Семейный портрет на 1-13 площади. Том 2. 1. 13

Скажите мне на милость, чем латихан лучше сексуальной оргии или моей литературной оргии. Латихан изобрёл индонезиец Бапак. Это особый вид деятельности, которым занимаются в течении часа два раза в неделю. Во время латихана мужчины и женщины расходятся по разным комнатам и предаются разноообразным, спонтанным занятиям, через которые выражается божественная сила. Теперь вы поняли что такое латихан? Так разве я не прав? Вот только сексуальными и литературными оргиями я занимаюсь нерегулярно, но зато интенсивно. В конце концов у каждого свой латихан.

Тотальный хаос – вот мой жанр, вот мой стиль, вот мой дух. «Система для меня – рабство, гибель. Система – это тирания, удушье, тупик» (Эмиль Чоран – один из величайших пессимистов, мизантропов и индивидуалистов). Моё письмо абсолютная бездейственность, бесцельность, бессмыслица. Апатичный полёт сквозь Вселенную. Безумно-умно-заумная игра. Атараксия улыбающегося Божества.

 Меня всегда вдохновлял ар-брют своими самодовлеющими, сумасбродными, грандиозно-ирреальными, ультраантитрадиционными и главное абсолютно бескорыстными творениями.

Я пишу просто так, от нечего делать, от непроходимого безделья. Не потому что хочу что-то донести, постигнуть, выразить, а потому, что если бы я не писал, я бы подох со скуки – мне здесь, в этом мире, делать больше нечего. Телевизор смотреть? Там нечего смотреть: с одной стороны траги-, с другой стороны – комедия, а посредине – реклама. И её-то больше всего. Новости: катастрофы, взрывы, захват заложников (дети уже играют не в войнушку, а в захват заложников), число жертв, политическая порнография.

 Нью-Йорк и Москва скоро станут бермудскими треугольниками, табуированными долинами смерти, которые будут обходить десятой дорогой и по которым даже сталкеры ходить не будут – только террористы, пока не уничтожат самих себя. (Шутка! Но как известно, в каждой шутке есть доля шутки…)
 
Вот вам и уроки истории! Как резали людишки друг друга, так и режут по сию пору. «Из истории можно извлечь лишь наклонность к шовинизму. Никаких уроков извлечь нельзя», - сказал Поль Валери. Как был человек ке-к-м-то двуногим без перьев, так и остаётся. Одна нога его привязана к небу, другая – к земле: древняя казнь довлеет над человеком. Мир разрывает его, а он не может ему противостоять. Не может сопротивляться своей жизненной плесенеподобной экстенсивности. Абстракция, единственная абстракция выставляет против мира свой козырь.

 Создание абстрактной ирреальности устраняет мир с его причинами, началами, эволюциями, инволюциями и концами. Абстракция – единственное чего мир не знает и никогда не узнает. В ХХ веке произошёл прорыв за пределы интеллекта человека к абстракции, трансъинтеллектуальный прорыв к ирреальному. Это отразилось в живописи. Но вот в литературе абстракция не могла проявиться. Литература всегда волей-неволей скатывается к реальности, даже дадаистская, сюрреалистическая и фантастическая литература. И всё же абстрактная литература возможна. Будет ли она читабельна? Какая разница? Она существует не для чтения, а как одно из звеньев запредельного сверхъестественного, трансъинтеллектуального, ирреального. Человек по своей сути сверхъестественн и противоестественн.

 Если бы это было не так, то он оставался бы животным и никакого человека не было бы. Но перевес естества, перевес животного ещё слишком велик. Есть только отдельные прорывы. И то уже хорошо! Абстракция живописи яркий тому пример. Но будет и абстрактная литература. Пока её ещё не было (может только где-то в неведомом и беспредельном андерграунде), даже Беккет недостаточно абстрактен и абсурден. Абстракция – это не просто отрешение от мира. Это изначальное неведение и невидение мира. Это изначальная и абсолютная ирреальность без всяких мировых смыслов или их антиподов.

Не люблю нудистов. На нудистских пляжах или в нудистских банях нельзя смотреть на других, нельзя чтобы возникала эрекция. Но на фига тогда мне нужны эти пляжи и бани?! Я именно хочу смотреть и более того – рас-с-матривать. И чтобы обязательно с мощной столбовой эрекцией. Вот поэтому и не люблю нудистов. Нудные они.

У меня много всяких лозунгов, разбросанных по моим многочисленным манифестам, но, пожалуй, моим любимым является лозунг, которого нет ни в одном моём манифесте и который впервые озвучивается здесь, это: «Контръискусство для контръискусства!»
Писать нормальные книги – это не для меня. Я сказал бы более радикально – вообще писать книги не для меня. То, что я сейчас пишу это не книга, а какой-то предутренний кошмар. Чтобы написать книгу, нужно сосредоточиться на чём-то одном – на том, о чём собственно будет книга, набросать её план (хотя бы в голове) и в конце концов сесть за стол и начать писать. Желательно не отвлекаясь на другие книги. Желательно регулярно садиться за стол и продолжать писать эту книгу, не делая долгих перерывов (в 1,5 – 2 года). И желательно её всё-таки закончить.
У меня же всё наоборот. Сосредоточиться на одной (или даже на нескольких книгах) я не могу – я абсолютно рассредоточен.

 У меня начато около 70-ти книг – одни с конца, другие с начала, третьи вообще не начаты – выведено только одно название, ну а четвёртые только смутно где-то плавают клочками тумана то ли в подсознании, то ли в подсексуальности, то ли ещё где-то. За стол сесть можно – но не более чем на 15-20 мин. Пять часов подряд за столом – это редкий и экзотический феномен, вроде кометы Галлея. К тому же регулярно этим заниматься не получается. Иррегулярность полная. А уж отвлекаюсь я на всё подряд: на остальные 69 книг, на чтение (а читаю я одновременно не менее пяти книг), на бесплодные мечтания, на фантастические грёзы, на всякую бытовую суету, на пустопорожние разговоры (правда довольно редко) и на секс (очень часто!). И перерывы у меня бывают гигантские, как между ледниковыми периодами. Так что книги у меня не получаются, а получается куча мала каких-то словосочетаний и глоссоморфоз.

Начал читать «Закат Европы» Освальда Шпенглера и в вступительной статье сразу нашёл ряд его мыслей и чувств очень близких мне. Цитирую (не по памяти): «Я могу лишь составлять планы, делать наброски и мысленно доводить их до конца. Реализация вызывает во мне чувство тошноты. Я никак не могу решиться начать». «Оттого радость творчества прекращается для меня в тот самый момент, когда у меня появляется мысль. Уже одно то, что нужно нанести её на бумагу, коробит меня… Настоящая пытка, абсолютно невыносимая – сфабриковать из неё книгу для других. Часто я набрасываю планы книг только для того, чтобы покончить с ними». «Всё переливается через край. Я могу в течении нескольких минут улавливать в себе мысли о математике, войне, Рембрандте, лирике, языках, и меня никогда не покидает ощущение, что как раз эти вперемешку «рождённые» фантазии и были самым лучшим».
Они и есть самые лучшие, эти спонтанные, беспорядочные, свободные фантазии! Поток раскованного движения духа. Река, в которую невозможно войти даже раз – так мгновенно она меняется. Хаотический внутренний калейдоскоп – это и есть мои так называемые книги.