Семейный портрет на 1-13 площади. Том 2. 1. 14

«Если я что люблю, так это из одного дня два устраивать», - говорил один из героев петрониева «Сатирикона» Габинна. В один день втиснуть события двух – это и мой лозунг. За день сделать столько сколько за день сделать невозможно. Я понимаю даосскую и буддийскую концепцию недеяния, но моё недеяние и есть сверхвозможное деяние. Моя деятельность даже большее недеяние любого недеяния, ибо в ней нет ничего общего ни с деятельностью, ни с бездействием как они понимаются в мире. Моя деятельноссть абсолютно абстрактна и потому гипернасыщена.

Мы с Надей в огромном зале. Пол тёмный, почти чёрный, мраморный и гладкий, как лёд. Мы одни. Идём. Тихо. И вдруг звучит музыка. Её нежные переливы льются неведомо откуда. Мы начинаем танцевать. И тогда появляется множество людей. Они тоже танцуют. Мы кружимся в вальсе и вскоре начинаем скользить как фигуристы, но только без коньков. И любуемся своим отражением в чёрном мраморе. Интересно, что по этому поводу сказал бы Фрейд или И.П. Павлов?

                Великий Фрейд боготворил либидо,
                Крафт-Эбинг в нём отраду находил,
                И только Павлов с ленинским бусидо
                К условному рефлексу всё сводил.

A rivederci.
«Люди перестают мыслить, когда перестают читать», - сказал Дени Дидро. Позволю не согласиться с ним. Мыслить можно и вовсе не умея читать. Главное не распыляться во вне. Быть всегда в себе. Быть всегда внутри себя. Это и называется мыслить. Мысль начинается с разговора с самим собой. Когда-то моя учительница истории сказала мне, что тот кто разговаривает с самим собой – сумасшедший. Может быть. Но тот, кто не разговаривает с самим собой – примат вида Homo sapiens. Но всё это не означает, что не надо читать книг. Читать надо. И побольше. И мыслить побольше. И не мыслить тоже побольше. Одно другому не мешает.

Поток машин, автомо-биде-й тянется-тянется как сопли при простудифилисе. Смотришь на это упрощенное до минимума движение и думаешь: человек двуногое существо или четырёхколёсное. Насколько более сложное, прекрасное и не биологическое движение нашего танца. Движение машины зоологично. Она – управляемая бестия. А танец – это непознаваемая солипсическая каллиграфия.

Люди делятся на четыре типа: ищущие удовольствия, ищущие смысл, ничего не ищущие и ищущие ничего. Возможно, что я отношусь к пятому типу или к шестому, но вопрос этот весьма спорный.

Протест не только против классической литературы, но и против литературы модернизма, постмодернизма, поп-литературы, синтез-литературы и литературы вообще. Моя эпоха реформации только началась, и это радует.

«Я восторженно приветствую любое отклонение от нормального человеческого! Но я не могу понять, почему отдаётся предпочтение «возвышению», если «верх» и «низ» – однородные отклонения от общечеловеческого уровня! – пишет Венедикт Ерофеев и продолжает, - К тому же возвышение – временно! А быть «ниже» – по свидетельству физических законов – гораздо более устойчиво!»

 Ну так то по свидетельству физических законов. А по свидетельству метафизических законов как раз устойчив более «верх», ибо он вообще не стоит, а парит, а «низ» только-то и стоит без движения как истукан. Монтень, тоже говорил, что низшая ступенька наиболее надёжна, ибо с неё никуда уже не свалишься. Но это верно в социальном и политическом плане, что и имел в виду французский мыслитель. Но в плане моральном, а тем более в духовном… И чем, скажите, физические законы лучше метафизических? Но я, собственно,  против тех и против других. Я вообще против любых каких-либо законов, а посему и против «верхов», «низов», а тем более «середин», к тому же «золотых».

 Но это ноль! – слышу я возражения. Встать в точку исхода координат проще всего и примитивно настолько, что даже не достойно и обсуждения. Но кто вам сказал, что я стою на нулевой позиции. Я хочу быть даже вне нуля, ибо нуль тоже некая людская норма, а я отклоняюсь от норм какие бы они ни были, даже если это ненормальные нормы. Я не считаю себя отверженным, ибо не общество отвергает меня, но я отвергаю общество. Мир имеет статус отверженного.

Что? Я книжный червь, архивная крыса? Страус, прячущий голову в песок литературы? Да! Но не прячущийся в библиомиры, а восходящий в них, как праведник в Элизиум. Чем эти миры нереальнее других? «Мир есть всё, что происходит», - сказал Витгенштейн. Но в книгах тоже что-то происходит, даже если в них не происходит ничего, как, например, в моих. Значит книги вполне автаркичный альтернативный мир. Вообще-то их бы следовало все сжечь, как говорил Маринетти, но только лишь для того, чтобы они не мешали писать новые.

Больше всего я не хочу быть специалистом в чём-либо, досконально владеть техникой какого-либо процесса. Я хочу быть дилетантом. Выражать своё мнение, ничего не зная, руководствуясь одним лишь произволом и капризностью.

«Смех не может никого убить, смех придавить только может. Терпение одолевает всякий смех», - говорил Василий Розанов. И ещё: «Смеяться – вообще недостойная вещь, низшая категория человеческой души». А я-то всё думаю, почему мне так мило моё полное отсутствие чувства юмора.

Все высшие учебные заведения надо упразднить и открыть супермаркет по продаже дипломов. Высшее образование – это самообразование. Всё остальное пусть покупается.

Доколь, доколь, доколь! Я буду твердить одно и тоже?! Пока есть запасы бумаги и запасы чернил (я по-старинке люблю писать наливными ручками). И вообще люблю рукописи, как Розанов. А компьютерный набор – это безликое малярство.
Вся прелесть в том, что я манихей, а не христианин. Мир для меня насквозь враждебная среда, против которой я веду войну по всем направлениям. И в этом-то вся прелесть. Розанов говорил, что он хочет покоя, а не истины. Я тоже хочу. Но в этом мире покой невозможен. Зато есть истина, и она в том, что личность и мир – две непримиримые сущности. И дело здесь не в поражении или победе, а в самом притовостоянии. В этом-то вся прелесть. А может и покой.

Так как я преотвратнейший из дуалистов, то мир для меня не имеет никакой ценности. Ценно моё внутреннее озарение – будь оно белым или чёрным.
Все восхищаются стилем. Стиль?! На кой он нужен, если и без стиля можно распрекрасно вывалить кучу своих мыслей на бумагу – а там пусть разбираются. А всё пошло от того, что надо часто поворачивать стиль. Греки изобрели. А я вот изобрёл обоюдоострый стиль. Зачеркнуть написанное невозможно – зато можно ещё что-нибудь дописать. И я дописываю. Вторая вставка P.P.P.S.

Был великолепный солнечный день. Предпоследний день марта. Мы гуляли вдоль озера. Лёд ещё не расстаял и лежал серым пятнистым тартаном впав в летаргию и анабиоз и не поддаваясь солнечным лучам. У самого берега он всё же немножечко сдался и подтаял и издали казался тонкой стеклянной корочкой – казалось от прикосновения пальца она разломится с приятным вафельным хрустом. Но стоило дотронуться до неё и понимал, что это не корочка, а глыба толстого льда. Мы с Дашей вынули несколько объёмистых кусков. Они были похожи на горный хрусталь, а если посмотреть сквозь них на солнце – на чистейшие отшлифованные алмазы. Как приятно было держать на ладоне эту холодную прозрачную массу и чувствовать как она тает от твоего тепла, и большие тяжёлые капли виснут на фалангах пальцев и на тыльной стороне руки, и как огрузнев и не в силах держаться, падают в жирную размягчённую солнцем грязь.
Мы несли ледышки в руках до самого дома, словно пытаясь уберечь кусочек уходящей зимы. Лёд сладко обжигал кожу и утолял какую-то непонятную жажду. Жажду вечной свежести, вечной молодости, вечного задора и вечного вдохновения.