А. Глава двенадцатая. Главка 8

8


     Я медленно шёл вдоль ровной шеренги стендов, потерявших теперь притягательность тайны, но обретших очарование упущенной возможности. Было очень тихо – даже ветерок стих. Площадь Ратуши принимала меня настороженно, внимательно наблюдала за каждым шагом. Пустые полки, лишь пару дней назад заставленные фарфором, смотрелись особенно сиротливо теперь, когда мне была известна их роль. 
     Ярмарка (а эта выставка, конечно, была ярмаркой) – событие всегда радостное, цветное и шумное. В нём есть много легкомысленного, поверхностного и зрелищного, но есть в то же время и глубинная, исконная связь с землёй, с предками. Ярмарка не длится долго – в том нет нужды. Она вспыхивает, подобно зарнице, щедро рассыпая вокруг искры веселья, свободы и празднества, а потом так же неожиданно потухает, оставляя после себя тихую грусть об ушедших мгновениях. Именно это я и наблюдал сейчас – внезапную пустоту, непременно и скоро сменяющую всё то, что наполнено жизнью и силой сверх меры. Здесь было много печали, здесь было тихо, задумчиво тихо, здесь ход времени уже не имел значения.
     И мне нелегко было бы сказать, какие чувства мною сейчас владели. Жалел ли я, что так и не попал на выставку? Возможно, хотя сожаления эти носили характер отвлечённый: примерно так мы жалеем, что нам не довелось побывать в космосе. Нет, выставка с самого начала оказалась для меня недоступной; цепь случайностей, не позволявших мне добраться до неё, была сродни судьбе. В этом имелся свой смысл, особый код, который мне надо понять. Я пошевелил осколки в кармане и снова ощутил, насколько они гладкие и тёплые. Совершенство формы, разрушенной при вмешательстве грубой силы. Пожалуй, всю нашу жизнь можно представить в виде таких вот кусочков фарфоровой тарелки. Спешишь куда-то, стараешься чего-то достичь, а то, что кажется неважным, откладываешь на потом – снова и снова. А когда “потом” наконец наступает, понимаешь, что поезд ушёл, и бывшее несущественным вдруг обретает невиданные и непредвиденные масштабы, хотя ты всё равно до конца не понимаешь, почему же оно так необходимо и важно. Но что бы ты там себе ни думал, из всего многообразия тебе остались лишь несколько черепков, красивых, изящных даже, но всё же черепков. И ты сжимаешь их в напрасной надежде, что произойдёт чудо, и они превратятся в то, чем были раньше. А чудо, конечно, не происходит, потому как любые чудеса есть результат нашей собственной прозорливости.
     Улица постепенно сужалась, и стенды редели, стройные ряды их распадались, ломались. Вот и последний из них остался позади. Старая Ратуша по-прежнему нависала над своими владениями, и угрюмый её вид был последним штрихом, довершавшим картину запустения. Что ж, случай привёл меня сюда не просто так; время разбрасывать камни прошло. Но сейчас мне не хотелось всё это обдумывать. В прошлом всё равно ничего изменить было нельзя, как нельзя было уже попасть на выставку фарфора. Остались лишь маленькие осколки – надо было их хранить, как память, как символ, да чёрт знает как что. Я просто чувствовал: их нужно хранить. 
     До дома оставалось полчаса хода, и добраться удалось без приключений. Квартира встретила меня тишиной и пустотой. Белые исписанные листы с рассказом сиротливо разбросаны по столу. Солнечные зайчики медленно перебегают по ним, будто выискивая в столпотворении слов какое-то одно особенное. Первые мои читатели.
     Я взял рукопись в руки, пролистал её. Впервые подумал о том, как нелегко будет издать что-либо мало-мальски значительное. Журналисту в этом отношении куда проще, даже начинающему. Если ты написал удобоваримый текст, то можешь быть уверен, что его опубликуют. Писатель же, даже создав нечто действительно выдающееся, далеко не всегда может рассчитывать на благосклонность издателя и удачу. А когда у тебя ещё и со средствами не всё в порядке…
     Я нахмурился и, подровняв листы, бросил их обратно на стол. К чему сейчас эти мысли? Предстояло разобраться с куда более важными проблемами. Но прежде всего – уехать. Пожить несколько дней вдали (хотя какая там даль?) от упрямых насущных вопросов, отложить их хотя бы на небольшой срок. А там, как знать, они, возможно, и сами собой разрешатся. Голова всё ещё болела, и мне трудно было сосредоточиться. Но как бы там ни было, ничто меня уже не удержит в городе. Право, слишком долго не доводилось из него выбираться, пора бы уже сменить обстановку.
     Небольшая дорожная сумка, давным-давно не использовавшаяся, была извлечена из глубин кладовки. Сборы не заняли много времени – собственно, мне почти нечего было собирать. Никогда не понимал людей, путешествующих с большим багажом; по-моему, это невыносимо отягощает (вот интересно, если существует слово “налегке”, то почему нет “натяжеле”?) Смена одежды, туалетные принадлежности, пара книг, чтобы скоротать время – вот и всё, что могло мне понадобиться. Впрочем, не вполне. Теперь уже не вполне. 
     Стопка чистой бумаги лежала под рукой; её манящая белизна невольно привлекала внимание. Я уезжаю ненадолго, всего на несколько дней. Стоит ли брать её с собой? Помнётся ещё… Глупая мысль, конечно, но ведь это и правда так. Поколебавшись, я всё же сложил бумагу вместе с другими вещами. В конце концов, вдохновение – вещь непредсказуемая. Что ещё? Я огляделся вокруг. Маленький оловянный солдатик, сжав своё чёрное ружьё, стоял на краю стола. Как же я мог о нём забыть? Нельзя оставлять его тут, в одиночестве – и солдатик также отправился в сумку. Потом я достал из кармана куртки осколки фарфора, аккуратно пересыпал их в полиэтиленовый пакетик и уложил рядом. Прямо настоящая коллекция сувениров. Трудно сказать, зачем они могли понадобиться мне на даче, но желание взять их оказалось слишком сильным. Посмотрим, никогда нельзя сказать заранее, что пригодится, а что нет.
     До вечерних электричек времени было довольно много. Следовало как-то его занять – ощущение бездействия мне ненавистно. Впервые за день я ощутил голод; и правда, поесть с самого утра ничего не удалось. К тому же не следовало оставлять что-либо в холодильнике на время отъезда. Открыв его гладкую закруглённую дверцу, я обнаружил головку сыра, сервелат, ветчину и несколько помидоров. Что ж, для обеда вполне сгодится. Оставалось лишь снова мысленно поблагодарить сестру за её заботу. 
     Покончив с едой, я упаковал остатки вместе с остальными вещами, после чего решил выдвигаться в сторону вокзала. В запасе ещё оставалось пара часов, а так как Центральный парк был по пути, можно было прогуляться по нему. Но только не по главной аллее: воспоминания, связанные с седьмой от конца скамейкой, все ещё причиняли мне некоторое беспокойство. Перекинув сумку через плечо – она оказалась на удивление тяжёлой, учитывая, что в ней почти ничего и не было, – я проверил наличие ключа от дачи и, убедившись, что он на месте, с лёгким сердцем покинул своё городское обиталище.
     Начинало вечереть, и в парке тени тополей вытягивались, распространяя вокруг себя прохладу. Людей было немного – по-прежнему немного, несмотря на конец рабочего дня пятницы. Спокойствие и умиротворение царили здесь, вопреки странным и диким тревогам, в которые погрузился весь остальной город. Чуть слышно шелестела листва в высоких кронах. Журчал небольшой фонтан с аляповатой белотелой нимфой, набиравшей воду в кувшин. Щебетали беззаботные воробьи, весело прыгавшие по дорожкам. При моём приближении они и не думали улетать, а лишь немного отскакивали в сторону и, поворачивая голову под немыслимыми для человека углами, стреляли на меня бусинками-глазками. Когда же я, поскрипывая подошвами по гравию, проходил, они снова завладевали всем пространством дорожки и продолжали своё залихватское чириканье.
     Воздух был прохладным и вкусным. Я вдыхал его с удовольствием и, несмотря на продолжавшую побаливать голову, чувствовал себя отлично. Сумка немного оттягивала плечо, но даже это небольшое неудобство было приятно. Удивительное дело: моя сестра пережила покушение, её телохранитель был серьёзно ранен, самому мне разбили в пьяной драке висок, – а у меня было прекрасное настроение. Поистине неисповедимы пути человеческой психологии! 
     Темнело незаметно, но неуклонно, как тогда, в далёком детстве, во время прогулок с отцом. Медленно бродя по тропинкам и тропкам, сторонясь широких аллей, я вскоре вышел к небольшому ручью, протекавшему через восточную оконечность парка. Это было тихое живописное место с несколькими крошечными островками, покрытыми высокой речной травой, к которым было перекинуто несколько воздушных плетёных мостиков. Сложно вспомнить, когда в последний раз доводилось мне тут бывать, но прелестная эта картина, как оказалось, отлично запечатлелась в моей памяти, и место я узнал сразу. Настоящая пасторальная картина для сентиментальных размышлений о судьбах человечества и мира!
     Небольшая скамейка без спинки затерялась в кустах неподалёку. Я присел на неё и стал наблюдать за тем, как красный шар солнца, становившийся всё больше по мере приближения к горизонту, опускался за дальними деревьями. В скраденной перспективе казалось, будто он вот-вот нырнёт в ручей. Пожалуй, впервые мне вполне стало пристрастие поэтов к природе и её невозмутимой красоте. Где ещё черпать вдохновение, как не в таком вот окружении?
     Вдалеке появилась женская фигура. Я не слишком приглядывался к ней, лишь подосадовал, что моё уединение и вечерняя тишина этого места оказались нарушены. Но когда она подошла поближе, невольно обратил на неё более пристальное внимание – и каково же было моё удивление, когда в приближавшейся девушке я узнал Алису! Не потому, что появление её тут, в парке, было чем-то из ряда вон выходящим – в конце концов, почему бы ей и не прогуляться после окончания рабочей недели? Тут дело было в другом, в моём собственном душевном состоянии. Алиса, девушка из Зазеркалья, из иного мира, появилась вдруг в тот момент, когда я меньше всего о ней думал. Она была совершенно другой, не похожей на тех, что обычно окружали меня, и представить её как часть реальности, повседневной, суетливой реальности, казалось невозможным. Поэтому в тяжёлом чаду последних суток я совсем о ней забыл: настолько не соотносился образ Алисы со странными, дикими событиями, случившимися со мной. А сейчас она вдруг возникла из ниоткуда, как возникала все те разы, что нам довелось встречаться, такая же прекрасная, без малейшей неясности, без самого крошечного облачка. Она шла медленно, задумчиво, не смотря по сторонам. Даже издалека я слышал, как хрустит гравий у неё под ногами. Моя скамейка была хорошо скрыта от глаз густыми кустами, Алиса не могла меня видеть. Я затаился, пригнувшись, – не столько из желания подсмотреть (да и зачем, скажите, тут было подсматривать?), сколько из опасения, что она всё-таки меня заметит. Я не хотел встречаться с ней сейчас, по крайней мере, не в своём нынешнем виде. Перемотанная голова вызвала бы вопросы, на которые не было желания отвечать. 
     Алиса приближалась, она словно плыла вдоль дорожки. Перешла через один мостик, потом через другой, легко перепорхнула, словно бабочка. На ней был лёгкий рабочий пиджак светло-зелёного цвета и юбка в тон ему – очевидно, она совсем недавно покинула офис. Алиса остановилась прямо передо мной, в каких-то двадцати – двадцати пяти метрах, посредине третьего, ближнего мостика. Из моего укрытия можно было даже рассмотреть черты её лица – прекрасного лица, обрамлённого роскошными рыжими волосами. Оно было грустно лёгкой грустью, которая иногда охватывает человека, утомлённого дневными трудами; глаза устремились вниз, на воду; руки Алиса сложила вместе и простёрла над ручьём, словно удерживая в пригоршне птичку. В таком положении она замерла, словно кто-то нажал на кнопку и сделал фотографию.
     Я вдруг почувствовал, что теряю ощущение окружающего меня мира. Всё словно стало воздушным, невесомым, реальность растворилась, как шипучая таблетка в стакане воды. Ничего не было вокруг – только фигура девушки на мостике, застывшая в почти молитвенной неподвижности. Я как будто оказался в невесомости – руки и ноги стали ватные, в голове шумело. Заходящее солнце опускалось всё ниже, и в какой-то момент оказалось прямо над Алисой. В эту секунду её рыжие волосы вспыхнули невероятно ярким красным огнём, по форме напоминавшим нимб. Солнце зажгло и многократно усилило их природный цвет. То было невероятное по красоте зрелище. Не знаю, как долго оно длилось – я потерял все ориентиры. Наверное, всего несколько минут, потому что светило закатывало очень быстро, буквально на глазах. Но эти несколько минут показались очень длинными. 
     Свет померк, рассечённый кронами далёких деревьев. Пламя над головой Алисы погасло, как гаснет свеча: сначала дёрнулось, взвилось вверх, потом опало, съёжилось и исчезло. В этот же момент девушка шевельнулась, как бы пробудившись от глубоко забытья, оглянулась вокруг. Тут уже и я обрёл утерянную было реальность. Алиса не могла меня заметить, и всё-таки мне показалось, что она знала о моём присутствии. Но даже если и так, она не подала виду. Медленно, спокойная и стройная, она спустилась с мостка, прошла мимо моей утонувшей в сумеречных кустах скамейки и скрылась за поворотом…
     Когда я покидал парк, было уже совсем темно, и ворота уже запирали. Пожилой сторож что-то проворчал насчёт “гуляют тут всякие, когда не следует”, и захлопнул за мной створки ограды. Они закрылись с глухим лязгающим звуком, отрезав, как мне показалось, что-то очень важное, что уже нельзя вернуть.
     Спустя полчаса я сидел в вагоне электрички, увозившей меня прочь из города.