В. Агошков. 1904г ОЕВ. Переделка азбуки

В.Агошков. 1904г ОЕВ. ПЕРЕДЕЛКА АЗБУКИ.


Наших ученых людей тешит новая затея: задумали переделать азбуку. По их словам, русская азбука слишком трудна, не по уму и не по силам русскому ребенку, и поэтому из азбуки надо исключить ять, Э оборотное, одно из и, фиту и твердый знак (еръ). Дело не маленькое.

Любопытно, что они сами же и вполне верно говорят, что русская азбука – самая легкая (за исключением, быть может, сербской) азбука в Европе, что все европейские народы пишут не так, как выговаривают слова, и что у них разница между произношением и письмом гораздо больше, чем у нас. И вот эту-то, самую легкую из европейских азбук, надо еще облегчить, потому что при теперешней азбуке учиться нелегко.

Многим, которые никогда об этом не думали серьезно, эти ученые речи пришлись по душе. Особенно, конечно, ребятам, а иногда и родителям. Сколько слез пролито из-за одной яти! Без яти будет в школе не жизнь, а малина. Надо подивиться только, как это не пришло на ум раньше. Давно бы пора почистить азбуку и сбросить лишнюю обузу. Ведь всякому ясно: чем легче, тем лучше. Но эти легкомысленные речи надо предоставить малым ребятам и школьникам. Серьезному и рассуждающему человеку они не в честь. Прошло уже более ста лет с тех пор, как все русские люди пишут почти все одинаково. Перемены были, но не большие. Прежде чаще ставили прописные, заглавные буквы, чаще и без толку ставили букву ща. Это вывелось само собой, без всяких хлопот со стороны Академии наук и скорых на перемены ученых.

Сколько книг было написано и напечатано за последнее время! И все эти книги при новых порядках стали бы казаться безграмотными. Попадись такая книга в руки школьника, которого научать писать без яти, он такой книги читать не станет. Скажет, что эта книга ему не указ, писана она при царе Горохе, „когда еще с ятью писали". Много умных, и толковых книг сразу же постареет и от-двинется от нашего ума и сердца куда-то далеко, в дедовскую старину.

А те, которые привыкли писать с ятью, с ятью будут писать всю свою жизнь. С какой стати им отказываться от старой и умной привычки, которая в свое время стоила нам трудов и усилий, кото-рая роднит и сближает их с отцами и дедами и которая хранит память о далекой, далекой поре, когда русские люди выговаривали эти буквы не так, как мы их выговариваем. Вместо одной грамоты будет две, и каждая из них будет казаться безграмотною – не для того, так для другого. И каждая сторона будет смеяться над другою. Если и не будет смешение языков, как при постройке Вавилонской башни, то будет смешение перьев и печатных букв, а это также поведет к рассеянью народов.

А как же будут писать, выбросивши эти буквы, только по говору? Говор в разных местах разный и никаких правил для говора нет. За примером недалеко ходить. Если бы ладожник сел писать, как он говорит, москвичи и ярославцы только рот бы разинули от удивления. А по-русски пишут малороссы, белорусы и даже поляки. Если бы все они стали писать по своему говору, получилась бы такая тарабарщина и бестолковщина, что ничего бы и понять было нельзя.
Надо собирать и стягивать русских людей, а не разбрасывать их по округам и уездам, кому куда придется. У других народов азбука труднее, чем у нас. И школьники справляются с нею. Что же наши школьники: глупее их, что ли, что им надо делать такие поблажки, каких в других землях никогда не делается?
Вот у англичан и французов говорят совсем не так, как пишут, а азбуки они менять не хотят; берегут они свою старую азбуку. С чего бы, кажется? Или наши ученые первыми за ум взялись и всему свету глаза протерли? Нет, причина тут совсем другая. Там берегут обычай, не хотят забывать отцов и дедов, там любят родную жизнь и не торопятся ворошить и перетряхивать ее по всякому поводу и без всякого повода. У нашего народа есть старые обычаи, нерушимые обычаи стародавних дней. А у нашего образованного общества обычаи какие и были, теперь уже почти вывелись.

Что же такое обычай? „Обычай есть закон, – говорил А.С. Хомяков, умные книги которого на-до почаще почитывать русскому человеку, но он отличается от закона тем, что закон является чем-то внешним, случайно примешивающимся к жизни, а обычай является силою внутреннею, проникающею во всю жизнь народа, в совесть и мысль всех его членов… Наш вечно изменяющийся быт даже неспособен обратиться в обычай. Прошедшего для нас нет, вчерашний день – старина, а недавнее время пудры, шитых кафтанов и фижм – едва ли не египетские древности. Редкая семья знает что-нибудь про своего прапрадеда, кроме того, что он был чем-то вроде дикаря в глазах своих образованных правнуков.

У нас есть юноши, недавно вышедшие из школы, потом юноши, трудящиеся в жизни более или менее по школьному направлению или по наитию современных мыслей, потом есть юноши седые, потом есть юноши дряхлые, а старцев у нас нет. Старчество предполагает предание, – не предание рассказа, а предание обычая. Мы всегда новенькие с иголочки – старина у на-рода. Это должно бы нам внушить уважение, но у нас нет не только обычая, не только нет быта, могущего перейти в обычай, но нет и уважения к нему. Всякая наша личная прихоть, а еще более вся-кая полудетская мечта о каком-нибудь улучшении, выдуманная нашим мелким рассудком, дают нам право отстранять или разрушать всякий обычай народный, какой бы он ни был общий, какой бы он ни был древний".

Хомякову казалось, тогда, а эти слова написал он в 1843 г., что среди современных ему ученых и обравованныхъ людей „возврат русских к началам русской земли уже начался".

„Под этим словом возврата, – говорил он, – я не разумею возврата наших любезных соотечественников, которые, как голубки, потрепетавши крылышками над треволненным морем западного общества, возвращаются утомленные на русскую скалу и похваливают её твердость. Нет, они воз-вращаются на Святую Русь, но не в русскую жизнь; они похваливают крепость своего убежища и не знают (как и все мы), что вся наша деятельность есть не что иное, как беспрестанное подкапыванье его основ. К счастию, наши руки и ломы слишком слабы, и бессилие наше спасает нас от собствен-ной слепоты. Я не называю возвратом и того не совсем редкого явления общественного, которое может, пожалуй, сделаться минутною модою, что люди совершенно оторванные от русской жизни, но не скорбящие об этом разрыве, а в полном самодовольстве наслаждающиеся своим мнимым превосходством, важно похваливают русский народ, – дарят его, так сказать, своим ласковым словом, щеголяют перед обществом знанием русского быта и русского духа и преспокойно выдумывают для этого русского духа чувства и мысли, про которые не знал и не знает русский человек.

Чтобы выразить мысль народа, надобно жить с ним и в нем. Я говорю о другом возврате. Есть люди, и к счастью этих людей уже немало, которые возвращаются не на русскую землю, но к Святой Руси, как к своей духовной родительнице, и приветствуют своих братий с радостною и раскаивающеюся любовью. Этот мысленный возврат важен и утешителен. Наука, несмотря на слепое сопротивление книжников и на ленивую устойчивость полукнижного большинства, не только начинает обращать внимание на истинные потребности русской жизни, но, освобождаясь мало помалу от прежних школьных оков, уже показывает стремление к созданию своих родных начал и к развитию истин, до сих пор бессознательно таившихся в нашей собственной жизни".

Это – умные и хорошие слова, как и все, что говорил Хомяков. И много воды утекло с тех пор, как он сказал это. Но так ли это? Не сделал ли здесь ошибки великий мыслитель, приняв желания сердца за наличную действительность? Есть ли возможность говорит о возврате к народным обычаям, когда образованные люди не ценят и не берегут даже своих собственных?
Что вы об этом думаете, уважаемые читатели?

Прихожане и религия.

Молодой человек, полный сил и энергии, оставляет школу, где он поражал своих товарищей светлыми взглядами на жизнь, жаждой плодотворной деятельности, рвался скорее на служение простому народу, глубоко возмущался нерадением к делу известных ему пастырей. И что же наш идеалист? С первых же шагов вне школьной жизни он объявляет себя утопистом, не стыдясь записывается в ряды заурядных материалистов. О народе и служении ему он  забыл. Он занят приисканием богатой невесты, доходного места, соседства просвещенного кружка интеллигенции, где бы можно было приятно и с интересом для себя провести время.

И вот отец и учитель народа сегодня в гостях у балагура помещика, завтра тот у него, потом у соседа товарища на празднике, с визитом у знакомых и т. д. Время проводят приятно, о многом говорят, решают мировые  вопросы, а народ в закидише. А наша народная душа, говорят, дивный, бесценный алмаз. Но этот алмаз заброшен, лежит в пыли. Его надо очистить, отшлифовать и тогда он засверкает яркими и переливными огнями. Горькая, но безупречная истина! Наблюдение и опыт показывают, что время берет свое, что свет, хоть с надломленных лучей, все же проникает в вековую тьму народных хранилищ духовного богатства, что сам народ с охотой идет по этому свету, с отчаянным  воплем молит об  исцелении от закоренелой болезни.

Этот вопль народного отчаяния наш поэт Алексей Толстой картинно изобразил в своем стихотворении „Пантелей-Целитель", где народ  обращается к собирателю целебных трав и лекарю Пантелею в таких словах:
„Государь Пантелей!
Ты и нас пожалей!
Свой чудесный елей
в наши раны излей,
в наши  многие раны сердечные!
Есть меж нами душою увечные.
Есть и разумом  тяжко болящие,
есть  глухие, немые, незрящие,
опоенные злыми отравами, –
помоги им своими ты травами!"

(С)Текст подготовил в печать - В.И. Агошков, апрель, 2019