Прапорщик из студентов чисто выбрит, в зубах папироса, папаха на коленях. Глянул и отвернулся, казаками не интересуется.
За ним знакомая клинообразная физиономия расплывается улыбкой – чёрная козлиная бородка, пенсне на горбатом носу, военком Моисей Ковельман. Случалось обращаться к нему, когда тот мелькал в белом халате за стеклянной перегородкой аптеки. Раньше лечил чесотку и лишаи, сейчас взялся лечить мозги.
 Третьим, заслоняя окно широкими плечами и квадратной головой, сидит сам Никифор Савлук. Довольно подмигивает, шевеля лохматыми бровями – дождался новобранца, и всё, даже не ворохнулся. Кремень Никифор.
Зато поднимается во весь свой богатырский рост, трясёт нам руки, гудит иерихонской трубой Севастьян Невенчанный, кузнец из слободки. Ну, ему тут самое место. Севастьян из записных горлохватов, как величает подобных мамка, буян и драчун. Ещё когда по молодости сходились на пограничной улице Мостовой в кулачном бою казаки с иногородними, всегда выскакивал первый и орал: «А ну недокрещённые на полтинник, кто смелый – выходи»! За крещение иногороднего поп брал рубль, а с казака пятьдесят копеек. Чем не повод подразнить. А шашка между ног у кузнеца путается. Это тебе не молотком махать. Одобрительно гудит:
– Молодец, Павел Тимофеевич! Пополняешь наши ряды. Поздравляю, Устин Тимофеевич! И Михаил Сменов сегодня двух кавалеристов привёл. Скоро у нас будет полноценный конный отряд и своя стрелковая рота. Освободим товарищей-дербентцев от воспитательной работы. Так, Николай Александрович?
Товарищ в офицерской шинели стряхивает пепел на пол, жмурится от дыма, молчит. Никифор не любит лишней говорильни, коротко приказывает:
– Записывай, Севастьян. Карнаульщиков Устин Тимофеевич…
Устин буквально на бегу пристегнул выданные ему патронташи и осмотрел сомнительной чистоты карабин – Павел подталкивал в спину:
– Скорей, скорей. Отряд уже вытягивается.
– Куда мы?
– Боевое крещение. Идём покорять хутор Весёлый.
Нога Устина остановилась в стремени:
– Куда?
– Да, да. К Якову в гости. Ты давно его видал?
– Заезжал на днях. Хмельной. Буровил, что хуторская родня ему поперёк горла стоит, да мамка его сходу отшила – бачили очи, что купували, теперь исты, хочь повылазьте.
– Забирать надо Яшку до нас, – озабоченно сказал Павел, – а то сопьётся на том куркульском хуторе.
Голова колонны Красной гвардии уже поворачивала от базарной площади к западной окраине станицы. Впереди на лихом коне гарцевал Никифор Савлук, за ним, пытаясь держать уставной строй в три конника, цокал подковами отряд. Следом, в рессорной линейке на резиновом ходу, с вооружённым адъютантом, товарищем в офицерской шинели и кучером, катил комиссар Ковельман. Пехотинцы-дербентцы угнездились в пяти пароконных бричках, что немилосердно грохотали железными ободьями колёс по булыжникам – десять солдат в каждой. Солдаты сидели, привалившись спинами к боковым бортам, ногами друг к другу. Стволы винтовок со штыками высоко торчат над однообразными папахами, как молодые побеги над пнями. Павел с Устином пристроились к арьергардной группе конников, замыкающей колонну.
Поначалу, ради пущей торжественности, колонну возглавлял знамёнщик с красным флагом, но ветер так трепал полотнище, что древко вырывалось из рук, и за железнодорожным переездом флаг свернули, и знамёнщик передал его сидящему в линейке начальству. По бурной жестикуляции комиссара Ковельмана нетрудно было догадаться о его желании въезжать в хутор Весёлый при полном параде. Знамёнщик помотал башкой и ускакал вперёд.
Суетливые повадки знамёнщика показались Устину знакомыми.
– Слушай, Павлуха, а это не Ванька Савлук со знаменем рисуется?
– Он, – неохотно подтвердил старший брат.
– Так его же, сукиного сына, повесить следовало, а не вручать ему знамя отряда!
Павел вздохнул.
– Пьяные они оба были. И Прохор зря язык распустил. А Ваньку наказали, неделю в кутузке отсидел.
– И опять приняли?
– Брат поручился.
Ну и наказаньице! За убийство человека неделя кутузки. Месяц вся станица негодовала – среди бела дня застрелил красногвардеец Иван Савлук казака Прохора Кучерова на базаре. Ждали суда и виселицы, а тому как с гуся вода. Отряхнулся и дальше гуляет.
За станицей, в степи, ветер дул ласковее и теплее, от нагретой солнцем пашни веяло парным духом, от зеленей – растительной свежестью. Дыши – не хочу. Гравийное шоссе идёт параллельно железной дороге, блестят над насыпью отполированные полоски рельсов. Совсем недалеко, невидимая за крутым берегом, течёт Кубань. Солнце греет спину, горячие бока Чубчика обогревают ноги, хорошо ехать рядом с братом, толковать о том о сём. Вот только Якова они вряд ли обрадуют своим приездом.
До Весёлого вёрст десять, переменным аллюром больше часа ходу. Перед попутной станицей Курской их колонну обогнал железнодорожный состав. Площадки с пушками, теплушки с солдатами, посреди несколько классных вагонов.
– На Екатеринодар двигают, – подмигнул Павел. – Комиссар вчера звонил, будто Краевое правительство со своим войском из столицы за Кубань ушло. Без боя. Не дождались генерала Корнилова. Тому под Выселками крепко бока обломали.
– Под Выселками? Это ж рукой подать!
– Недалече. Ну, до нас он не дойдёт. Попал, как кур в ощип.
Не доезжая околицы Курской, отряд свернул с шоссе на просёлок, ведущий строго на север. Под копытами зачавкала жирная чернозёмная грязь, захлюпали лужи, на одних буграх дорога подсохшая. Колонна сразу растянулась, лошади с трудом тянули тяжёлые брички.
– А ну подтянись! – раскатился над степью зычный рык Никифора. – Грязь не сало – потёр, отстала!
Скоро, за речушкой в камышах, на возвышенном берегу встал хутор – белые стены домов под железными крышами, просторные усадьбы в садах и огородах, богатый хутор, немалый, дворов двести. На выгоне перед греблей командир остановил отряд.
– Действуем как обычно, – деловито распоряжался глава карательной экспедиции. – Сменов и Бирюков, берите по пять верховых и намётом через хутор до выездов на Вольный и Бузиновый. Перекройте дороги. Нефедьев и Кадуков, вам по десять конных, оцепите западную и восточную стороны, чтоб ни одна сволочь кущерями и балками не смылась. Павел, со своим отделением охраняй греблю. Кто попробует прорываться, стреляйте. Иван, знамя! Гайда!
Брички с солдатами затарахтели через греблю вслед за кучкой верховых и скрылись в хуторе. Дольше других был виден красный флаг, но и он скоро утонул в сером переплетении голых акаций. Загон, облава. Охота на волков. Держитесь, хуторяне!
Взглянул на Павла. Тот понял.
– Герасим, – окликнул боевого вида молодого парня, судя по одёжке, иногороднего. – Ты знаешь, что делать. А мы на минуту отъедем. У нас тут брат на хуторе живёт.
Последние слова проговорил, приглушив голос.
Где обитает Яков, братья знали. Ближняя приречная улица, дома глядят через небольшой лужок на став, разлившийся перед греблей. В переулках мелькают савлуковцы, колотят в ворота, орут – «Сбор»! Вдруг ударил набат церковного колокола, по жилам словно огонь побежал. Бедные хуторяне, наверно, ошалели – мечутся по улицам непонятные конные-оружные, набат бьёт, что стряслось?
Тесть Якова, Фрол Ионыч Щепетнов, уже оповещённый, как раз выходил из калитки, когда подскакали Павел и Устин. Здоровенный казачина, за полста лет, вредный дядька, с рубежанской роднёй обходится свысока – голытьба. Одет по-домашнему, черевики с шерстяными носками, полушубок, смотрит хмуро.
– А, красные казаки! – Это вместо «здравствуйте». – Извиняйте, некогда с вами гутарить.
И пошагал прочь, на зов набата.
– Дядя Фрол! – крикнул вослед Устин. – Яков дома?
Нелюбезный дядя только ткнул пальцем через плечо – мол, где ему быть?
Ну и ладно, без тебя, старый боров, управимся! Привязали коней к плетню, вошли во двор. В окне дома мелькнули женские лица, на крыльцо выскочила встрёпанная, будто черти на ней катались, жена Якова, именем Меланья. Упрямый старовер всем своим детям надавал ветхозаветных имён. И эта вызверилась, как с цепи сорвалась.
– По братцу соскучились? Вон – во времянке панует!
Хлоп дверью, и весь приём родни. Зимовать в тонкостенной летней кухне – что-то новое. Видать, совсем плохи дела у брата Якова. А он уже собственной персоной, в задрипанном кожухе внакидку, выползает на свет божий. Папаху надеть не удосужился, лохмы всклочены, рожа опухла, глаза, как у побитой собаки. Бражкой разит за версту. Да ещё ухмыляется. И обниматься лезет.
– Здорово, браты! Сто лет не виделись! Каким ветром занесло?
Павел взорвался:
– Ты на кого, пугало огородное, похож? Смотреть противно! Чем занимаешься? Пьёшь, да спишь? Всё, кончай этот балаган! С нами едешь!
Похмельные мозги Якова медленно, но включались, помятое лицо распрямлялось.
– Хотите верьте, хотите нет – сегодня собирался возвернуться в Рубежную. Надумал мамке в коленки бухнуться. Шуряки обещали отвезти, да сами уехали, а меня не разбудили. Стоп, а чё это вы с винтами? Да при красных лентах? Что за революция?
– Ты за пьянкой и конец света проспишь! – ярился Павел. – Сказал тебе – одевайся. Потом всё объясню. Когда протрезвеешь.
– Да мне собраться, что голому подпоясаться, – без балагурства младший брат двух слов связать не может. – Шапку на голову, мешок за спину, баклажку за пазуху и готов. А на чём поедем? У меня своей коняки нету.
И тут красный казак Павел Карнаульщиков явил себя во всей красе. Распахнул ворота конюшни дяди Фрола – два строевых коня повернули морды на яростный грохот.
– Выбирай любого! Седлай живо!
С Якова мигом и хмель соскочил.
– Ты чего, Пашка? Да мне Никанор с Куприяном голову, как курёнку, оторвут!
Яков знал, что говорил, шурячки его удались в папашу, бугаи ещё те, нрава крутого. Но Павла уже не остановить.
– Я сказал – седлай!
И сам стал выводить коня из стойла. Внутри Устина будто что-то повернулось. Стоять пнём и смотреть, как препираются братья, не годится. Надо брать чью-то сторону. Почему он должен жалеть куркулей-хуторян? Они тебя прошлым летом пожалели? Вспомни, как ты просил эту старую сволочь Фрола Ионыча одолжить на день паровую молотилку. Как он над тобой куражился, будто над попрошайкой последней. До сих пор в жар бросает. Всё, дороги на попятный двор нет.
Хорошим тычком угостил Якова.
– Делай, что говорят!
Вдвоём начали надевать сбрую. Тут бабьи лица из окна исчезли, выскочили и дорогая тёщенька, и ненаглядная невесточка, заверещали, как оглашенные, вцепились в грабителей лютыми собаками. Только не на того напали! Устин не успел и глазом моргнуть, как в руке Павла чёрной молнией сверкнул браунинг, от двух близких выстрелов заложило ухо. Палил Павел вверх, но баб будто пороховым форсом сдуло. Меланья пулей влетела в дом, тёща задержалась на крыльце, таращилась очумелыми глазами.
– Пристрелю, суки! – грозился Павел, и Устин верил, что разъярённый брат точно не задумается убить. В запале он страшен. – Яшка, шевелись!
Яков тынялся по двору, как потерянный, не в силах сообразить, где что лежит. Встал перед осёдланным конём с крапивяным чувалом в руке, лупает зенками – не казак перед походом, а мещанин на базаре.
– Где кинжал, где шашка? – бесился Павел. По жалобному взгляду брата на дом догадался, отпихнул хозяйку, пнул дверь. Изнутри загремел его голос, запищала Меланья. Вышел с оберемком кинжалов и шашек, бросил под ноги Якову.
– Ищи своё!
На левом плече, дулом вниз, карабин.
– Точно в доме больше нет ружей?
Хозяйка отвернулась, Яков поспешил вставить:
– Нету. Куприяна не призывали.
Над воротами, с винтовками наперевес, нависли двое верховых – заместитель Герасим и ещё один боец.
– Что у вас за стрельба?
– Порядок, – отмахнулся Павел. – Контру в чувство приводим. Езжайте, мы сейчас.
Отыскал в сенях форменные перемётные сумы, приказал Якову перегрузить в них барахло.
– Не позорь ты нас, Яшка.
Устин заметил, как младшой украдкой засунул меж белья армейскую баклажку с винтовой крышкой. Усмехнулся про себя и промолчал.
У гребли уже скопилось три брички с хуторянами, что ездили базаровать в Рубежную. Казаки, бабы и детвора сидят смирно, глядят враждебно. Яков замешался в толпу спешенных красногвардейцев, половина из которых знают его как облупленного, принимают на ура.
– О, браты Карнаульщиковы в полном комплекте! Гуртом и батьку бить легче.
Не прошло и нескольких минут, как по кругу загуляла заветная баклажка Якова, задымили цигарки. Павел косился, косился, потом отвёл Якова в сторонку:
– Дай сюда баклажку, – и вместо того, чтобы приложиться, зашвырнул полупустую посудину в речку. –  Шутки кончились, братка! Или ты с нами, или ползи на коленках до разлюбезного тестюшки.
Яшка понурил голову и промолчал.
Отряд из хутора ждали долго, занудились курить. Наконец, колонна во главе с Никифором Савлуком победно выступила на греблю. Комиссар Ковельман даже свою модную кожаную фуражку снял, наверно, перегрелся от пламенных речей, блаженно щурится на солнце. И весь отряд весело гомонит, ладно сработали. Мишка Сменов хохочет:
– Представляешь, Павел, писарь хуторской сбежал. Ещё ночью. Что-то пронюхал. И всю кассу с собой прихватил, гад. Ищи ветра в поле.
В двух передних бричках добавилось по пассажиру. В одной съёжился, уткнув подбородок в воротник, хуторской атаман Толмачёв, во второй сидит прямо, смотрит в небо сам Фрол Ионыч Щепетнов, дорогой родственничек. Туда тебе и дорога, куркуль! Вроде как небом любуется, а своего коня под Яковом сразу заприметил. Морда побагровела, хоть прикуривай. Но характер выдержал. На шутовское приветствие зятя даже бровью не повёл. А что у него внутри, и дураку понятно. Теперь ему на узкой дорожке не попадайся!
Перед Курской, съехав на обочину, уступал дорогу колонне пароконный фаэтон. Устин издалека опознал ездоков. Никанор и Куприян. Ну-ка, ну-ка, как сынки встрепенутся, увидев арестованного папашу. Он к ним спиной, их не видит, да и они увидят, только когда поравняются. Не наделают ли глупостей? А ты-то чего переживаешь? Они тебе уже вражины. Но всё равно больно по живому резать. Нет, Никанор и Куприян себя не выдали, встрепенулись на миг и тут же обмякли, потупились. И Фрол Ионыч – красавец, статуй! Правда – это Устин хорошо рассмотрел – едва уловимым движением двуперстия осенил сыновей крестным знамением. И опять внутри что-то ворохнулось, заныло, зажгло. Ничего: одно сгорит, другое вырастет. Покосился на бывших родственников и вздрогнул, столкнувшись с ненавидящим взглядом. Можешь не сомневаться, враги навеки! Только смерть разведёт. Что ж, нам не привыкать.
Павел заболтался с Мишкой Сменовым и, похоже, не обратил внимания на ездоков в фаэтоне.