Над кручей Глава 6

(6-7 марта 1918 года)

Устин понемногу втягивался в новую службу. Ничего особенного, почти то же, что в казачьей местной команде. Позавчера стояли заставой на Черкесском мосту, досматривали проезжающих. Никого не арестовали – ездят по своим делам черкесы из аула в Рубежную, ездят наши казаки чистить сады в закубанской низине – кроме топоров другого оружия не везут, беглые офицеры не попались. Вчера выдвигались разъездами в сторону кирпильских хуторов, ихний разъезд с Павлом во главе прокатался впустую, на разъезд Мишки Сменова нарвались два офицера, что пробирались просёлками на подводе из Кавказской на Кореновку. Гордые офицеры, не стали дожидаться, когда их схватят, сами застрелились. Так Мишка доложил. И возчика привёз, старого деда. Ну, того припугнули и отпустили, что взять с наёмного кучера.
Мать гнев на милость не сменила, помалкивает. Варвара, та выпытывает – что да как, переживает. Анютка уже улыбается папе, признаёт, растёт дочурка. Чем хороша служба – вечером уже дома. И утром можно не спешить, распорядок удобный.
А вот утро шестого марта не задалось. Ещё не рассветало – в ворота стук и грюк: «Сполох! Бегом до штаба»! Даже не разглядел, кто там надсаживался. Рассусоливать некогда, снарядился, заседлал Чубчика. Мать в воротах сунула свёрток – понюхал, пирожки – ох, и мамка! И крестит. На душе полегчало. Пошёл рысью по тёмным улицам. Не одного его сегодня подняли ни свет ни заря – в Совете окна горят, мельтешит народ. А на улице, где ревком и казармы, целое столпотворение. Колонна солдат-дербентцев уже топает навстречу, тарахтят следом брички с пулемётами и ворохом лопат. Ого, собираются рыть окопы, значит, дело намечается серьёзное. У штаба тоже суета, рычит Никифор Савлук, визжит комиссар Ковельман. Пешая и конная команды выстраиваются отдельными шеренгами. Павел машет рукой, Яков вторит: «Ходи до нас, братка».
– Что за переполох? – втискивая Чубчика между братьями, осведомился Устин.
– Корнилов на подходе, – мрачно поведал Павел. – Выходим встречать.
Это с двумя сотнями их сбродной команды против целой армии, где сплошь офицеры? Ну, рота дербентцев, ещё полторы сотни штыков, те, вроде, матёрые вояки, но куда им устоять под напором ударного корниловского полка? Смахнут, как крошки со стола.
– Товарищи! – Комиссар Ковельман бегает перед строем. – Наша задача задержать удирающие корниловские банды до подхода главных сил. Из Кавказской и Екатеринодара уже идут нам на помощь эшелоны с пехотой и артиллерией. Врага по пятам преследует кавалерия товарища Сорокина. Здесь, у Рубежной, должен захлопнуться капкан и придти конец царскому охвостью. От вашего мужества, товарищи, зависит не дать прорваться этим недобиткам за Кубань, не дать им соединиться с отрядом Краевой Рады. Станем грудью, товарищи, покажем силу Красной гвардии!
Складно брешет комиссар. Посмотрим, где будет его грудь, когда полетят пули.
Савлук и командир пешей команды Охрименко не стали дожидаться запаздывающих бойцов. Оставили связных и двинулись к северной окраине станицы. Там, перед железнодорожной станцией, солдаты уже рыли окопы, пешая команда заняла позиции левее, укрывшись за насыпью железной дороги. Конный отряд, согласно приказа, пошёл по шоссе в сторону Курской, чтобы затем, повернув на север, атаковать корниловцев с фланга.
День занимался серый, бессолнечный, в спину дул упорный восточный ветер. Степь, неделю назад ласковая, весенняя, словно сдвинула брови и нахмурилась – смотри, казак, смерть рядом ходит. Устин окидывал взглядом колонну конных, машинально подсчитывая – шашек шестьдесят, не больше. Из них обученных рубак едва половина. Товарищи иногородние и в седле не умеют держаться. Вон, Сенька Макуха, садчик кирпичного завода, сидит на коне, как собака на заборе, смех один. Стремена подтянул чуть не к хребту коня. С такими навоюешь. Павел сегодня неразговорчив, зыркнет из-под папахи и опять опустит голову, думу думает. Яшке – тому всё трын-трава, едет, как на свадьбу, вольно откинувшись, хохочет о чём-то с Мишкой Сменовым.
Никифор тоже беспокоен, вертится в седле, порыкивает на своё войско. Красное знамя, похоже, не взяли. В виду хутора Весёлого остановились на совет – а вдруг он занят корниловцами?
– Нет, – уверенно подал голос Яков, знаток здешних мест, – прямая дорога от Кореновки на Рубежную идёт через Раздольную и Бузиновый, чего кадетам крюк закладывать?
Постановили – выслать вперёд дозоры, чтобы просигналили в случае чего. Павел с братьями тут же вызвался в головной дозор.
Улицы хутора словно вымерли, знают что-то хуторяне, носа не высовывают из дворов. Поймали одну оплошную бабу, лупает испуганными глазёнками, лопочет – заскакивали на рассвете конные с погонами, и быстро ускакали. Значит, прав Яшка, главные силы идут севернее, а в хутор наведалась разведка. За северной околицей развилка – дорога вправо ведёт на Бузиновый, налево – на Вольный. Взяли направо. В полуверсте позади второй дозор, тёмная куча отряда отстала на полную версту.
 Тихо в степи, беззвучно гуляет ветер, вон погнал по дороге пыльный вихорёк, закрутил стебельки палой травы. Никого не видать, ничего не слыхать. Лишь временами, когда пронесётся порыв ветра, от Раздольной вроде как доносится треск перестрелки. А, может, чудится, в ушах трещит от натуги. До перекрёстка у Бузинового уже рукой подать.
– Сворачиваем с дороги, – решительно сказал Павел. – Вон, по за теми курганчиками лучше хорониться.
Сухой балкой, прямо по зеленям, поднялись к двум невысоким курганам, поросшим диким тёрном и жёлтым прошлогодним бурьяном. Павел начал огибать склон и тут же резко осадил назад.
– Есть, – выдохнул враз побелевшими губами. – Идут, красавчики. Видимо-невидимо. Не вылезайте. Яшка, держи коней.
Пригибаясь, полез на макушку кургана. Устин за ним. Сквозь кусты отлично видна растянутая по степи необозримая вереница обоза. Что это именно обоз, а не войсковая колонна понятно с первого взгляда. Переполненные ездоками брички, фаэтоны, линейки, городские экипажи, крытые фуры – конца краю нету. Редкие верховые и пешие. Почти все при винтовках. Проходят совсем близко, метрах в пятистах – лица можно рассмотреть. Ни крика, ни шума. Отдельные возгласы, да ржанье лошадей. Перемешанная конно-людская масса медленно, как гигантская серая змея, ползёт в сторону Рубежной. И это грозная корниловская армия? Скорей столыпинские переселенцы или беженцы. Боевые части, по-видимому, все впереди. Конечно, и арьергард должен быть. Да, сейчас треск перестрелки со стороны Раздольной слышен отчётливей.
– Что там у вас? – Никифор Савлук, раздвигая кусты, присел рядом. И замер. – Ого!
Поднял к глазам бинокль – какой командир без бинокля? Интересно, где он его взял? Выпендривается Никифор, тут и простым глазом всё видно.
– Можно шороху навести, – не то рассуждая вслух, не то спрашивая совета у Павла, тянет командир. Уверенности в голосе нету. Ещё бы, это не безоружных хуторян стращать. Тут могут так врезать, что мало не покажется. – Наскочим, порубаем и отскочим.
– Всех не перерубаешь, – возражает подползший Мишка Сменов. – Пока будем вокруг бричек крутиться, они нас из винтов положат. Мало нас.
Подаёт голос комиссар отряда Севастьян Невенчанный:
– Приказ был – атаковать.
          Ты-то чего язык подкладываешь, голова садовая? Нашёлся полководец от наковальни. Отродясь горячего не нюхал, кроме как из горна. А тут не палёным, смертью пахнет.
          – Атака атаке рознь, – злится Павел. –  Карабины и патроны у нас тоже имеются. Откроем огонь, задержим колонну – значит, свою задачу выполним. А зря подставляться под пули какой резон?
Никифор мнётся. Приказ приказом, а гнать бойцов на верный убой он не хочет.
– Гля, гля, – Мишка тычет пальцем вперёд. – Встали чегой-то кадеты.
Действительно, обоз встал как вкопанный. Ездовые и седоки повскакали на ноги, катится многоголосый гомон. От головы в хвост колонны летит, нервно размахивая руками, верховой. Ага, понятно, со стороны Рубежной раздаётся орудийный гул. Упёрлись кадеты в нашу оборону.
– Самый момент, – знай, мелет своё Севастьян. – Давай, вдарим!
– Была не была, – решается Никифор. – По коням!
Павел негодующе мотает башкой, спускаясь с кургана:
– Кого слушает Никифор! Этот кузнец бричку от пулемётной двуколки отличить не может. А они в обозе есть, я заметил. И знаешь что – бабы за «Максимом» сидят!
– Да ну!
– Точно тебе говорю! Одна другой патлы чесала, долгогривые.
– Какие из баб пулемётчицы?
– Не скажи. Ударницы. И нас причешут. Так что не спеши из-за кургана выскакивать.
Старший брат горяч, да умён. Пороху, в отличие от Севастьяна, понюхал на фронте вдоволь. Дурные приказы не спешит выполнять, потому и повёл свой взвод в обход под защитой левого кургана, повёл с оглядкой, а Севастьян со взводом Мишки Сменова во весь опор выскочил из-за ближнего правого с шашками наголо. Тут же полыхнули встречные выстрелы винтовок, рокотнул короткой очередью пулемёт, и всё сбылось по предсказанию Павла. Бравые кавалеристы заполошной стаей метнулись за обратный скат кургана. Причём Мишка Сменов прибежал на своих двоих, конь его грохнулся замертво. Досталось и Антону Клочкову – перебитая рука висит плетью. А Сеньке Макухе впору заказывать панихиду. Он хоть и остался в седле, но пуля вошла, что называется, под дых, и, похоже, застряла в позвоночнике. Только ртом зевает и глаза закатывает. Положили на землю – кровь хлынула горлом. Отвоевался.
Никифор сконфужен, но виду не подаёт, только на комиссара косит злым глазом. Послал нескольких спешенных на курган отстреливаться, но те лежат тихо, докладывают, что обоз опять тронулся и дразнить кадетов не стоит. Мишка Сменов убивается о потерянном коне – собственный, своими руками выходил, а седло какое, цены ему нет. Севастьян утешает – реквизнём не хуже.
Что дальше делать? Сидеть за курганом бестолку. Самое здравое – вернуться до Курской, куда уже должно прийти подкрепление из Екатеринодара. И вместе с ним идти добивать корниловцев в Рубежной. Долго провозились с ранеными. Пока гоняли за подводой в Весёлый, Сенька преставился, не сказав ни слова. Зато Мишка Сменов успел выручить драгоценное седло.
В Курской никаких подкреплений и духу нету. Местные советчики от страха дрожат, отряд у них слабый, сами готовы утекать в столицу. Савлук повёл до Рубежной – у железнодорожного переезда ощетинилась корниловская застава с пулемётами и двумя пушками, добро пожаловать. Над станицей вспыхивают шрапнели, тарахтит ружейная стрельба. Куда соваться с шестью десятками шашек? Где бронепоезда и эшелоны из Екатеринодара? Накомандовали отцы-командиры. На Павле лица нет. Что там учиняют в станице кадеты? Растерянные вернулись в Курскую. Вскоре, берегом Кубани, прибрели пять человек из их пешего отряда. Где остальные – не знают. Что случилось? Еле отвечают. Налетели, как ураган, юнкера, перестреляли, перекололи – звери, а не люди. Им вот удалось спастись. Выходит, станицу не отстояли? Огрызаются – а чего вы кадетов в степу не порубали? Ладно, утро вечера мудренее.
Утром подошли сорокинцы, большой отряд. Злые, задириковатые, обругали, что пропустили кадетов. А вы где были? Мы их сзади били. А мы спереди. Все хороши. С камнем на душе двинули к Рубежной. У переезда пусто. А вот дальше в глазах темнеет от лежащих вдоль и поперёк мёртвых тел. Покатом лежит их пеший отряд. Полегли, считай, все. Бродят между ними несчастные бабы, ищут своих. Которые нашли – голосят, аж душа заходится. Весёленькое возвращение! На вопрос – кто в станице? – смотрят невидящими глазами, не отвечают. Павел несколько раз слезал с коня, переворачивал лежащих ничком. Что там смотреть – чистая работа, будто косилкой прошлись. Яков тихо охал и матерился. Дёрнул Устина за полу черкески: «Братка, это что же такое»? Что тут непонятного, Яшка? Война всерьёз. Или они нас, или мы их. Через речку крови руки не подашь. На подступах к станции окопы дербентцев завалены убитыми в серых, с бурыми пятнами шинелях. И эти не устояли.
Голубые стены вокзала помечены частыми оспинами пуль. Поодаль пыхтит локомотив с орудийными площадками и теплушками. На перроне начальника станции в форменной фуражке обступила толпа солдат, галдят, ругаются, в тупиках у пакгаузов сортирует товарные вагоны «кукушка». Федька висит на поручне, подаёт команды сцепщику.
Заметил родичей, бежит, перепрыгивая через рельсы.
– Здорово, герои! – пробует шутить, а глаза испуганные, лицо бледней обычного. – Живы, слава богу. Я уж не чаял вас на этом свете повстречать. Тут такое было!
– Ты-то чего труса празднуешь? Ты же гражданский, – Павел неприязненно оглядывал железнодорожника. – Кто тебя тронет?
– Ага! Я же на службе был. Еле успел в будку паровозную забиться. Будут они разбирать – кто я такой! Стрельба, солдаты тикают, те за ними гонятся. Да страшные какие – на рукавах черепа с костями, фуражки чёрно-красные, как у похоронной команды. Бурей пронеслись. Потом уже генералы ихние понаехали, пушки на площади поставили, давай в сторону Ладожской палить.
– Ясно, – Павел отвернулся. – А сейчас что за суета?
– Солдаты мертвяков своих собирать приехали. В Ладожскую повезут. Говорят, на восточном краю станицы их ещё больше наваляли. Ваших много побили?
Павел пыхнул, как печка:
– Кому ваши, кому наши. Военкома не видел?
Фёдор оживился, заулыбался.
– Кобельмана? Недавно ушёл в ревком. Он тут на вокзале со вчерашнего дня и до нынешнего утра отстреливался от кадетов.
– Чего мелешь, Емеля?
– Вот крест святой! Он же всё на телеграфе сидел, подмогу призывал, а тут, глядь-похвать, кадеты со штыками наперевес несутся. Ну, он, не будь дураком, в дамском сортире и заперся. Всё правильно рассчитал, кадеты люди культурные, в дамский нужник ломиться не станут. Утром его уборщица освободила.
Яков с Устином закатились смехом, Павел рассвирепел.
– Ещё раз военкома Кобельманом обзовёшь, нагайки попробуешь. Понял?
И повернул коня.
– С себя начинай, – пробормотал вслед Фёдор.
– У моих не был? – спросил Устин.
– Когда? – развёл руками Фёдор.
Савлук назначил местом сбора отряда перекрёсток улиц Рождественской и Мостовой, перед началом спуска к Черкесскому мосту. Там дома Новой слободки немного отступали от шоссе, образуя скорее пустырь, нежели площадь, как раз перед кузней Севастьяна. Ещё издали Устин заметил, что спешенный отряд о чём-то митингует, собравшись в круг. Из сёдел, через головы, стало понятно, что это не митинг, а суд. В середине тесного кольца стоят два офицера, без шинелей и фуражек, в одних распоясанных помятых кителях. На правом рукаве трёхцветный «угол», на левом – голубая нашивка в форме щита, посередине череп со скрещёнными костями, внизу скрещённые мечи с пылающей гранатой между ними. Дуговая надпись удостоверяет, что они корниловцы. На одном погоны капитана, на втором поручика. Лица белей муки. Зыркнут исподлобья и опять опустят головы. Знают, что пощады не будет. Бушуют савлуковцы, кто шашкой норовит ткнуть, кто из винтовки целит. Гвалт до небес.
– Заспали свою жизнь господа офицеры, – прищёлкнул языком Даня Калугин. – Приморились ножками топать от Кореновки, попросились в хату до Афоньки Закладного передремнуть часок, да Афонька их не будил, пока мы не наехали. Сынок Афоньки в пешем отряде был. Вон, дома, по нему мать голосит.
Спор шёл – каким способом казнить корниловцев. Предлагали изрубить шашками, расстрелять, утопить.
– Нечего марать шашки и тратить патроны, – спокойно, будто речь шла о развешивании пойманной рыбы, сказал Никифор Савлук. – Повесить их, как бешеных собак, чтоб люди видели, как мы караем врагов советской власти.
– Правильно! – Ванька, младший брат, аж захлебнулся визгом. – Они в Выселках наших вешали!
На горле капитана рукоятью затвора заходил вверх-вниз острый кадык, словно тот силился что-то проглотить.
– Тащи верёвку, – распорядился Никифор.
Нестройный топот сотен ног за спиной заставил оглянуться. Во главе длинной, ощетиненной штыками колонны солдат шагал военком Ковельман.
– Товарищ Савлук! – Неугомонный военком тут как тут. – Стройте отряд и за нами, на Заречную!
С нашим комиссаром не приходится тужить. Переменил штаны и опять в бой.
 Оставив Ваньку с тремя подручными вешать офицеров, отряд пустился вдогон. Догонять пришлось недалеко – там, где улица Мостовая, прорезая ущельем прибрежные бугры, спускается к Черкесскому мосту и после него становится дорогой на Заречную, выяснилось, что через мост хода нет. Ажурная железная конструкция на высоких опорах, перекинутая над бурлящей Кубанью десять лет назад лихтенштейнским подданным Иоганном Осиповичем Беком, была целёхонька и отрадно пуста – пожалуйста, ступайте на прочный деревянный настил со свежими заплатами, но… В сотне шагов за мостом разбросались строения кирпичного завода и между штабелями кирпича торчат тупые пулемётные рыла, мелькают красно-чёрные фуражки и серые офицерские папахи. Только сунься, так и останешься лежать на истоптанных грязных досках, накормленный насмерть свинцом. Верстой подальше стоят две трёхдюймовки, нацелив стволы на мост, у костерка греются артиллеристы. Тоже готовы угостить картечью. Порядок у генерала Корнилова, всё предусмотрено.
– Дурна курятина, товарищ комиссар, – Никифор Савлук сомнительно качал головой. – Не прорваться. Может, через Зареченский попробуем?
Второй, Зареченский мост через Кубань лежал выше по течению за восточной окраиной станицы.
– Зареченский мост товарищи из филипповского отряда взорвали, – удручённо сообщил военком. – Ничего, подтянем пушки, дождёмся ночи и ударим. Корниловцы прочно блокированы в Заречной. Видите разрывы? Это по ним из-за Лабы наши бьют.
Над Заречной, что тёмным пятном обозначалась вдалеке на серой закубанской низине, ветер гнал белые облачка шрапнелей.
Постановили: батальону дербентцев, пришедшему на выручку из Ладожской, расположиться заслоном в старой крепости, её валы нависали прямо над Черкесским мостом. Отряду Савлука отдохнуть до вечера, а к полночи быть у моста для решающей атаки.
Устин уговорил братьев заехать до матери, пусть удостоверится, что сыны целы и невредимы.