Над кручей Глава 5

(2-6 марта 1918 года)

Дмитрий Иванович Кибирёв, закончив утренний обход больных, вышел с главным врачом Григорием Ильичём Газдановым на подъезд покурить. Сложных операций не намечалось, одна грыжа и одно подозрение на аппендицит, которое лучше, конечно, разрешить скальпелем. Стреляных и резаных за ночь не поступило, редкий случай. День обещал быть спокойным, солнце с чистого неба ласково грело в затишке, весна.
– Вы, Дмитрий Иванович, оперируйте сегодня первым, – пыхая папироской, грассировал главврач, – а я займусь грыжей после обеда.
Дима рассеянно кивал головой, думая о своём. За последние два месяца он видел Катю всего лишь один раз, и то мимоходом. Катя была взволнована долгим молчанием мужа, застрявшего где-то между Энзели и Рубежной, и успокоить её было нечем. Да и что он мог ей сказать, он, которого мучает его ложное положение якобы старого друга, а на самом деле неисправимого воздыхателя? Некрасиво он себя ведёт, понимает это, а ничего поделать с собой не может. Стыдно заглядывать в синие глазки Кати в надежде найти в них ответное чувство. Сейчас, когда Георгий вернулся, тем более. Вернулся, они вдвоём, счастливы. А он? Он и сам не знает, чего ждёт, на что надеется.
Частый цок копыт по булыжнику оторвал от невесёлых мыслей. С улицы, едва не задев столб ворот, влетел пароконный фаэтон и помчал по широкой аллее к подъезду. Кто там такой скорый? Правит парнишка лет пятнадцати, на сиденьях никого. Лихой кучер ловко развернулся на площадке перед центральным входом, натянул вожжи, затараторил, глаза по пять копеек:
– Дяденьки врачи, у нас беда! Поехали быстрей!
– У кого – у нас? Ты толком говори. Что за беда? – Дмитрий задавал привычные вопросы, а в груди уже разливался холод – гнедые лошади с белыми отметинками во лбу отлично знакомы, под этим откидным верхом он с Анастасией и Константином укрывался от дождя, когда их прошлой осенью развозил с Катиного дня рождения вот этот самый парнишка, как же его зовут?
– У Дроновых! – словно иголкой в сердце кольнул ответ, который ожидал и боялся услышать. – Дядя Жора, кажись, убитый, а тётя Надя и тётя Катя без памяти лежат, как мёртвые.
Весь огромный белый свет свернулся в клубок, уместился на краснощёкой физиономии Никитки – имя пришло из подсознания, – откуда-то издалека донёсся деловитый говорок Григория Ильича:
– Поезжайте, Дмитрий Иванович. Вы же с Дроновыми, кажется, хорошо знакомы?
Показалось, главврач едва не произнёс «были». А, может, это внутренний голос противно нашёптывает ужасное, страх пытается завладеть душой.
Возьми себя в руки, Дмитрий Иванович! Ты – врач, тебя вызывают к пациентам, будь добр сохранять на лице уверенность. В кабинете надел прямо поверх халата пальто, схватил саквояж для экстренных вызовов, и эти простые действия немного прояснили голову.
Никитка бойко тряхнул вожжами, лошади сразу взяли рысью. На расспросы Дмитрия – что произошло? – малолетний ездовой отвечал охотно, но торопливо, словно стараясь отделаться от встающего перед глазами.
– Я под самый конец за двор на крики выскочил. Смотрю – у ворот Дроновых народ кучей. Одни солдаты тётю Надю и тётю Катю держат, другие дядю Жору обступили. Там и наши станичные красные были. Понятно – пришли арестовывать, а дядя Жора не даётся.  И до яра почти дотолкались. Тут дядя Жора отсюда – Никитка показал на пазуху – наган вытаскивает, а дядя Павел Карнаульщиков, он через три дома от нас живёт, как рубанёт его шашкой по руке, он наган и выронил. Другой красный, солдат, громадный такой, с размаху дяде Жоре штык в живот как встромит и прям на штыке его до яра довёл и спихнул туда. И ещё выстрелил потом два раза. Страшно! – Никитка поперхнулся. – Ну и всё, красные повернулись и ушли. Соседи набежали, меня за врачами послали. Фаэтон тут же, перед двором стоял, Дроновы только что откуда-то приехали.
– А с женщинами что случилось?
– Женщины, – Никитка замялся, не то жалея, не то осуждая поведение слабого пола. – Известно что – памороки потеряли. Тётя Катя как пьяная, только глазами ворочает. А тётя Надя вообще не шевелится.
– Их красные не били?
– Не. Пальчиком не тронули. Они сами попадали.
Что ж, диагноз приблизительно ясен. У Кати обморок, у свекрови, похоже, тоже. Георгию он вряд ли чем поможет. Ладно, на месте разберёмся. С души не то что отлегло, но хоть за Катю стало спокойней. Спокойней? Нет, не то слово. У Кати беда! Какое спокойствие может быть?
Никитка не давал лошадям переходить на шаг даже на поворотах и ухабах, Дмитрий то и дело хватался за поручень. У двора Дроновых, на удивление, никого. Калитка настежь – верный признак, что Георгий в его помощи не нуждается. Вот он, лежит на лавке перед крыльцом. Вокруг теснятся бабы и казаки, молчат. Катя сидит на стуле в изголовье мужа, глаза закрыты, губы дрожат. На Георгия страшно смотреть. Убийца выстрелил в упор, чёрная копоть пороховых газов запятнала висок, кровавые отверстия отвратительны. Пятно крови растеклось и на пробитом штыком бешмете. Почему Георгия не переносят в дом? Что за дикий ритуал?
Прикоснулся к плечу Кати. Та, не раскрывая глаз, пробормотала: «Дима», и начала падать. Соседки подхватили, Дмитрий достал из саквояжа пакетик кофеина, насильно – врач он, в конце концов, или кто? – разжал ледяные губы Кати, всыпал порошок, заставил запить водой. Острое, странное ощущение своей власти над той, перед которой прежде благоговейно обмирал, а теперь распоряжается, как анатомическим манекеном, отдавало садизмом. Но некогда анализировать свои чувства.
– Где Надежда Петровна?
Показали на дом.
Надежда Петровна лежала на диване в гостиной, над ней суетились две женщины с полотенцами и кувшином воды.
Да, тут не Катин легко устранимый обморок, тут глубочайшая апоплексия, apoplexia nervosa, случай тяжёлый. Пульс судорожный, рука холодная, дыхание прерывистое, хриплое. Надо срочно везти в больницу, впрыскивать камфору. Тогда, возможно, удастся восстановить нормальную работу сердца, и то ручаться он бы не стал. По всем симптомам, поражение мозга смертельное. Несчастная Катя! За один миг стала вдовой, лишилась семьи. Осталась одна – одинёшенька. А ты, Дмитрий, на что?
Позвал мужчин, закутали Надежду Петровну в одеяло, вынесли, уложили на заднее сиденье фаэтона. Бесполезные, в сущности, хлопоты, но хватит дома одного покойника. Встретился с отчаянным взглядом Кати.
– Сейчас привезу Анастасию, – произнёс Дмитрий твёрдым, как ему казалось, голосом. – А вы, – обратился к обступившим соседям, – не оставляйте, пожалуйста, Екатерину Феофановну одну.
– Какие разговоры! – насупился казак в кожухе нараспашку – Всё сделаем, как положено.
*   *   *

Сдав Надежду Петровну на попечение Григория Ильича, Дмитрий тут же испросил трёхдневный отпуск. Главврач понимающе защитился руками. Для него не было секретом особое отношение коллеги к несчастью в семье Дроновых. В станице вообще трудно хранить секреты, особенно сердечные.
На том же Никитке помчался к Сакмарским.
Старшая сестра, выслушав страшную весть, не проронила ни звука. Поджала губы и ушла переодеваться. Константину, остолбеневшему от ужаса, чётко отдала указания пристроить на время детей у Богоявленских и тоже следовать к Дроновым. И все эти три тягостных дня Анастасия ни на шаг не отходила от младшей сестры, строгая, суровая, с сухими глазами. Только после поминок вернулась в свой дом, к детям.
Дмитрий, сам не зная почему, старался не попадаться на глаза Кате, хотя со двора Дроновых почти не отлучался.  Видеть опавшее, постаревшее на десять лет лицо Кати было выше сил. Спасали неизбежные похоронные хлопоты, которые он взял на себя. Константин больше мешал, чем был полезен. Бедный филолог совсем растерялся, демонстрируя полное непонимание обыденных дел. Часто приходил на выручку тот угрюмый казак, что обещал не бросать Катю в беде, как оказалось, отец Никитки, Егор Шеховцов. Он с Никиткой и старшим сыном, хмурым в батьку Филиппом, управлялись на конюшне, подсказывали – как правильно хоронить казака.
Наведался Дмитрий и в больницу, осведомиться о состоянии Надежды Петровны.
Григорий Ильич сказал прямо:
– Мозг практически мёртв. Сердце работает только за счёт камфоры. Прекратим инъекции – через несколько часов летальный исход.
– Григорий Ильич, – взмолился Дима. – Вы же понимаете – два гроба разом. Не всякая психика выдержит.
– Понимаю. Неделю продержать на впрыскиваниях сможем. Хотя, коллега, вопрос далеко не однозначный, что для психики легче – два удара одновременно, или два последовательных. Хорошо, поступим согласно вашей просьбе.
На третий день состоялся вынос. Дмитрий и раньше видел, как хоронят казачьих офицеров, и каждый раз у него по коже бежал мороз. Вслед за катафалком, в парадной синей черкеске и красном бешмете, при шашке и кинжале, Егор Шеховцов вёл боевую подругу убитого седока – гнедую кобылу Ольгу под седлом и траурным чёрным чепраком. Ольга шла послушно, вряд ли понимая, что идёт за гробом своего хозяина, но Дмитрию, глаза которому уже застили слёзы, казалось, что и Ольга плачет. Что-то героическое, былинное чудилось ему в этом казачьем обряде похорон, когда конь провожает в последний путь того, вместе с кем прошли жаркие пустыни Месопотамии и заснеженные перевалы Загроса, переплыли бурный Каспий, пробились в простреленных пулями вагонах домой, и вот следуют от родного двора до могилы, где им суждено навеки расстаться. И пускай это люди придумали трогательный и торжественный обряд единения казака и коня – разве он их не возвышает? Так думал Дима, подставляя ветру налитые влагой глаза. Мужчинам прилюдно плакать нельзя. Для этого есть женщины.
Плача и причитаний в процессии было с избытком. Провожающих собралось не меньше сотни. Больше баб, но и казаков немало – настороженных, молчаливых. Константин поддерживал под руку Анастасию, Дмитрий осторожно сопровождал тихо льющую слёзы Катю. Путь, слава богу, недолог – квартал всего и вот она, улица Кладбищенская, или Зареченский взвоз, по которому неделю назад Георгий верхом на верном коне возвращался с фронта домой, живой и здоровый. Неделя, и его мёртвое тело уже везут прочь из родной станицы.
Кладбище раскинулось на высоком бугре над Кубанью – вид с него необозримый. Но взгляд притягивают не дали Закубанья, а чёрная яма могилы. Начинается самое тяжкое – прощанье. Катя забилась, заметалась. Дмитрий передал её в крепкие руки опытных баб, отошёл в сторонку, закурил. Рядом, потупившись, Егор Шеховцов держал под уздцы Ольгу. Неумело, корявыми пальцами взял из предложенного портсигара папиросу, шумно выдохнул дым:
– И не пожил казак. Вот жизнь пошла.
Разговаривать не хотелось. О чём? О том, что холодный северный ветер гонит тебя неведомо куда, как гонит вот эти серые тучи по небу, как шар перекати-поля по склону бугра? Земли под ногами Дима не чувствовал. Он казался самому себе невесомым, бесплотным, эфемерным. Скоро и его смахнёт с земли неумолимый ветер. А Катя?
Как-то так получилось, что вечером, когда все после поминок разошлись, они с Катей вдруг остались наедине. Дима никак не мог решиться уйти, и повод кстати нашёлся – сестра Надежды Петровны попросила его побыть с Катей, пока она сбегает до дому, а потом придёт переночевать вдвоём с одинокой вдовой. Так, мол, принято.
И Катя, щуря воспалённые веки на мигающий свет лампы, задала вопрос, который Дима давно ждал – что со свекровью? Выслушала деликатный, но не оставляющий иллюзий ответ – ничто не дрогнуло на её исхудавшем лице – бесстрастно сказала:
– Зачем мучить бедную женщину. Можно её завтра забрать?
Дима посоветовал взять передышку хоть на пару дней, не стоит превращать жизнь в нескончаемую череду похорон. Катя равнодушно пожала плечами – хорошо. Похоже, после потери Георгия, потеря свекрови её не очень пугала.
Больше Катя ни о чём не расспрашивала, ни о чём не просила. Но Диме было за неё неспокойно, и на другой день, наспех закончив неотложные дела, он поспешил к дому Дроновых. Сестра Надежды Петровны уже ушла, встреченный у калитки Никитка доложил, что в хозяйстве порядок, можете не волноваться, всё под присмотром. Дмитрия волновало душевное здоровье Кати, по крайней мере, подобным резоном он пытался оправдать свой самодеятельный визит. Врач исполняет служебный долг, больше ничего.
Катя ожила:
– Дима! Спасибо, что пришёл. Мне так плохо одной. Места себе не нахожу. Что у тебя новенького? Оленька пишет?
Если пациент начинает интересоваться чем-то иным, кроме своего состояния, это уже благоприятный симптом. И Дима, пусть и не без напряжения, принялся перечислять семейные и станичные новости. Приятно видеть, как разгораются Катины глаза, как на щёки возвращается румянец, как даже улыбка вспыхивает живительным светом.
От близкого резкого разрыва задрожали стёкла, по железной крыше, грохоча, словно покатились градины. Катя замерла с полураскрытым ртом. Дима выбежал на крыльцо. Белое облачко шрапнели таяло в голубом весеннем небе прямо над головой. А вот и второе звонко лопается поодаль. Боже, это же где-то над больничными корпусами! В стороне вокзала рявкнули одна за другой две пушки. Бой, в станице идёт бой! Вспомнилось – когда шёл до Кати, откуда-то с севера доносилась ружейная стрельба, но он не обратил на неё внимания, стреляют сейчас постоянно. Григорий Ильич мимоходом упомянул о каком-то бое большевиков с корниловцами под Кореновкой, но, опять-таки, и это сообщение коллеги проскользнуло, не разбудив ума, голова была занята Катей. Неужели корниловцы, не пробившись к Екатеринодару, бросились на Рубежную?
Катя цепко держит за руку:
– Дима, не уходи. Вдруг и тебя убьют. Мне страшно.
Не бойся, Катя. Ты больше никогда не будешь одна. Я тебя не оставлю в беде.