Семейный портрет на 1-13 площади. Том 1. 1. 28

Семейный портрет на 1/13 площади составляет всего лишь одну тринадцатую, 12/13 – составляет автопортрет с сюрреалоидами. Но может быть именно на этом фоне семейный портрет видится более ярким, чётким и исчерпывающим.

Scribo ergo sum - сказал Джон Фаулз. Кем бы я ни работал, я остаюсь писателем. Плохим, хорошим, посредственным или антиписателем - я всё равно писатель. По выражению Оскара Уайльда "Нет произведений безнравственных или нравственных, есть хорошо написанные или плохо написанные". Ну а если плохо (не волнуйтесь - это я о себе) - что ж, отказаться писать и пойти в водопроводчики? Это не поможет. При любой профессии останешься тем, кем ты есть по сути - то есть писателем. У меня нет профессии, я существо непрофессиональное, как сказал Эмиль Чоран. А писатель - это не профессия. Это забава богов. Писательство во мне неизменно, стабильно, несокрушимо, как престол Божий. Работу можно менять как перчатки, профессию можно приобретать вновь и вновь, а вот дар писательства не приобретёшь и не бросишь. Не приобретёшь - потому что это дано от Бога ("Поэтами рождаются, ораторами становятся" - Цицерон), не бросишь - потому что только полный кретин может бросить Божий дар. Вот так и живёшь в вечной эйфории творчества пока с тобой происходят изменяющиеся, текучие события в виде смены работы, жилья, гардероба и самой телесной оболочки.

Сделали семейную вылазку в центр города. Поели мороженного. Прошлись по новому торговому комплексу как по бесплатному музею. Магазины начинают занимать места музеев: их намного больше, они доступнее, вход свободный, они сильнее возбуждают, плодят безнадёжные мечты, приносят больше разочарований, а это очень нравится людям – мечтать и страдать. Но я всё же предпочитаю музеи. Я консерватор – люблю мечтать о том, чтобы создать шедевр и страдаю от того, что создать не могу.
Потом пошли в парк Шевченко – место проведения досуга детей, семейных пар, студентов, шахматистов, доминошников и националистов. Там гундосил какой-то рок-банд в стиле Shevchenko in Rock, да так громко и  металлически, что погулять по парку нам так и не удалось. Но самое главное мы были втроём, просто бродили без цели и наслаждались жизнью. Это бывает не часто, чтобыыы не сказать редко, когда мы просто так гуляем втроём и не думаем о завтрашнем дне. Чем реже счастливые мгновения, тем они прекраснее.

Самцы в природе предназначены лишь для оплодотворения – больше они ни на что негодны. Так и среди людей, но с другим акцентом и в другой степени – те мужчины, кто обладает мощной сексуальностью (что выражается не в количестве женщин, которых он может взять за единицу времени, а в неуёмности сексуальной фантазии и эротического творчества) непригодны ни к какой житейской профессии и обыденной деятельности. У них руки ни к чему не стоят, зато стоит что-то другое, причём как в прямом, так и в переносном смысле, то есть сама направленность их мысли стоит. И если гиперсексуальные самцы животных способны к оплодотворению множества самок, то сюрсексуальные представители человеческого рода способны к неиссякаемому порождению секс-вселенных и к гигантомании эротических фантазий.

Когда ты не единожды проходишь через круги персонального ада, называемых: отчаяние, мысль о самоубийстве, осознание своего ничтожества, неудачничество, ненависть ко всему и вся, равнодушие, нигилизм, утрата ориентиров, жажда забытья, стремление к распылению в пространстве, тогда ты выходишь оттуда ангелом о тысячи крыльев и паришь легко и свободно, и мир тебя уже не задевает, он проходит сквозь как нейтрино, ты становишься неуязвим ни для чего и ни для кого, будто покрыт алхимической мазью из элексира бессмертия. И не зная многого и не понимая почти ничего, обладаешь Великим Гнозисом и Самосознанием. Ты уже не свет и не тьма, а нечто третье, что возникает, когда ты проходишь множество раз через ад, и через рай к тому же. Многократные просеивания через сита мук и блаженства преображают тебя в самодовлеющую, не поддающуюся никакому постижению полноту.

Однажды кто-то у меня спросил: «Ты не пьёшь и не куришь? Как же ты пишешь?»
«Рукой, – ответил я. – Правой. Левой ещё не научился. Может дочь научит – она у меня левша».

Почему я не люблю демократию? Потому что это самая лицемерная и коварная форма правления. При демократии правят плебеи, а они, вышедшие из грязи да в князи, всегда гребут под себя и не брезгуют ни чем. Их бог – нажива. Александр Введенский сказал, что предпочитает монархию демократии потому, что вероятность прихода к власти ничтожества при монархии намного меньше, чем при демократии. Да и одно ничтожество всё таки менее болезненно, чем целая свора ничтожеств при демократии. При азиатской форме деспотии один «наместник бога на земле», является властителем, все остальные – рабы. Здесь всё ясно и понятно. При демократии же… тоже самое, только всё запутано до невероятности, искажено, затуманено, закодировано, зашифровано, присыпано блёстками. Постоянно создаётся иллюзия свободы, постоянно пускается пыль в глаза.

 Если при монархии ты выступаешь против правителя, с тебя сдирают кожу и всё понятно, но если ты выступаешь против демократии, этого вроде бы никто не замечает, и все говорят, что свобода мол, выступай, но съедают тебя незаметно и тайно, с жестокостью не меньшей, чем при тирании, если не большей. При демократии самым тончайшим психотронным путём устраняется порыв бунтарства – делай что хочешь, всё позволено, нет запрета – на словах конечно. И всё ограничивается демагогией. Вокруг сплошная «лапша». В действительности – закон джунглей. Психология – служанка, холопка, холуйка демократии, подспудно залезая в душу человека, хочет нивелировать его бунтарскую сущность, сделать его рациональным, правильным и покорным роботом. При деспотии бунт есть невиданная дерзость и величайший грех, и тем самым он становится священным. При демократии его пытаются свести к обыкновенному хулиганству и неврозу, к шалопайству недоумков и балбесов, и тем самым представить его жалким и ничтожным. При демократии рабство становится настолько утончённым, липким и вязким, что выбраться из него ещё труднее, чем при тирании.

При демократии в искусстве господствует попса. Эти помои от искусства делают искусство помоями. Андерграунд как всегда не замечается. Кто творит в андерграунде – отверженный, неприкасаемый, чандала. При тирании – он противовес, альтернатива, вирус, который разъедает тоталитарность изнутри. А при демократии – это просто маргинальная зона, Интерзона Берроуза. И всё же эта Чёрная Звезда излучает свой чёрный свет, проникающий в бесконечность – и хрен его остановишь!

Человеком владеют три великие иллюзии: иллюзия власти, иллюзия гармонии и иллюзия справедливости. Именно эти иллюзии и являются источником рабства.

Человек, как бы он не жил на этой земле, богато ли, бедно ли, счастливо ли, несчастливо ли – всегда мечтает об ином. Или не мечтает вообще. И самые прекрасные мечты – это смутные мечты, неконкретные, весьма туманные, неопределённые и загадочные. И самая таинственная мечта – это мечта о рае. Ясные мечты ограничиваются земными, приземлёнными и обыденными потребностями. Через короткий промежуток времени они исчезают, и на их смену приходят такие же эфемерные мечтания. Собственно это даже и не мечты, а так, хотения, зуд. Настоящая мечта непреходяща. Она присутствует всегда, где бы и кем бы ты ни был. Это и есть одна единственная настоящая Мечта – Мечта о Рае. Но что такое Рай? Знание этого устранило бы Мечту. А без мечты осталось бы одно голое существование, то есть существование без творчества. Устранился бы сам человек как существо духовное, а заодно и с ним вся вселенная, ибо вселенная без человека равна нулю. Её попросту нет. Вселенная тоже когда-то была мечтой, но никогда не была единственной мечтой.

Душа – это копилка, что ты туда бросаешь, тем она и становится. До материальной жизни, во время неё и после неё ты чем-то наполняешь эту копилку. Чем больше там временного и преходящего, тем временней твоя душа. Она – время, а время истекает.

Политика – это не история, это – шлак истории. Что поистине значительно в этой жизни, так это гении, а политики и правители – это отбросы. Например, вся европейская история XVIII века укладывается в три имени: Моцарт, Маркиз де Сад и Сведенборг. История Руси и того меньше – Ломоносов и Григорий Сковорода. Конечно, я немного утрирую, но это помогает более ярко ощутить, что с точки зрения вечности в космическом течении миров сверкают звёзды гениев, а отнюдь не политиков, не говоря уже о другой мелочи, рвущейся к любым формам власти.
 
История – это гении, это личности. А политика и идеология – это лицемерие и демагогия. Без политики не могут жить только варвары, цивилизованный же человек, напротив, только без политики и может жить, ибо он уже живёт по уму, самосознательно. Он не нуждается в руководстве ни с чьей стороны. Высший ум стоит вне каких-либо систем и законов, и когда кто-нибудь что-нибудь когда-нибудь где-нибудь угрожает ему, он просто смеётся и не проклинает. Высший ум – это свободная игра, свободный полёт, это утрата любых свойств, это неприкасаемое парение, это полная открытость для креации, это невообразимый потенциал творения, это величайшая дерзость и величайшая любовь.

 И Христос тому пример. Христианство – это один из метаморфических этапов языческой религии. Христос же – вне каких бы то ни было социальных, религиозных и политических метаморфоз. Это неукоренённая свобода. Это перманентный бунт, перманентная революция. Не та парвуско-троцкистская демагогическая, а революция духовная, личностная, внутрикосмическая.

Я – бунтарь-одиночка. Но один ведь в поле не воин – устойчивое клише. Ещё и как воин! «если нету второго – не вижу причины откладывать бой» (Андрей Вознесенский). Один ничего не сделаешь? А бунт это и не форма деятельности. Это креационный взрыв. Бунт – это свобода на стадии столкновения с преградой. Христос не вписывался ни в какой род деятельности. Он просто говорил о свободе. Это звучало (и звучит) противоестественно. Но свобода это вообще противоестественная штука. Естество – это законы. Я люблю всё противоестественное, выходящее за рамки обыденного и обыкновенного. Ни белое, ни чёрное и ни серое. А клорриццеровое, аэллическое и ктеигиацинтовое.

 Естественно лгать, льстить, брать взятки, работать до седьмого пота, принимать всё как есть, покоряться судьбе, любить охоту, рыбалку, любить смотреть телевизор, ходить в гости, любить родину, почитать традиции, ходить на выборы, говорить что всякая власть от Бога, доживать до дряхлой маразматической старости, бояться смерти, бояться самоубийства, быть оптимистом, верить в прогресс. Естественно быть рабом. Всего этого я не люблю. Поэт, писатель умирает за письменным столом (Джон Китс, Уильям Берроуз), или в открытом море (Шелли), или в дороге (Лев Толстой, Велимир Хлебников), или на дуэли (Пушкин, Лермонтов) или психбольнице (Маркиз де Сад, Ницше) или сам сводит счёты с жизнью (Маяковский, Акутагава). Мир бунтаря слишком отличается от предложенного, вернее навязанного ему мира. Он не собирается переделывать этот мир – он собирается бунтовать! А тот, кто наивно верит, что при помощи искусства можно изменить этот мир, того постигает страшное разочарование. Наивняк-оптимист Керуак закончил свои дни мрачнейшим пессимистом. Нет, бунтарь должен быть изначально абсолютным пессимистом и твёрдо стоять на бездне нигилизма.

Большую часть времени я провожу среди людей, мягко говоря, абсолютно чуждых мне. Нигде я не нахожу приют, как блуждающая планета в открытом космосе с антигравитационным генератором внутри – ни одна галактика не в силах её вовлечь в своё поле притяжения, ни один коллапс не способен всосать её в свою чёрную бездну, ибо сама она бездна похлеще любой бездны и почернее любой.
Генри Миллер – реалист. Он описывает то, что видит, но своеобразным языком, нереалистическим, хотя порой даже очень простым и классическим. Я же вообще не описываю то, что вижу. И вообще не описываю. Я конструирую, фантазирую и пишу о том, что увидеть нельзя, по крайней мере глазами биологическими. Я абсурдизирую. И ни в коем случае не бываю объективным. Ален Роб-Грийе описывал объективные вещи, не внося в свои тексты ни капли субъективности. У меня же, напротив, субъективности на 101%. У меня сплошной и вязкий солипсизм. В каждой строчке мои и только мои химеры, перенасыщенный, переслащённый раствор моих химер.